Н. Гоголь, А. Монастыренко, А. Пушкин. Марьевка

    В литературный канон поэты редко входят по одному – если, конечно, это не Пушкин. Чаще вдвоем или втроем, а то и вчетвером. Но не больше. Больше читательская память не удерживает.

    Тютчев – Фет… Кольцов – Никитин…
    Брюсов – Бальмонт… Блок – Белый… Клюев – Есенин…
    Пастернак – Мандельштам – Ахматова – Цветаева…
    Евтушенко – Вознесенский – Рождественский – Ахмадулина…
    Окуджава – Высоцкий – Галич...

    Словно заполняется, самоутрясаясь, некая матрица – архетип.
    Словно комплектуются, самоупаковываясь, некие удобные в употреблении наборы – стереотипы.
    Словно фиксируется чуткими пеленгами поэзии некий сакраментальный код – ритм пульсирующей во времени вечности.

    Вспышка поэтической активности, сопровождавшая крушение советской империи, явила очередной триумвират:
    Жданов – Парщиков – Еременко. И теоретик их Эпштейн.
    Небеса пошутили. А может, просто напомнили: у поэзии, как бы она ни менялась, остаются прежние покровители:
    Вера, Надежда и Любовь. И матерь их София.
Узнать бы, что думали эти избранные мальчики тогда, когда думать дозволено было только в красном свете. Увидеть бы их лица до того, как они исказятся юпитерами славы.
    По счастью, такая возможность есть. В сумерках черно-белой эпохи находился свидетель вполне объективный – объектив.

    …Жил-был в избушке на курьих ножках-штативах отшельник по прозвищу Монах. Не будучи, впрочем, монахом. А был он светописец, или, по-нынешнему, фотограф. Уехавший в эту глушь, наперекор всем веяниям и устремлениям, из самой столицы. Это был его выбор и вызов.
    Иногда его навещали друзья. Или писали письма. Шутили, оглядываясь на око, запоминающее их, философствовали, стихотворствовали.
    Ничто не предвещало. Мало ли таких же безвестных и посейчас томится в городах и селах, которые столь же безвестны, как и их поэты? Но – случилось. Иногда так бывает. Что-то совпало, сверкнуло, щелкнуло – и время, которое казалось чужим и необратимо исчезающим, вдруг на мгновение остановилось.
    И вот оно, остановленное, уже в альбоме истории. Ждет, желтея, нашего внимания.

А.К.

    Покидая родное гнездо, поэты во все времена оформляли сей акт поэтически: «Город синих терриконов покидаю навсегда», - объявлял, например, В.Чубарь и, похоже, сдержал-таки слово. Сделал это и Парщиков, строкою из стихотворения которого мы озаглавили наш рассказ:

                        Тот город фиговый, лишь флёр над преисподней.
                        Мы оба не обещаны ему.
                        Мертвы – вчера, оживлены – сегодня,
                        я сам не понимаю, почему.

    Это стихотворение, как и стихотворение А.Еременко, цитируемое ниже, были посвящены в свое время конкретным людям; последнее - «Подполковник сидит в самолете» - кстати, тому же В.Чубарю:
                        Вы его никогда не любили,
                        а он был – межпланетный герой,
                        и теперь он живет в Израиле,
                        где капиталистический строй.
С тех пор, правда, много самолетов утекло и эксгрек, эксеврей Василий (Бэзил) Чубарь теперь, кажется, японец, а покидать Донецк, а заодно и всю Империю, он предполагал не на самолете, а на самодельной ракете (мы даже знаем состав топлива).
                        Помним кадры Азова –
                        Ракеты на взводе.
                        Холодеем от зова:
                        - Вернитесь к природе!

(А. Липницкая).

