Есть два вида художественной правды.
    Первая – фотографическая, дублирующая саму реальность правда. Вторая – это правда метафорическая, концентрирующая в философских сгустках действительность, а не просто отображающая ее.
    Обе эти художественные правды полномочны, но самое большое искусство – в соединении этих двух методов.
    Первая книга Натальи Хаткиной интересна тем, что в ней есть попытка такого синтеза, хотя не во всем автору это удается. Но есть стремление к тому, чтобы жизнь представала и такой, какая она есть, и ничего больше, и попытка поднять изображение конкретных страданий до смысла страданий человечества в целом. Попытка эта часто обрушивается из-за недостаточности познания автором внешнего мира. Но внутренний мир отображен с поразительной, иногда даже жестокой точностью.
    В книге Хаткиной есть недостатки, но одно достоинство перекрывает их все.
    Это – точность выражения чувств. Искренность этих стихов поражает. Сталкиваешься с человеком, который не побоялся вывернуть или полувывернуть свою душу наизнанку.
    Книга чистая, почти без нот фальши. Ее основная тема – это гордость личности в женщине, которая вовсе не обделена любовью, но требует даже в момент этой любви уважения к ней как страдающему и мыслящему существу, а не как к предмету наслаждения.
    У Натальи Хаткиной острое чувство Родины, пусть не декларируемое, но существующее в застенчивой, однако твердой форме.
    Существование в истории нашей поэзии таких двух великих женщин, как Ахматова и Цветаева, налагает особую ответственность на всех других женщин, берущихся за стихи. Я надеюсь, что Наталья Хаткина это поймет и эти два имени прикроют своей благословляющей тенью и ее, и всех женщин-поэтов с пером в руках перед безжалостным листом бумаги.

    ...она остро чувствует приметы нашего времени, старается показать их сущность...
    Стихи Хаткиной отличают точность слова, высокая языковая культура, хотя поэт как бы бравирует своей раскованностью...

    Наталья Хаткина – поэт. Язык не поворачивается называть ее поэтессой, есть что=то в этом уменьшительное и снисходительное. И новая книга ее
    обрадовала уверенно состоявшейся зрелостью, масштабом личностного роста, раскованностью самобытной стихии поэзии – то щемяще грустной, то отчаянно
    лихой и даже дерзкой, лукавой, затаенной и распахнутой одновременно...
    Мир ее души так неуловимо и изменчиво перетекает из очень личного, сиюминутного в гражданское, общее и вечное, из исконно женского – в
    человеческое...
    Вот так и в книге Натальи Хаткиной: жизнь, не благодаря, а вопреки – мучительная, прекрасная, торжествующая жизнь на родной земле, под родным
    небом, среди родных людей, великих и мелких, жертвенных и равнодушных, близких и дальних, но связанных единой кровной нитью «от сердца к сердцу».
    Не декларация любви – сама любовь. Не призыв к миру – сам неизбывный мир, в единении и борении утверждающий себя на планете, ибо вечны Мать и Дитя...

    Думаю, утешение и радость найдет в этих стихах тот читатель, который так же прям и честен, так же смел и ироничен, так же не желает бояться жизни, так же любит бесконечно богатое русское слово, весь великий духовный опыт русской поэзии, сияющий миру несмотря ни на что.

    Сегодня всем почти без исключения поэтам присущ страх прямого пафосного высказывания. Общим языком стала ирония, вправленная не только в лексику, но и в синтаксис фразы, предусмотренная уступка, возможность обратного хода. Поэт как бы боится быть уличенным в неадекватности, причем двойной: с одной стороны, все уже сказано и надо отдавать себе в этом отчет; с другой, жизнь отвратительна и сложна и нечего делать вид, что она удивительна и прекрасна. Изрядно подпортили шкурку прямой речи и символисты. Певец бытия неминуемо будет высмеян, причем квалифицированными специалистами по высмеиванию. Заметим, что один иронист среди легиона романтиков, наоборот, почти ничем не рискует. Так вот, защитные меры Натальи Хаткиной минимальны. Да, по книге рассыпаны стихотворения=маркеры, щедро пропитанные модной цитатностью, иронией и характерным для современного письма бодрым скепсисом. Эти привязки высвобождают поэтессе язык для неограниченного романтизма других стихотворений. Вот стена, а вот – раскрытая форточка. И слава Богу.

