Вообще-то я собирался поступать не в Донецкий, а в Московский университет. Но прочитал в «Комсомольской правде» стихи какой-то школьницы из Донецка – и в Москву не поехал.
    В тот год Хаткина поступила на филфак, а я – нет, недобрал одного балла.  Провидение, как всегда, распорядилось дальновидно. Потому что когда на следующий год я все-таки поступил, Хаткину уже сопровождала свита друзей-оруженосцев, а я находиться в этой свите не пожелал.
    Во все студенческие годы мы существовали параллельно, лишь иногда пересекаясь. Встречались на литературных вечерах и вечеринках, виделись в библиотеке. Оба выпускали на своих курсах стенгазеты: она – «Ярило» (имя славянского бога), я – «Пусть будет так!» (скрываемая от начальства контаминация «Let it be» и «Аминь»).  Оба специализировались на одной кафедре – теории литературы. Однажды даже участвовали в факультетском поэтическом конкурсе, где я занял 2-е место, а Хаткина – 3-е (мне и тогда это было смешно, а сейчас и подавно).
    Она была колкая, но и ранимая, и, как мне чувствовалось, одинокая, несмотря на дружеское окружение. В разговорах со мной смотрела как бы сквозь меня, а я не пытался себя обнаруживать. Потом она вышла замуж за моего приятеля, почти тайно, без огласки, а я, прозрачный и призрачный, значился на их брачной регистрации «свидетелем».
    После университета Хаткина отправилась по распределению в нашу донецкую Швейцарию – так называют в путеводителях холмы и сосновые посадки по брегам летописного Северского Донца. Но сбежала оттуда через год – как раз тогда, когда в те же места распределился я.
    Вскоре в районном книжном магазине увидел ее первую книжку, с предисловием Евтушенко. Скупил все экземпляры.
    Когда ее приняли в Союз писателей – огорчился. Не царское, думал, это дело.
    Постепенно все становилось на свои места.  Сначала в Донецке, где она заняла подобающее ей место – центральное.  Для начинающих авторов – это вроде Пугачевой в шоу-бизнесе.
    В масштабах страны – сложнее, поскольку страна непростая – окраинная. Жизнь здесь хоть и перевернулась, но осталась прежней. Была – идеология советская, стала – национальная, но идеология как была, так и осталась – соблазном, открывающим поэтам дороги в президиумы и в школьные учебники, но перекрывающим поэтический воздух.  Поэтому в пантеоне великих украинцев, где поэзию представлял Павло Тычина, а теперь Лина Костенко, вряд ли найдется место для Натальи Хаткиной – державное признание ей все так же не светит. Зато греет знание, что у нее есть читатели. Как показал литопрос, она открывает рейтинг русских поэтов Украины1.
    Известна Хаткина и в Москве, куда страстно стремилась в юности. Приглашаема на поэтические фестивали и в антологии.
    Стало быть, судьба все-таки сложилась? Хаткина не возражает, но добавляет: «Судьба сложилась. Жизнь не удалась».

    Но вот вопрос: куда смотрят издатели? У классика современной поэзии нет не то что собрания сочинений – даже избранного!  Как разговаривать с издателями – не представляю. Зато хорошо представляю ироническую улыбку: «Классик?»
    Поэтому, переговорив с донецким меценатом Вадимом Гефтером, мы решаем: а что? Издадим полное, академическое собрание сочинений Н.В.Хаткиной. С предисловиями и комментариями. С золотым тиснением.
    Да не тут-то было. Прима была категорически против полного и соглашалась только на избранное, да и то позднее.
    Немного странно, не правда ли?  Но это – Хаткина.

 

 

 

   АК: Годится. Можно даже сказать, что хорошо. Ничего лишнего при быстром прочтении вроде не обнаружил, но не обнаружил также и кое-чего из того, что, по-моему, должно быть: например, стих. на смерть Шукшина…
    Посылаю список стихотворений, которые нужно включить. Маркированы те, на которых я не настаиваю.
     
    НХ: Если бы получила твое письмо вечером, точно бы вся исплакалась. Утром у меня состояние духа более оптимистическое. Откуда ты все эти вирши взял? Через астрал, что ли? У меня половина стихотворений (Соня очень не любит, когда вместо «стихотворение» говорят «стих») потерялась, про кое-что из твоего списка я намертво не помню. Одну старую тетрадку выбросила уже в Одессе (какой-то малыш на пляже опрокинул на нее ведерко воды напополам с песком).
    Если действительно включить все-все-все, то это ж будет томище неподъемный!!! Да и многое там просто упражнения в стихосложении или рифмованные дневниковые записи, а также «сопли и вопли» обиженной души. Танцевать и петь я не умею, так сложу стишок = так некоторые женщины от грусти принимаются стирать или выкидывать старые вещи (хорошо бы и мне обзавестись этой привычкой).
    А рифмованный дневник (которые для себя) – это же не стихи (которые для других, для всех). Там снижена мера ответственности.
    Спасибо тебе, родной, за такое пристальное внимание к моим строчкам. Подумать только! Столько лет я думала, что никто меня не любит и никому я не нужна.
    Благодарность не отменяет скандала:) Надо встретиться и обговорить все по пунктам. Единственное, против чего я не возражаю, так это против включения поэм. Кроме «Черты оседлости». Из нее включены песни = этого достаточно…