    Автору этих строк по прошествии ряда лет весьма мудрено отделить себя от героя, с этим как раз и связан характер затруднений, которые мы испытываем в попытках ответить на некоторые вопросы редакции «Дикого поля». Решились же мы на эту болезненную операцию не без сторонней поэтической помощи.
    Нашим Вергилием выступит профессиональный музейный экскурсовод, ныне проживающая в Израиле поэтесса Алла Липницкая, посвятившая некогда нам (с героем) большую поэму под названием «Махаон», цитатами из которой мы и будем украшать в дальнейшем елку нашего повествования.
                        Я знала эту жизнь вчерне.
                        Сухим хребтом проекта
                        забеспокоился во мне
                        во плоть входящий некто.
    Но прежде все-таки хотелось бы заявить, что сей «некто» не только литературный проект, - что и на самом деле А. Монастыренко, именуемый в дальнейшем «герой», с одной стороны, и он же, но уже как бы с другой стороны (других приглашенных просто не было), не так давно скромно отметили четвертьвековой юбилей (уместней было бы сказать «серебряную свадьбу») приобретения в селе Девомарьевка усадьбы, именуемой в дальнейшем «хата», которая, несмотря на свой вековой возраст, остается и по сей день «верной супругой» нашего, как мы договорились, героя. Будучи и на момент приобретения строением приземистым, ныне старушка ушла в землю по самое оно, так что куры и коты заглядывают в окна не приподымаясь на цыпочки, да и само село так глубоко утоплено в непроходимо-зеленом яру, что его только с вертолета и можно увидеть.

    Зато со всех сторон хорошо просматривается расположенное «на горе» кладбище. Прогуливаясь по яру, натыкаешься то и дело на остатки былой роскоши помещика Пряничникова: экзотические деревья, трубу кирпичного завода и, наконец, сам трехэтажный дом типа замок. В конце же позапрошлого века, когда жизнь здесь била струей шампанского – вполне можно было бы натолкнуться и на П.И.Чайковского в Низах или (по вкусу) на А.П.Чехова в Луке. Копая еще глубже, прямо в огороде можно было нарыть – сын Федор не даст соврать – петровских времен монеты! Да что там монеты, - врать так врать, - когда тут, в соседнем, можно сказать, огороде откопали мамонта, изображение которого в полный рост желающие могут всегда увидеть на этикетке местной водки. Попив такой водки, всякий согласится: славные, воистину допотопные места! Хата – тоже экспонат! – в свое время была и продмагом, и сельсоветом, и комендатурой, и роддомом, и избой-читальней, пока, наконец, не была выкуплена из этой бесконечной цепи перерождений за яблочно-шабашные деньги ссыльным (такова была молва) учителем, который поначалу даже зимовать в этой хате не собирался, так как еще осенью сей Раско льников предполагал красиво порешить «старушку» в форме некоего коллективного действа под заморс ким названием хеппенинг. Набив руку на этом подрывном деле еще в Донецком Университете, этот враг народа собирался теперь продемонстрировать всяким московским отщепенцам некую саморазрушающуюся конструкцию, из которой, как черти из табакерки, выскакивали бы обгорелые гестаповцы, энкаведисты, пионеры, коровы, свиньи и беременные доярки.

                        Рот у роженицы бел
                        на закате розовом,
                        тяжело от жарких тел,
                        что душой распознаны. <…>
                        Убирайся, семья, из меня,
                        что живет в этой хате бессрочно,
                        убирайся, фашист, что сидит у огня,
                        на бумаге штабной ставит точку.
    Несмотря на то (или именно потому?), что проект был строжайше законспирирован от вездесущей тайной полиции, место действия вскоре стало объектом паломничества. Предполагаемый Большой Взрыв, как выяснилось позже, символически предвосхищал Распад Империи, и только наступившая непредвиденно зима спасла Империю от преждевременного распада. Пришлось чистить дымоход, спешно колоть дрова, набивать сеном матрас и преподавать всё, кроме математики.
                        Дал зарок – спи!
                        Мышка в бок – пи!
                        А в матрасе – травка.
                        Прекратилась давка.
                        Рассосались образа.
                        Махаон закрыл глаза.

    Анабиоз, метемпсихоз, метаболизм… Преподавание, как известно, самый продуктивный метод самообразования. За зиму наш герой переродился, полный же метаморфоз произошел однажды весною, когда, проснувшись еще затемно от горластого птичьего ликования он увидел всю эту пробудившуюся, кишмя кишащую биомассу в цветущих садах и розовоперстую Эос в объятиях Зефира.