    Всей грудью дышит – она жива!
    Всей кожей – она права!
    И в складках платья горит листва,
    и под стопой – трава.

    Вот так, в верхней точке вертикали, надолго зависают стихотворения Натальи Хаткиной, заставляя вспомнить, например, Леонида Мартынова – вдобавок, разумеется, к Анненскому, Мандельштаму, Бродскому. Кстати о Бродском – ему большой (как правило) объем стихотворения был необходим, чтобы “обслужить” всю вертикаль, от самого низа до самого верха (“Осенний крик ястреба”, во всех отношениях лишенный земли, исключителен, потому и помнится особняком). Наталья Хаткина ограничивается зоркостью: она видит с неба детали прозаического бытия, того и довольно.

    И хотя поэтесса на протяжении всей книги демонстрирует, что может не хуже остальных играть с центонами (Голова моя седая, / снег шершавый, кромка льда. / Птичка божия не знает / ни заботы, ни труда), оперировать высокими абстракциями  (Кто там плачет в темноте? – Это мы. / Нет у Бога никого, кроме нас), не это отличает ее от множества ей подобных. Хаткина сильна там, где сознательно идет на снижение, на бытописание (вплоть до эпатажа) – в лучших ее текстах нет дежурного поэтического прекраснодушия, зато есть разнообразные бытовые маски, драматургия и неприбранные житейские реалии. И хотя я не поклонница социальной поэзии (“Барачная”, “Плечевой романс”, “Сиротская”... кажутся мне чересчур лобовыми, почти агитационными), но горькая летопись провинциального бытия задевает и меня…
    Самая устойчивая маска Хаткиной – сама Хаткина, вернее, ее лирическая героиня, битая жизнью, бесприютная, непрактичная, но по-своему победительная. Маска лукавая и правдивая одновременно – есть вещи, о которых, чтобы не сорваться в дежурную пошлость, можно говорить лишь не всерьез, и, как правило, это очень серьезные вещи...

    Это довольно сложно – писать о Хаткиной. Я уже делала это, и, кажется, не однажды. Речь тогда шла о местных иерархиях, о том, что Хаткина – лучший поэт давнишнего донецкого журнала «Многоточие», и о том, что откровенная литературность лучше подражательной литературщины, по невежеству выдаваемой и принимаемой за «авангард». Все справедливо. Сила Хаткиной в том, что она делает из собственной литературности сюжет. Она пишет стихи от имени женщины, которая больше всего любит читать стихи. И как теперь выяснилось, она пишет прозу от имени такой же «книжной» женщины, и на ее библиотечной профессии держится сюжет:

    Откуда берутся дети? Я, наверное, редкий экземпляр, но этот вопрос меня никогда не волновал. Когда мои маленькие сверстники еще колебались между аистом и капустой, мне уже все было доподлинно известно: дети заводятся между книжными страницами. Вот моя мамочка перечитывала «Легенды о короле Артуре», и как раз в конце главы о безупречном рыцаре Ланселоте и королеве Гвиневере родилась я. («Бумажная бабушка»)

    Каковы перспективы этой простодушно-читательской литературы в пору романов филологических, феминистских, постфеминистских и постмодернистских, каких угодно, только не простодушных? Боюсь, что неважные. Растиньяка из Хаткиной не выйдет, и вряд ли она отправится в поход на столичные мейнстримные издательства. Кажется, ей достаточно единодушного голосования Донецка и окрестностей. Хорошо ли это? Как сказать... Здесь вопрос не о сверчках и шестках, не о первых на деревне etc. Вопрос в известном тщеславии, присущем любому дару и приводящем его в движение, а каково его направление = центростремительное или центробежное, - не суть. Суть в движении, между тем абсолютная монархия в пределах одного, отдельно взятого «города Д.» - плохой стимул. Более всего силу и слабость этой царственной позиции видно как раз таки в журнале: Хаткина исключительно хороша в роли «организатора процесса», похоже, что ее культовое участие и есть залог жизнеспособности такого специфического литературного организма, как провинциальный журнал. Интерактивные рубрики - ее удача, а вот критика - провал. Монарх может только миловать и быть снисходительным, что она и делает. А вот у критика такого права нет.
    Но как бы то ни было, Наталья Хаткина, равно как и другие создатели и участники нынешнего донецкого «литпроцесса», свое место в культурной истории Донецка уже застолбили.