    АК: Конечно же, уровень, ответственность и проч. – это я знаю и помню. Но часто то, что ты называешь ответственностью, – лишь оглядка на читателя, на критика, на ценителей-экспертов, которых надо завоевать. Стихи, собранные по такому принципу, напоминают бравых новобранцев или, лучше так, гвардейцев: все молодцы, как на подбор, и готовы брать любую крепость – хоть Москву, хоть Питер. А еще это напоминает рафинированный продукт – вроде все качественно, но – безароматно и почти безвкусно. Для начинающих этот принцип годится, а также для тех, чьи стихи без труда разделяются на удачные и неудачные. Это как бы общепринятые правила – но я предпочитаю играть по своим. Мы поступим иначе – мы предъявим сборник, похожий на лес, где будут и малые, и большие деревья, и кустарники, и трава, и кузнечики в траве. Где будут стихи живые, искренние, ироничные, небрежные – разные. Это будет «игра в классики», потому что так составлены сборники наших классиков. Потому они и классики, что выдерживают такой состав. Так что есть и риск, но без него крупной игры не бывает.
    Разумеется, это должна быть тщательно продуманная и строго выстроенная естественность. Я не хочу издавать очередной сборник – его мог бы издать и любой другой. Просто пришло время осуществить то, что я должен сделать. А иначе, подумай, к чему бы я так ответственно собирал твои стихи. Это тоже «программа», как и сочинительство. Поэтому обсуждению подлежат только частности, а не сама программа.
    Что я хочу (резюмирую) всем этим сказать? Что тебе нужно расслабиться и отдаться на волю волн. Все будет правильно. Об этом еще Пушкин предсказывал:

    Ветер по морю гуляет
    И кораблик подгоняет...

    НХ: Пушкин умер
    Саша, привет, я все поняла.
    Пойми и ты. Пушкин умер. В том, что на свет появляются какие-то вещи, которые должны бы быть сожженными в черновиках, виноват уже не он, а пушкинисты. А я по твоей затее должна подставиться. Не хочу. Не желаю быть самовлюбленной марионеткой. Найди себе другую.
    Мне очень жаль, что сборник не выйдет. Но он не выйдет. С мусором и дрянью – не выйдет.
    Найди себе другую куклу. Мертвую.
    Н.В.Х.

    АК: Пушкин бессмертен
    Ну вот, началось. Успокойся. На самом деле все наоборот: ты хочешь предстать бронзовой, а я хочу, чтоб живой. Но это в общем, а истина конкретна. Обсудим каждое стихотворение. Присланный список – черновой, для рассмотрения. И еще – почему ты думаешь, что ты лучше всех понимаешь, что у тебя хорошо, а что «мусор и дрянь»? Если быть честной, то во всем. И не надо себя стыдиться настоящей. Тебя настоящую-то и любят.

    НХ: потому что я умная
    Сашенька, ты ужасно мудрый и до невозможности настойчивый.
    АК> Ну вот, началось.
    Ан нет – продолжается.

    «И вновь продолжается бой,
    и сердцу тревожно в груди,
    и Пушкин такой молодой,
    и юный октябрь впереди!»

    В смысле – 19 октября.

    АК> Успокойся.
    Это невозможно. Покой нам только снится.

    АК> На самом деле все наоборот: ты хочешь предстать бронзовой, а я хочу, чтоб живой.
    Живой! Ты сними еще на пленку, как я... ну допустим, в носу ковыряюсь.

    АК> Но это в общем, а истина конкретна. Обсудим каждое стихотворение.
    Да, обсудим. Предупреждаю: нам обоим будет плохо. Особенно тебе:)

    АК> Присланный список черновой, для рассмотрения.
    Соня им заинтересовалась. Если у тебя набрано, может, пошлем ей? Она у меня арбитр.

    АК> И еще – почему ты думаешь, что ты лучше всех понимаешь, что у тебя хорошо, а что «мусор и дрянь»?
    Потому что я умная. И всем даю советы. И не хочу для себя другой планки – в смысле, как всем, так и себе.

    АК> Если быть честной, то во всем.
    Не хочу быть честной, хочу быть хорошенькой.