А. Парщиков и А.Монастыренко

В.Мирзоев, О.Свиблова, А.Монастыренко, С.Сельянов. Тула. Кинофестиваль

    Усадьба проснулась, как спящая красавица. В тот же день наш герой тайно обручился с нею, и она до сих пор является, по сути дела, единственной его фотомоделью…
Большой Звиздец Всему был, само собою разумеется, отменен. О чем и были уведомлены заинтересованные лица и организации. Все же проект успел породить большой список литературы и фотоматериалов: московский (ныне американский) критик М.Эпштейн произвел ревизию эпицентра, «святые места» посетил Парщиков, воспев местные легендарные сады, возникли слайд-фильмы и их поэтические версии, среди которых, кстати, нельзя не отметить поэму А.Шишкина, не оказавшуюся в данный момент, к сожалению, в нашем распоряжении. Зато под рукой оказалось старинное стихотворение В.Чубаря:

    Так или иначе соучастниками по делу проходили не только предлагаемые читателю в «Выбранных местах…» корреспонденты героя, но и такие на ту пору уже более чем известные авторы, как К.Кедров, А.Шишкин, В.Мирзоев, А.Волохов, О.Мингалев, Р.Левчин, Э.Гер. И все же особую признательность хотелось бы выразить от лица героя автору поэмы «Махаон» – не только потому, что А.Липницкая отождествила героя (дважды героя!) с одним из самых красивых насекомых, но и потому, что она проницательно предвосхитила вдохновляющую нас и до сих пор идею метаморфоза. Тем, кому любопытно знать, как причудливо иной раз «наше слово отзовется», мы имеем сообщить по секрету, что речь идет не о «Метаморфозах» Овидия и не о его «Науке любить», но о балете для детей… Впрочем, идея метаморфоза кружилась в застойном воздухе Империи повсеместно, но стоило пролежать с наше куколкой полжизни погребенным заживо в некой хате-саркофаге, чтобы эта идея стала назойливой.

    Как выражались в те времена, «астрал был забит и перегружен» - хата, действительно, находилась ниже уровня покойников, которые, можно сказать, гремели костьми по крыше.

    Эта, казалось бы, неблагоприятная в мистическом плане экология стала, тем не менее, для нашего героя чем-то вроде Парка Культуры и Отдыха имени Гоголя* . Как известно, со времен Жуковского и Пушкина «сельское кладбище» традиционно противопоставляется городскому, оно ассоциируется скорее с федоровской технологией «воскрешения отцов», нежели с городской спиритической практикой. Слайд-фильмы того времени были практически исключительно построены с использованием так называемой многократной экспозиции и демонстрировались вдобавок методом «наплыв». Сегодня, в цифровую эпоху, это стало заурядным спецэффектом, тогда же это был в полной мере творческий инструмент, приравниваемый Парщиковым к метафоре. Возникающий при этом «сюрр» был вполне аутентичен еще и потому, что демонстрация производилась в той же хате, где, например, гестаповец выступал в роли родовспомогателя у передовицы колхоза имени Чапаева. Автор «Махаона» подробно описывает не только этот «спиритический сеанс» («нас всех перезнобило пред лунным алтарем»), но и один из слайд-фильмов, что представляет собою уникальную попытку пришпилить эту изменчивую форму к листу бумаги, т.к. слайд-фильм – это пасьянс, который можно раскладывать вечно и в то же время разложить только один раз.

Слайд-фильм, как и театральный спектакль, может заигрывать с публикой,

А. Еременко

    и Липницкая ведет параллельно представление губернского благородного собрания, где мелькают и «друзья – московские поэты, в созвучья времени одеты». Цитируется, в частности, Еременко. («Прохладных тел стволы белеют, «в металлургических лесах» я так искал ее, зверея…»)

    Вот и хозяин – «в галифе, в глазах панбархатное «фэ!»»

    Так можно дойти и до увенчания героя чем-нибудь более развесистым… Одним словом, конец фильма. Танцев не будет. Да и спич наш затянулся.

    Да… не все ж кроту масленица! Век Махаона тоже недолог, к концу поэмы крылья его («Какие крылья! Вспомнить страшно!») уже изрядно пообтрепались, тем не менее, ваш герой, Алла Борисовна, готов подписаться под каждым Вашим словом. «Где Вы теперь? Кто Вам целует пальцы?»
            Привиделась хата.
            Учитель, прощай!
            Он жил здесь когда-то,
            задел невзначай.
    Весьма смахивает на мемориальную табличку… Кто уже сыграл в ящик, кто продолжает еще играть в Большие Прятки. На этом фоне выглядит, наверное, смешно, когда из кустов «Дикого поля» выскакивает, как заяц, очумело наш герой с торжествующим воплем:
    «Пали-стукали, сам за себя!»