    В стихах Натальи Хаткиной возникает живой до осязаемости образ личности. За интонацией стиховой явственно слышится интонация человека в жизни, к лирическому пространству близко подступает легко узнаваемый быт. Данная ситуация достаточно необычна на фоне непрестанных и множественных постмодернистских смертей – автора, героя, читателя. Творчество Натальи Хаткиной – поэтическая система с очень мощным личностным центром. И если уж говорить о корнях и истоках ее поэзии, то, безусловно, - это поэзия серебряного века с ее четкой эмблематикой индивидуальности...
    В сущности, Наталья Хаткина из тех поэтов, которые не только умеют писать стихи, но и хорошо знают, как это надо делать. Это чувствуется и в жесткой – не женской – логике, и в продуманной смене интонаций, и в умении свести концы с концами, что называется: «закруглить лирический сюжет» – как принести обратно мячик...
    Наталья Хаткина – одна из тех, в ком продолжается поэзия – здесь и сейчас, и кто продолжать ее достоин.

 

    Ничего из того, что я писал о Хаткиной (а это статья, рецензия и предисловие), не было опубликовано. По разным причинам. Статья была отклонена московской редакцией вместе с хаткинскими стихами, которые она сопровождала; рецензию я не стал никуда отдавать; а предисловие отверг сам автор.

    Первый сборник ее стихов должен был называться «Околом». С этим словом она вошла в литературу – нет, забежала откуда=то с улицы, где играла с мальчишками, и остановилась посреди зеркал: не запустить ли в них камнем?

    Околом – какое слово!
    Это все, что ломит око,
    все, что взгляд нетерпеливый
                    остановит на лету...
                    
    Именно так: не сгущать краски, но и не разрежать их, не искать необычных ракурсов, диковинных метафор, причудливых ритмов и звукорядов, а только видеть и фиксировать мгновения, которые прекрасны:

    В белом зале тихо-тихо,
    там на белой-белой сцене,
    рассчитав свои движенья
    умирает черный мим...

    Ей было 17 лет, когда «Комсомольская правда» опубликовала эти стихи. Тогда казалось, что если первый шаг сделан, то все остальное должно прийти само собой: письма читателей, интервью, покровительство знаменитостей...
    Но Хаткиной повезло: ее не заметили. Письма, впрочем, приходили, много писем, но суть не в них. Сделав первый шаг, ей пришлось сделать и второй, и третий. А они куда труднее, эти шаги, возвышающие себя над собой и над всем, что прежде казалось почти недостижимым:

    Собиралась, устроившись в рамке окна,
    подтянув к подбородку колени,
    проследить восхождение осени на
    долгий ряд деревянных ступеней
    сентября, октября, ноября...

    Осенняя прозрачность вдруг оборачивалась непроглядной мглой и безысходностью. Это тоже была жизнь, и она тоже требовала своих слов, и они приходили:

    Жались к огню и к другу друг,
    а может, к врагу враг.
    Жестяная кружка за кругом
    описывала в руках…

    В редакциях читали такие стихи, долго молчали, потом спрашивали:
    - У вас что, жизнь плохая?
    Нет, название «Околом», конечно, было отвергнуто. А жаль, ничего опасного для зрения в нем не заключалось. «Перевернутая надпись на тележке с молоком» – только и всего....

 