    АК> И не надо себя стыдиться настоящей.
    Уровень настоящести разный. Ты настоящий, когда капусту жуешь, и когда стихи сочиняешь, и когда кошку гладишь, и... Смотри про ковыряние в носу. Так вот – долой капусту!

    О моем отношении к черновикам:

    Компьютер – руки вымывший Пилат –
    Сжег рукописи. Всем большой привет.
    Капризы почерка, заметки на полях,
    Зачеркнуто, написано поверх…

    Меняешь «да» на «нет» и «нет» на «да».
    Привычно нажимаешь на delete.
    Все чисто-гладко. Выключаем свет.
    И то, что стерто,  –  стерто навсегда.

    АК: Рукописи не горят, Наташа. А компьютеры – горят.
    Твое отношение к черновикам вполне традиционно (это не в упрек), а в контексте современных стратегий выглядит даже архаично (см. генетическую критику, например). Но мы не сошлись в другом: в отношении к твоим ранним, вполне беловым и самодостаточным текстам. Черновиком я называю то, что имеет более совершенный вариант. А юность – это не черновик зрелости.
    Давай все же понемногу двигать дело к цели. Отмаркируй (этаким светофором) присланный список:
    красным – против категорически,
    желтым – против, но не категорически,
    зеленым – совсем не против,
    голубым – чего у тебя нет.

    НХ: Вечером посмотрю. Хотя я эти замшелые тексты плохо помню. Так что буду действовать под лозунгом: «дурачок красненькое любит». Короче – любимый знак «СТОП!»
    Не уверена, что за один вечер все осилю. Примерно за три. Н.

    НХ: Все просмотрела, акварелькой расписала. Прослезилась неоднократно. Если есть время – можно уже наконец расставить точки над ю. Посылаю. Н.

    НХ: …я оставила за скобками довольно большое количество иронических стихов последнего времени. Чтобы придать сборнику хоть какую-то стройность. Но (раз так) – может, их тоже присовокупить? Посылаю тебе парочку. «Письмо к эстету» – практически тебе посвящается. Н.

    Знакомством и общением со мной нельзя похвастаться в компании эстетов: ориентации я самой деловой, и даже цвет волос уже не фиолетов. При слове «мистика» впадаю в нервный смех, не знаю тайн Тибета и Непала, вполне чужда тантрических утех, а из наркотиков – ну разве только сало. Но «Голубого сала» не хочу, изображать восторг мне слишком тяжко, и от Сорокина я вовсе не торчу, как в детском садике от дерзкого «Какашка!»
    Могу тебе на картах погадать не хуже, чем ворожея с бульвара, но не считаю, что на мне печать бесценного пророческого дара. Мне в пустяках не мнится знак судьбы, мне лучше бы испечь с изюмом коржик, я в спорах об эссе вдруг объявляю: «Кошки, представьте, тоже любят есть грибы!» Порой ревную я или тоскую, но силой воли сдерживаю прыть и не могу красотку роковую при всем желании никак изобразить.
    Я не ношу хламид и про монады практически не знаю ничего, зато тебя всегда я видеть рада. Тебе желаю лучшего всего.

    АК: Посмотрел твою раскраску. Она, действительно, боевая. Это, конечно, уже лучше, чем полный отказ, но все равно – слишком радикально меняет концепцию издания. Надо подумать, вчитаться, чтобы понять, насколько радикально…
    Странно, что «Письмо к эстету» ты адресуешь мне. Никогда им не был. А вот твоя нынешняя самоцензура явно эстетская…
    Если не хочешь рисковать, давай отложим. Издадим сначала, допустим, Парщикова и посмотрим, как это будет читаться…

    НХ: конечно и кончено
    Да, ты прав.
    Издавайте сначала Парщикова, потом еще кого-нибудь.
    Я свои кишки ради твоей концепции «Дикого поля» выворачивать не хочу.
    Это не вопль. Просто констатация факта.
    Спасибо тебе, что подтолкнул к составлению сборника. А приткну я его или нет – честно говоря, неважно.
    Спасибо и за твой список из 289 предметов. Вот сейчас чуть-чуть отдышусь – и в завещании запрещу публиковать именно этот список. За нарушение – штраф в пользу наследников. Наследница отследит.

