Мастерства не замечаешь. В особенности это касается поэзии. Каплан, как сказано в библиографической справке, «технарь» по образованию, что и без справки чувствуется по той уверенности, с какой он обращается с миром вещей и механизмов, по тому, какие точные и уверенные метафоры позволяет себе. Его стихи – по-мужски надежны, «сработаны». В них чувствуется знание и уверенность человека мастерового. Каплановская муза не шарахается испуганно в сторону от изобретений и новейших технологий, но и не кокетничает с ними в модуляциях вроде «надо ж, до чего дошел прогресс!». Она определяет им в мире довольно скромное, вторичное место. Автор знает, о чем пишет: волны, как им и положено, образуют «серебряную рябь прибоя», а не «падают стремительным домкратом». «Технические» образы, которыми невольно и привычно полнится наш городской лексикон, здесь крепко стоят на ногах, обнаруживая скрытый техно-поэтизм (автор знаком с ними не понаслышке). Они корректно вписаны в художественный мир, неожиданно подсвечивая его изнутри, направляя воображение по несколько непривычным тропам, и – странно! – вызывают доверие.

    Точность и уместность «техницизмов» не заслоняет главного – темы боли и памяти. Разной – любовной, отцовской, народной.

    У критиков принято говорить: «стихи такого-то подкупают своей искренностью (варианты: теплотой, открытостью и т.д.)». Строки каплановских стихов бывают беспощадны, хотя в них нет того, что называется «обличительным пафосом». В них – правда жизни, истории, человеческой души:

    Конечно, Бабий Яр можно отодвинуть вглубь исключительно еврейской истории. Но частных историй не бывает. История меж-национальна, над-национальна. Она есть время единственной, неповторимой и почти незаметной человеческой жизни, спроецированной на заметный политический видеоряд. И в этом смысле Бабий Яр – история Украины, наша история. Шрамы этой общей истории проступают и в следующих строках:

    Точные и горькие слова. Горечью правды пропитано само восприятие – и приятие! – жизни, ее циклов, законов, ее скрытого, но неостановимого течения. Но здесь нет надрыва. Горечь – необходимая и неотменимая «приправа» жизни. Такая же, как соль. Соль – смысл бытия, а горечь – осмысление смысла, его оценка, философская рефлексия. Знание правды о своей малой жизни и личной судьбе переходит в новое качество, когда проецируется на «жизнь всех людей».

    Как переходит мягкое и как бы слегка растерянное «а я их люблю», в позиционно оптимистичное «но я их люблю»! При полном («ясном», как сказал бы Камю) осознании безответности душевной отдачи – просто человек не может иначе. Не знаю, философична ли поэзия Каплана. По крайней мере, она мудра. Слегка иронична, но это только придает ей внутреннюю силу и твердость, человеческую – достойную – сопротивляемость, забвению, злу, корысти, суете. Наверное, не случайно тема времени на все лады варьируется автором – от светского безделья (стихотворение «Тонет оса в апельсиновом соке») до вечности («Тьма бытия страшней, чем тьма небытия», «Поэт угрюмо строчку правит», «То прозябаю в бизнесе топорном», «Не видим неба из-под крыш», «Расправы времени – ход, лёт…» и др.).
    Народная память (так и хочется повториться, сказав «память истории») прорастает и чернобыльскими мотивами. Наверное, только украинский поэт, со всей страной переживший эту трагедию, может так органично, так неспекулятивно, с полным правом причастности, сказать:

    Чувствуется, что Каплан – киевский поэт. Он любуется городской панорамой, старыми улочками Киева, его дворами, где взросл ому можно посидеть на качелях, его мало обжитым новостроем… Трогательно – лукавой обстоятельностью подмечает автор детали городского бытия:

    Масштабность художественному миру поэта придает не знающая пределов душа, причастная тайнам смертей и рождений, единения всех без исключения людей («человецы бо суть»). Так связуются старокиевская возвышеность Хоревица и библейский Хорив:

    Библейские – вечные – нормы и ценности вообще задают книге тон. Автор изначально избирает прием скрытой полемики с Каином, который на испытующий вопрос Бога: «Где Авель, брат твой?» ответил уклончиво, но дерзко – «разве я сторож брату моему?». Поэт, напротив, чувствует, что именно он за все в ответе – за то, что совершал или не совершал, что произошло с его молчаливого согласия, невмешательства, попустительства. Пришло время каждому не только отвечать за вольные или невольные прегрешения, но и действовать:

    Книга серьезная, человечная, сдержанная. Достойная книга.

Ирина ПОПОВА-БОНДАРЕНКО, ДОНЕЦК

    Здравствуйте, Юрий!
    Спешу ответить Вам, чтобы поблагодарить за подарок – книгу «Времени рваный ритм». Она произвела на меня сильное впечатление. Мне близки музыка Вашей поэзии, общее её звучание и, в то же время, повышенное внимание к точности штрихов и нюансы.
    Ваше творчество проникнуто светлым, добрым духом, в нём ощущается свободомыслие и доверие к жизни.
    Вы продолжаете великие поэтические традиции, но у Вас свой неповторимый стиль. Отточенная форма Ваших стихов не является самоцелью. Главное для Вас – это подлинность чувств и глубина философского осмысления тайн бытия, жизни и смерти. Трогают своей искренностью стихи о родной земле.
    Вы пишете на русском языке, но поэзия Ваша – это мощная поддержка тем здоровым силам общества, которые строят новую Украину. Я верю в будущее страны, у которой есть такие поэты.
    Юрий, я не возражаю, если это письмо будет опубликовано по Вашему усмотрению.
    Желаю дальнейших творческих успехов.

Профессор, доктор Вольфганг Казак.
10.12.02.