    Простота, называемая пушкинской, обманчива. И даже не потому, что любезная народу понятность скрывает нечеловеческое знание, а веселый нрав – нестерпимую человечью тоску. Простота, если не пытаться искать в ней сложность, вообще ничего не скрывает. Она словно отслаивается от реальности, сохраняя ее форму, структуру, смысл. «Все прочее – литература».
    Литература центробежна. Отдаваясь во власть языка, поэт уносится либо в романтическую высокопарность, либо в лабиринты глубокомыслия, либо куда-нибудь из сторон в парасемантическом поле экспериментов. Удержать себя в себе удается очень немногим – часто ценой безвестности.
    Поэзия Натальи Хаткиной – центростремительна. Она чутко и безошибочно обращена к главному – и в личной жизни, и в жизни вообще. Поэтому она проста. Но нужна очень тонкая паутина слов, чтобы, утвердившись в центре, зафиксировать свои отношения с меняющимся, многослойным, разноязыким миром. Поэтому она сложна, эта поэзия, - сложнее, быть может, нежели изощренная образная оптика или словесная эквилибристика.
    Такой поэзии ум не нужен – разве только для того, чтобы его эффектно отключать. Но Хаткина нашла ему рачительное применение в своем поэтическом хозяйстве: острый, ироничный, скептичный, он отвечает за связи с общественностью, создавая хозяйке репутацию примы, которая может себе позволить все, только бы это легко и естественно легло в стихотворную строку.
    Хаткинская поэзия не свободна от времени и обстоятельств – ни от жизни, которая «не удалась», ни от судьбы, которая все=таки «сложилась». Поэтому она современна – несмотря на ее неявный, но несомненный вневременный смысл.

 

    УЕЗЖАЮ В ОДЕССУ
    На всякий случай интересуюсь у Наташи Хаткиной:
    — Тебе в Одессе ничего не нужно?
    Она мечтательно:
    — Мне бы побывать…
    — Я побываю!

    НА ДАЧЕ
    Я — Хаткиной, на грядке:
    — Ты любишь молодой чеснок?
    — А кто не любит молодых? — она вздохнула

    НАТАША И ТЮМЕНЬ
    В Инженерном корпусе Третьяковской галереи — в рамках проекта «Золотая карта России» — выставляется Тюменский областной музей изобразительных искусств. Приглашаю Хаткину. Не хочет.
    — Но почему?
    — Не люблю я Тюмени.
    — Причем здесь?! Там Айвазовский и Рокотов! Там Коровин и Фальк, там два Репина, а какой там Кандинский, Наталья! И все это представлено в Москве!
    Но Наташа оказалась непреклонной:
    — Не люблю я Тюмень. Там морозы…

    ПОШЛИ ВОН!
    Кто бы к ней в гости ни пришел, услышав дверной звонок, Наталья подходит к двери и кричит:
    — Пошли вон!
    И люди тут же испаряются.
    Оказывается, когда она идет отворять, за ней увязываются три ее кота. И командой: «Пошли вон!» — она их просто отгоняет от двери. Они домашние, а, значит, если выскользнут…
    Недавно Хаткина мне позвонила — стала плакаться:
    — Почему у меня нет друзей, кроме тебя, почему?!
    И я ответил:
    — Потому что я не гордый!

    Вячеслав ВЕРХОВСКИЙ
    ДОНЕЦК

 

 

 

 

    Наташа , cher ami,
    Любимица божественных клошаров!
    Нашарив, подношение прими:
    В хрустальном шаре пенящийся глюк
    (Глинтвейн вишнёвый?) – библиосолярис,
    А в нём – гомункулус, забравшийся с ногами,
    Ночных скамеек робкий обитатель,
    С потёкшей тушью вьюноша Пьеро,
    Что чиркает по коробку сырому...
    Пока пустым не выскользнет из рук,
    Где Маргарита с Фаустом (патроном?),
    Ныряя в арки Университетской,
    Всё просчитав, вдруг выйдет из лопаток,
    На Елисейских флигеле-полях...

    Орехоскулый, с книжкою и мишкой,
    Кусачий, плюшевый, смышлёный, как щенок,
    Он в черепашьем панцире не слышит
    И жестом тех, кому пора в иной,
    Всех посылает луговой латынью
    Не то в аптеку, то ли в гастроном.
    И мы согласны... Впрочем, не о том.

    Наш шестикрылый, мы – твой лучший возраст!
    Наш поцелуйный, раззвездячь костыль!
    Поник пион? А фиг ли, если роза
    Цветёт теперь, безгрешной красоты?!
    Не от-цве-тай! – уволился садовник,
    И в сорняках лишайный наш Китай.
    Стянули лейку. Только иероглиф
    Остался: «лю»... Наташа, не «лю»кавь –
    Мы все так «лю»! Мы все тебя так ЛЮ...