    АК: А ты, как обычно, не права.
    В стихах скрыть себя невозможно, ты должна это знать. И твоя выборка, в которой прочитывается «хочу быть хорошенькой», ничем не лучше моего состава, где читается «хочу быть честной».
    И еще что ты должна (как поэт) знать: настоящие стихи столь же раскрывают поэта, сколь и скрывают. Выворачивают изнанку только недостихи. А их я и сам не стал бы публиковать.
    Список, повторяю, прислан для обсуждения. Но обсуждения нормального, без истерик, без крайностей и слыша собеседника.
    Рассудить, кто из нас более прав, некому, кроме времени. А время уже показывает, что твои последние сборники были малоудачны (о ранних не будем – там были другие обстоятельства). Малоудачны (чтобы не сказать больше), потому что не стали событием. А не стали событием потому, что приоткрыли только часть автора – глядящегося в зеркальце. Говорю не о стихах, а именно о сборниках, включая немыслимый дизайн. Почему бы тебе, видя это, не попробовать иначе?
    Пренебрежительное отношение к «моей концепции» – тоже понятно. Потому что хорошей может быть только «твоя концепция». Но о «моей концепции» судить пока рано – только два выпуска журнала и пока ни одного приложения.
    Давай, в самом деле, отложим этот проект. Потому что при таком отношении к делу ничего хорошего все равно не выйдет.
    Все. Delete. Стерто.


    АК: Так и быть, я приму твою версию, и если поладим в остальном, то к началу октября, полагаю, издадим…

    НХ: Тексты у тебя есть. Вариант только мой, и никак иначе. Предыдущая «раскраска» не считается. А вот оформление меня вообще не беспокоит. Как будет – так будет. А не будет – так не будет. У меня в жизни и так много чего не было, сплошные вырванные годы. Так что размахивать детскими виршиками – это негуманная эксгумация трупа.
    И после моей смерти я тебе, Кораблев, запрещаю издавать то, что там по тетрадкам насобиралось. Хочу хоть в гробу полежать спокойно, а не вертеться как хула-хуп.

    АК: Не знаю, почему ты уверена, что умрешь раньше меня. По статистике, женщины живут дольше, а я все-таки старше тебя. Мое бренное существование могла бы продлить всенародная любовь, но и она, согласно той же статистике, на твоей, а не на моей стороне. Меня мой народ не знает, а те, кто знает, – обижаются на меня по-разному (в их числе и всенародные любимцы): одни – за то, что их не издаю, другие – наоборот, за то, что хочу издать слишком полно; одни корят за недостаток духовности, других – тошнит от моей духовности. И все всё понимают лучше меня, а если чего не понимают, то только одного: зачем я пытаюсь делать то, в чем ничего не смыслю.
    Чем тебя еще утешить? Я же вполне утешен уже тем, что ты не слишком далеко меня посылаешь. Спасибо за карт-бланш. Если принимать твой вариант, то времени достаточно – было бы оно у меня. А его, прямо скажу, почти нет…

    НХ: Я всегда вела себя плохо, слыла плохой, неправильно живу и умру... Но об  этом не будем, поскольку разговоры живых о своей смерти есть чистое  кокетство. Какому я подвержена, но буду избавляться, потому как в виду скорой кончины следует перейти к «правде, только правде и ничего кроме».  Шутка.  Ощущение вины и недостаточной хорошести привито в детстве и сопровождает  постоянно. Однако есть в этом и свои плюсы – поскольку многие, как я  понимаю, страдают той же самой болезнью, родители в этом виноваты или  пионерская организация с комсомолом вкупе, не знаю. Отчего мои простые стишки и востребованы – почесываю то, что чешется.  «Если я не нужна близким, то утешит то, что нужна народу!» Лозунг. 

    НХ: нашел дурочку!
    Верстку стихотворений срочно пришли в Одессу – пусть просмотрит Соня. Здесь о донецких корректорах и верстальщиках мнение невысокое. И это оправданно.
    И еще: зачем ты в своем предисловии пишешь, что я дура? И притом – хитрая дура, которая себя пиарит. Если ты действительно так обо мне думаешь, то зачем книжку издавать? Издай Медовникова – он умный.
    Словом, вот это вот «такой поэзии ум не нужен» и до конца абзаца меня просто возмущает. Если ты на нем будешь настаивать, то тогда факсимиле мое будет такое:
    «АК в своем темном и расплывчатом предисловии высказал одну ясную мысль:
    «Стихи издаваемой мною Н. Хаткиной – всем понятны, реалистичны и поэтому глупы. Но это только в стихах Хаткина – дура дурой, а в жизни она вечно всех распихивает и лезет туда, где другие выглядели бы куда более уместно. Читатель! Не верь ему! Он сам дурак!»

    В некоторых интернет-изданиях значится, что Хаткина – заместитель главного редактора «Дикого поля».  Это неправда.  Это невозможно.  Мы можем быть сколь угодно близко, но – рядом, а не вместе.  Возможно, мы плывем по одной реке и в одном направлении, но – в разных лодках.
    Предполагаю, что причина сближений и отталкиваний – астрологическая. Открою: я всегда был старше Хаткиной – на целых два дня.  Типа брат. Но быть старшим братом такой сестры – представляете? Так что не надо удивляться.
    В год нашего юбилея я решил приоткрыть свой архив. Надеюсь, Наталья Викторовна меня простит.