В 70-х - начале 80-х годов прошлого уже (с каким трудом это осознаётся) века литературная жизнь единого и нерушимого (как оказалось, и не единого, и рушимого) СССР делилась на три потока: официальный - печатаемый и издаваемый; неофициальный - непечатаемый, допечатный; антиофициальный - самиздатовский. Был ещё и никогда не иссякаемый четвертый поток - откровенные графоманы, успешно пополнявшие первый...
     О наличии самиздатовского потока в Донецке мне ничего не известно, а вот группа нонконформистски настроенных молодых литераторов существовала. Причём ни о каком явном сопротивлении режиму речь, конечно же, не шла: просто было стыдно и противно писать известного рода стишки, воспевающие партию и правительство (в доступных для них формах), и жизнь народа, полную счастья, радости и трудовых свершений. Размышления же на иные темы, да ещё и в грустных, тоскливых, а то и, не дай Бог, трагических тонах, приравнивалось надзирающими за литературой к крамоле и смертному греху. Естественно, что эти литераторы долгое время ходили в допечатных, и самое большее, что им дозволялось - это поумничать на каком-либо литобъединении, где они могли с успехом доказать вопиющую бездарность стихотворца, чьи стихи назавтра появятся в местной прессе, а затем и в книге, которая станет основанием для приёма автора в Союз писателей... И хотя официальный лагерь донецких литераторов не был однороден и сплошь мракобесен (на общем фоне выделялись талантливые поэты Владимир Труханов, Григорий Кривда, Елена Лаврентьева, Борис Ластовенко, а у хорошего поэта и добрейшего человека Павла Шадура творческая молодёжь вообще дневала и ночевала в доме на Отечественной); и хотя к концу 70-х - началу 80-х в издательстве «Донбасс» стали появляться среди прочих и тонюсенькие книжечки наших нонконформистов (приглаженные редактурой сборники Светланы Куралех и Наташи Хаткиной и собственноручно искалеченный в угоду официозу сборник одарённого Александра Лихолёта, про который Гриша Ициксон, душа и совесть нашей компании, сказал: «Чем так печататься - лучше писать в стол до самой смерти», что сам он, увы, и осуществил); так вот, хотя противостояние этих двух потоков не являлось абсолютным, оно все-таки весьма ощущалось
     Единственный человек, кто изначально одинаково уютно чувствовал себя и там и здесь, был Петя Адамовский. Он пил водку и играл в биллиард в клубе Союза писателей с одиозными лицами, попутно отпуская остроты в адрес молодых-непризнанных, а потом шёл к этим самым молодым, пил с ними водку и зубоскалил теперь уже над бездарями-мэтрами. При этом он как-то ухитрялся не нажить себе врагов ни в одном из лагерей, но, правда, и своим до конца нигде не стал. В результате тоненькая, не стыдная по уровню книжечка у него всё же появилась, но дальше дело не пошло, да и в Союз писателей, как Петя ни суетился, его в те времена не звали... Я не был особо дружен с ним до того дня, когда, отправляясь на рыбалку, заглянул в полном снаряжении в гастроном «Ленинград». Петя окликнул меня, поудивлялся, что я, оказывается, ещё и рыбак, и пригласил к себе в Раздольное (село на речке в двадцати километрах от Старобешево), где он на тот момент жил и работал. Я приехал, познакомился с его новой женой Олей Захаровой, о которой был наслышан, как о талантливом филологе. К тому времени у них уже была годовалая Маша, которая покорила меня, повторив при знакомстве без единой ошибки мою фамилию (обычно все раз-два переспрашивают). С того дня много лет подряд я чуть ли не каждый свой выходной проводил с Петей на речке. Петя в Раздольном на природе посвежел внешне, и душа его, путаная и замусоренная, как-то просветлела и очистилась. Это было очень заметно и по общению с ним, и по его стихам. В 1992 году мы издали за свой счет книгу, куда, кроме наших, включили и стихи трагически погибшего Гриши Ициксона. Сегодня в это трудно поверить, но в те годы интерес к поэзии был ещё столь велик, что сборник тиражом в 5 тысяч экземпляров разошёлся за несколько месяцев, и мы даже получили от «Союзпечати», с которой у нас был договор на продажу книги, приличную сумму. Но, с нашим счастьем, деньги как раз обесценились...
     Свой сборник в общей книге Петя назвал «Выкрики с мест». Но ничего не выкрикивал, а, напротив, негромко, несуетно пытался осмыслить мир и себя в нём:

               Я - сын ручья.
               Я - сын крапивы.
               Я - облака бездомный сын.
               И ниспадающего ливня,
               и возносящихся осин...
               Всего насущного на свете.
               Скользят по вскинутым рукам
               неудержимые,
               как дети,
               ручьи,
               дождинки,
               облака.

     Потом в Раздольном работы не стало. Петя с Олей и Машей вернулись в Донецк. Город опять закружил Петю, все реже я встречал его трезвым, смертельно заболела Оля... Как-то мы выбрались с ним в Раздольное на рыбалку, и на ночном берегу Кальмиуса Петя вдруг стал читать новые свои стихи. Они поразили меня: мятущаяся душа, неподдельная боль. Особенно - стихотворение о реке, которая, он знает, неизбежно вынесет его в сточную канаву...

               Нас когда-то в низовьях отыщут
               И карманы обшарят, смеясь.

     С тех пор я виделся с Петей лишь однажды, вскоре после смерти Оли; время от времени доходят до меня слухи о нем: гибельная река жизни, описанная им, упорно несет его к угаданному пристанищу...

Владимир АВЦЕН, ДОНЕЦК