    Ну а если не «капустничать», то, знаете ли, скитаясь вот так по миру, ныне техасским перекати=полем, не слишком многих=то и вспоминаешь из тех, кто невольно образовывает это набившее оскомину слово «ностальгия».
    Четверть века оставаться культовой фигурой и, сколь женственно хрупким, столь и немилосердно ироничным «последним знаменосцем войск любви» болезной «малороссийской» литературы – «маловато будет». Хаткина – поэт и человечище, по разделённой сигарете (юности ли, стране?), с которым скучаешь и в 6000 милях от её подъезда на Университетской...

 

 

    Мы с Хаткиной близки.
    Ну, как? Есть интрига? И пусть будет. Скажу: близки духовно — погашу интригу — читать перестанете. Нет уж, пусть горит.
    Да, мы знаем — это нам не Голландия. И, вообще, жениться на ней я не могу, я замужем. Однако у нас с ней общее имущество — общее ярмо — мировосприятие. Ярмо виртуальное, но тяжелое — весит больше реального и не отстегивается к тому же. А рифмуется с украинским «кермо». В общем, карма. Собаку, которая жила у нее много лет, так и звали — Карма. Не выдержала Карма нашей кармы и покинула этот мир. Карма ушла — стихи остались.
    Теперь о движении.
    Мы с Натальей давно поехали и, не останавливаясь, едем дальше. Естественно, едем по Дикому полю: зачем юлить, зачем в объезд — едем напрямик по кочкам, повышая адреналин. Но странные вещи случаются на этом пути. Когда у нас в руках «кермо» — нет машины, и мы рулим, как в сумасшедшем доме, — руль в руках — и по колючкам ножками. Когда есть машина — нам не дают порулить. Заботятся… о машине. И правильно делают, потому что наши машины взлетают.
    Настоящее смотрит на нас выразительно, а мы оглядываемся.
    Где же ты, мой ангел-хранитель?
    …Ангел сгинул — за плечом осень.
    Но что радует — «осень полна китайцами». Значит, мы не одиноки.
    Теперь о прошлом.
    Наташу всегда любили мужчины и поэты, начинающие и не очень, они обвивали ее своими аурами, а потом  куда-то исчезали — боялись. Оставались от них только стихи, неспособные предавать. Наверное, это потому, что она честно предупреждала:

    Вот перейдем к любви от дружбы
    И сразу станет все непросто:
    Учти, я на тебя обрушусь
    Всем грузом своего сиротства.

    Вот и получилась сирота-сиротинушка, несмотря на поклонников и шлейфоносцев.
    Это о настоящем. А жизнь=то идет в будущее, хотя Наталья и сказала о ней, как о завершившейся — поставила точку: «Судьба сложилась. Жизнь не удалась».
    Дорогая, зачем? Давай, начнем сначала. Заварим, как чайку, оптимизма, он хорошенько настоится — и побежим снова. Выберемся из «черепахового панциря тоски» и страха, попросим у Господа чуда. Ты, главное, не бойся, я с тобой. А значит, не случится так, как в моем стихотворении: «Чада ожидают чуда, а чуда нет — его съел чудоед».
    В тебе ведь столько всего, что восхищает!
    Восхищает безыскусность и откровенность — кто смог бы написать заказную рецензию на книгу хорошо думающего о себе поэта, сказав ему при этом: имей в виду, я напишу правду — ты готов за нее платить? Ошарашенный автор согласился, купил правду — оплатил ее щедро — и стал ожидать славы. Был, вероятно, уверен, что если деньги плачены — то скажет, как о мертвом… Но он не знал, о какой правде идет речь. Правд ведь на самом деле множество.
    Восхищает трудогольство (чего мне недостает) — книги стихов, прозы, пьесы — взрослые и детские.
    Восхищает готовность к игре. (Это любимое занятие, детское.)
    А не так давно у нее появился новый любовник — Интернет, но я не ревную. Тут она проявляется в разных образах, играя не только для аплодисментов.
    Конечно, она могла бы быть актрисой и режиссером. Театральное действо всегда влекло ее. Зрелища и хлеб — то, что нужно народу, — нужны ей вдвойне, потому что ей эти зрелища и этот хлеб хочется создавать и отдавать — раздавать, а не только поглощать. Хотя создатель самого большого зрелища Земли у нас един, и мы у него одни.

    Нет у света ничего, кроме тьмы.
    Нет у Бога никого, кроме нас.

    И находясь внутри Его действа, мы делим его, как умеем, — на акты да действия.
    Завершаем спектакль — и умираем. Остаются от нас только оттиски на камнях, как от листьев и насекомых, и дагерротипы. А вот и совсем свеженький — на нем мы со своим ярмом. Красивые. А что? Если рассматривать ярмо как украшение, то и смысл жизни не надо искать — он на тебе висит.

    С приветом и со своим иероглифом «лю».
    С. Заготова

    P.S. А чтобы узнать ее лучше, читайте стихи — там все есть, и о вас тоже.

 

 

    То, что Наташа Хаткина суперталантлива, знают все. Ее стихи берут за душу. Ее проза эмоционально заряжена. Хочет она, чтобы народ читал и плакал – народ читает и плачет, хочет, чтобы смеялся – читает и смеется.
    Но не многие знают, что Наташа бесконечно предана литературе как таковой. Она не только сама пишет, она читает то, что написали другие. Просят рецензию – безотказно. Нужно отследить, проанализировать литературные тенденции – проанализирует в лучших традициях. Требуется замолвить литературное словечко по поводу – замолвит и отнесется к этому серьезно и творчески.
    Она постоянно увешана просьбами – отредактировать, подправить рифму, оценить написанное кем-то…  Не каждый может вот так работать на литературу вообще. От себя, любимого, сейчас редко кто отвлекается. Такая преданность литературе достойна не уважения - преклонения.  И я крепко держу за нее кулачки – чтобы у нее все получалось и впредь, чтобы сбылись все ее мечты.

 

 

    Я знала о ней задолго до того, как увидела впервые – лет эдак двадцать назад на каком=то литературном вечере. Но разговоры о Наташе Хаткиной были похожи на легенду, как и весь ее образ – тоненькой блондинки с огромными глазами и сигаретой в руках... И то, что ее отметил САМ Евтушенко, и ее совершенно необычные для донецкого края стихи – все это заставляло благоговеть.
    Потом я увидела, КАК она читает и влюбилась еще больше. Я и теперь могу процитировать многие ее строчки, а тогда в меня на  долгие годы запало вот это:

    Скрипка плачет и рыдает,
    наказуема смычком.
    Мальчик скрипочку терзает,
    притворившись дурачком.
    Век от века сей невинный
    повторяется сюжет:
    мальчик скрипку... ненавидит,
    От того, что слуха нет!

    Тогда (впрочем, как и сейчас) я была ужасно романтичной дурочкой и написала Наташе стихотворение, о котором она не знает до сих пор. Оно было несовершенным, но там были, помню, такие строки – «Она – сестра...»
    Потом мы все же познакомились. И я поняла, что не ошиблась. Наташа – настоящий поэт. Она живет, как Поэт, она относится к миру и к людям – как Поэт. Ей бывает трудно и больно. Как только бывает трудно жить в этом мире настоящему Поэту.
    Наташка, я тебя люблю. Я далеко, но я рядом. Расстояния и время – не для нас. Я жду твоих новых книжек. Торжествуй над судьбой, как твоя скрипочка!

 

    1. Наташа как коммуникационный субъект

    Мы с Натальей Хаткиной давно живем в одном городе, поэтому встречались время от времени. Но когда я работала на телевидении, ее приглашала в передачи литературная редакция, а не моя, молодежная. И первые две ее книги, можно сказать, прошли мимо меня. А вот уже с третьей я старалась обо всех ее публикационных событиях рассказать в литературных передачах радио. В конце 80=х, в начале 90=х этого немного: в московском журнале вышла подборка, в альманахе. Потом стало больше появляться рассказов. Мы читали их в цикле «Литературные чтения». В основном дикторы, профессиональные чтецы, а когда кто=то заболел, я вынуждена была целый рассказ читать сама.  Какое удовольствие озвучивать ее прозу перед микрофоном: ритм ведет тебя (это же проза поэта), появляются особые интонации. Чувствуешь себя театром.
    Когда делаешь минимум две передачи в неделю, стремишься, чтобы они были разные. То есть не просто интервью в студии или монолог.
    Однажды Наташа сказала, что у нее встреча в школе, и я пошла, чтобы ее там записать. Это был интернат. Все происходило в спортзале: в середине на стульях присели младшие и средние, а по бокам на низких лавочках и стоя – те, что постарше. У подростков (и девочек, и мальчишек) был вид людей, уже все повидавших. А стрижки у младших, а одежда… Сейчас в этих богоугодных заведениях как-то побольше достатка, не сразу сердце сжимается, а когда всмотришься в лица. Мы вошли с Натальей, я осмотрелась: нет, записи тут не получится. Эти ребята не будут слушать стихи и разговоры. Сейчас рассмотрят, зашумят, и педагоги не помогут.
    Нет, она смогла объединить их всех, таких разных. Наташа читала и рассказывала, отвечала на немногочисленные вопросы. Она оказалась гением коммуникации. Я смотрела на лица и видела, как что-то там проступало из середины. Куда=то девалась туповатость наследников хорошо пьющих родителей, мордашки светлели. И шум и смех были как раз там, где надо. Причем, мне казалось, что важны были не только стихи, а сам тон ее – удивительно ненатужный, естественный и уважительный, = словно физически ощущалось, как это впитывается.

    2. Хаткина как Солженицын

    Неожиданный поворот в мартовском интервью для радио с литератором и издателем Евгением Фиалко из Дружковки о 70-х… Он подчеркивал, что писал и пишет стихи, но не считает себя поэтом.
    - А тогда на филфак приходили и люди, которые родились поэтами, они по-другому не мыслят свою жизнь, это Божье предназначение. Я могу назвать Юру Доценко, это, наверное, самый сильный украиноязычный поэт нынешнего времени. Это Наталья Хаткина, которая поразила нас тем, что на первом курсе опубликовалась в газете «Комсомольская правда». А я уже на 4-ом учился, мы уже много прошли в стремлении опубликоваться. И когда я присмотрелся к ней, вчитался в стихи, я просто влюбился в нее как начинающую поэтессу.
    По-моему, после 3-го курса наш курс весь пропустили через КГБ за то, что у нас была попытка издавать рукописный журнал, где мы просто обычные вопросы задавали: каким должно быть высшее образование или что такое комсомол. Просто свободные вопросы – это в то время было недопустимо. Мы чудом удержались тогда, группа организаторов. Затем был у нас еще «прокол», когда мы выпустили стенгазету, посвященную конкурсу на лучшее стихотворение на филфаке. Мы провели конкурс, я на печатной машинке сам стихи отпечатал, на ватманском листе мы наклеили, разрисовали, - за эту стенгазету досталось  многим, она повисела 40 минут, ее преподаватели содрали и отправили в КГБ.
    - Да, слышала: она неправильно называлась, в ней были неправильные стихи.
    - Называлась она «Братчина». И не написали мы вверху призыв к пролетариям
    объединяться. А Хаткина тоже была «неправильной», ее Солженицыным называли.
    - Это за что же вдруг?
    - Она училась на три года после меня. Я окончил в 75-ом году филфак, а где=то в 74-ом году ввели такую форму… Я называл это идеологический стриптиз. Студенту выставляли оценку за его общественную деятельность. Группа сидит, ты выходишь, все должны оценить тебя: насколько ты являешься идейно-выдержанным, сознательным, какую ты проводил общественную работу. Задавать можно было любые вопросы, ты должен на них отвечать. Потом тебе выставлялась оценка. Называлась общественно-политическая аттестация. Довольно серьезная вещь. Не обязательно было знать хорошо мировую литературу и языки, а вот быть общественно активным – обязательно.
    - Всенепременно.
    - И мне сказали, что Наташе Хаткиной поставили двойку, причем по настоянию куратора. Ребята студенты ее поддерживали и не понимали, за что ей ставить двойку. А куратор с возмущением стала доказывать: «Вы Солженицына в своей группе прикрываете». Солженицын в то время…
    - Приблизительно, как в 37-м враг народа.
    - Так вот, Хаткина была Солженицыным в группе. За что? Я вот у нее ни одного политического стихотворения не помню. А все потому, что ее поэзия искренняя, это были настоящие стихи. Это пугало. Потому что в то время, когда мы формировались, слово было под запретом, настоящее искреннее слово было под запретом. Эти наши попытки выпускать стенгазету, посиделки вечерние – это желание услышать свободное слово, незапрограммированное. Поиск живого слова. Хаткиной это живое слово давалось по наитию, и она была опасна.
    Право, не знаю, что к этому можно добавить.

 

    Наверное, среди знакомых Хаткиной не найдется человека, который на нее хоть раз не обиделся. Из «обиженных Хаткиной» вполне можно составить поселок городского типа. Но дело не в пресловутом «несносном характере» или «стервозности», а в том, что Наташа — из тех, кто ради «красного словца» действительно ни одного смертного не пожалеет. В том числе себя Впрочем, мало кто на нее обижается долго: «пеппидлинночулочность», «застрявшая» в ней с детских лет, заставляет как=то совсем иначе воспринимать «выбрыки» Хаткин-Гола. В сущности, при всей своей ироничности и колючести, она, как и ее лирическая героиня, беззащитна и бесхитростна. Просто она не лукавит ни с собой, ни с миром.
    А что касается «красного словца» — оно у донецкой «птички певчей» действительно таково — и в стихах, и в прозе, и в дружеском трёпе, и в репликах a parte.
    Стихи Натальи разнолики, не похожи один на другой (как, увы, бывает даже у великих поэтов), но всегда упрямо похожи на нее саму.
    В основе своей они — традиционны. Но «традиционность» их обманчива. Какой может быть традиционализм в эпоху постмодерна?!
    Поэтическая амазонка, Хаткина свободно владеет любыми стихотворными техниками — как видами боевого оружия. Метафора для нее — не бижутерия, а сильнодействующее лекарство (яд?), которое если уж употреблять, то лишь тогда, когда все другие средства испробованы.
    Удивительна ненарочистость, естественность поэтического высказывания Н. Хаткиной, его крайняя насущная необходимость. Если суждено было родиться некому ее поэтическому слову — значит был тому повод непустяшный. И, может быть, именно поэтому, то, что стало ПОЭТИЧЕСКИМ СОБЫТИЕМ для автора, становится не меньшим событием для читателя.

 

    К женщинам «ребе» не обращаются (разве что где-нибудь в реформистских иудейских общинах Нью-Йорка или Калифорнии), но к Наталье Хаткиной иногда мысленно хочется обратиться именно так: очень уж у нее в стихах много бывает житейской мудрости. Но в этой «многая мудрости» - не только много печали, но и много веселья. Человек в стихах Хаткиной бывает жалок, растерян, но и готов жить, несмотря ни на что. Он вызывает сочувствие и смех. «Как я тогда просила: "Господи, дай!" / - На, - отвечал, - только будешь нести сама». Ее герои достоверны: мы все такие. Конечно, в такой ситуации нет ничего специально еврейского. Главное в стихах Хаткиной – чувство острой психологической достоверности и того, что автор умеет понимать и прощать своих героев, а значит, и нас всех. Очень, казалось бы, «женские» произведения Н. Хаткиной в действительности универсальны: они позволяют мне, мужчине, лучше понимать самого себя, и окружающих меня людей обоего пола. Смех от стихов Хаткиной часто бывает именно от катарсического чувства узнавания: «Я забыла про стоп-кран! / Я забыла про стоп-кран!» я долго, после того, как в первый раз прочитал, пел про себя на мотив «арии о клевете» из моцартовской «Женитьбы Фигаро».
    Внешне стихотворения Хаткиной выглядят сугубо традиционно, но присущий им дух игры и тонкое чувство смысловых сдвигов вносят в ее поэтику черты новизны, только не вполне уловимой сразу: «мы все заражены / воздушно-капельной рассеянной тревогой» - вроде бы прямое следование традиции Мандельштама (тем более, что Хаткина иногда с ней полемизирует прямо, демонстративно: «В троллейбусе или на поле минном / нам коротко споет железный нахтигаль»), но есть ощущение подспудного сдвига – может быть, из-за внезапного вторжения переосмысленной технической лексики («воздушно-капельная смесь). И во многих стихотворениях Хаткиной есть такие странноватые сдвиги, хотя они и не складываются в систему – но, значит, автору это и не нужно. Думаю, что Наталья Хаткина и как поэт, и как прозаик недооценена и заслуживает большего внимания, чем то, которым пользуется сегодня.