- С Сергеем мы учились в одной школе. Родились в 54-м году; он – 5 июня; мы оба Близнецы. (Кстати, в параллельном классе учился Парщиков.)
    Он – как бы сказать – с детства был гениальным: обладал великолепной памятью, был очень одухотворенным и рано прозревшим человеком. Он, в духовном смысле, был как бы сразу взрослым. И эта духовность не очень-то помещалась в рамках твоего социума и его собственного тела. И постепенно он стал больным гением. Ему были свойственны все пороки, какие только можно себе представить.
    Он писал стихи, прозу, прекрасно рисовал. Он был гением общения. Мог сутками читать стихи. При этом ему даже в детском восприятии был свойственен трагизм, какой бывает у людей довольно зрелого возраста. Например, в 5-м классе он читал нам есенинского «Черного человека» и воспринимал это достаточно глубоко.
    Он рано начал пить. Помню, мы ездили в Краснодон на экскурсию, он налил в термос горячий коньяк, а наша классная думала, что это чай. И мы все напились. За что его хотели выгнать из школы. Это было в 8-м классе.
    Он поступил в МГУ на психологический факультет, не имея никаких связей. Но через год был выгнан за свои пороки. Он чудил в общежитии, и его оттуда попросили.
    Поехал в Питер, и на встрече с ректором Ленинградского университета сумел так его охмурить, что был принят без экзаменов. Правда, через год его и оттуда выгнали.
    Из Питера он привез для нас знание поэзии 50-70-х годов. Он познакомился там с Константином Кузминским (тоже болезненный гений), который хорошо знал ленинградскую поэзию. Сергей с ним общался, и привез нам в устном изложении и в текстах, напечатанных на машинке, множество стихов и много интересных рассказов о питерской жизни. О Вере Пановой и ее муже Давиде Яковлевиче Даре. О Сосноре, Горбовском и многих других. Конечно, о Бродском.
    Потом Зубарев учился здесь, в Донецке, на историческом факультете. Из его учебы я запомнил такое: он написал реферат о советских профсоюзах, этот реферат получил оценку «отлично», прошел на всесоюзный конкурс, где тоже занял призовое место. В нем было много цитат, но ни одной подлинной – все придуманы Зубаревым! Например: «И ошибается тот, кто думает, что советские профсоюзы…» и т.д. И подпись – Л.И.Брежнев.
    Он все-таки закончил университет. Но занимался в основном психологией. Были у него и научные статьи. Вообще, было довольно много текстов – они большей частью пропали.
    Он был полный, несколько дряблый, никогда не занимался спортом. Среднего роста. Он мог общаться с любым человеком. Причем всегда это выглядело профессионально и интересно. При этом он обладал еще и актерскими способностями. Прекрасно читал стихи.
    Удивительно одухотворенная личность. Он стал как бы духовным учителем – и для меня, и для очень многих людей. Когда он на бульваре начинал читать стихи, вокруг собиралась толпа молодежи. Они, конечно, посмеивались над ним, и понятно, почему – это выглядело несерьезно, и он выглядел чудаковато, но тем не менее они не могли от него отойти – их удерживала его аура.
    Но, с другой стороны, он не способен был сконцентрироваться надолго на каком-то труде, не мог себя заставить. Все ему давалось даром. Он был как бы одарен от Бога. Иногда нужно было проявить усердие, но этого он не выдерживал. Он как бы мучился сам с собой. Постепенно он стал, видимо, осознавать, что как бы уже не догоняет даже своих сверстников, потому что не развивается. Все, что он имел, он имел сразу.
Он старался поддерживать любые ростки литературных талантов. Он с удовольствием обсуждал стихи, помогал в правках текстов, он как бы участвовал на первом этапе как гуру, как учитель, в том числе и в текстах Парщикова. Кстати, это он стихи Парщикова впервые обнаружил и сказал ему, что это очень хорошо. Парщиков поздно прозрел, уже на втором курсе института.

    Он учился тогда в Киеве, в академии. А Сергей хорошо разбирался к этому времени в поэзии и помогал ему в ранних шагах. Самые первые, перепечатанные на машинке, тексты Парщикова я получил у него в доме, когда мы были на втором курсе.
    Было два таких человека, рано прозревших, в нашем окружении: Зубарев и Вася Чубарь.
    Чубарь – еще одна интересная личность, рано прозревшая и сконцентрировавшая одухотворенность, как бы тоже учительствующая. Будучи греком, он всегда хотел быть евреем, при этом он коллекционировал разрушенные церкви – местоположения их… Его гоняло КГБ по всему Советскому Союзу. В конце концов, выгнало в Соединенные Штаты. Прочитав стихотворение Парщикова, Вася Чубарь сказал: «Слушай, Леша, это же как Пастернак». Парщиков, который в то время не очень разбирался, кто есть кто литературе, говорит: «Пастернак? Где он живет? Давай возьмем бутылку, пойдем к нему в гости».

    Вася Чубарь закончил в Штатах университет (здесь его из университета выгнали), по истории Израиля, принял еврейство, сделал обрезание и стал иудеем. Переехал в Израиль, но там разочаровался, вернулся в Штаты, и очередным его заходом стала Япония – он женился на японке и уже из Японии прислал письмо: что, мол, если мы все согласны здесь жить в таком дерьме (Советский Союз имелся в виду), то он не хочет с нами даже переписываться. И там следы его теряются.
    Вот все, кто как бы входил в такой вот андеграунд, все эти люди ценили Зубарева и общались с ним. Ну, это просто было интересно. Это было компетентное общение, что было большой редкостью и большой ценностью. У него дома бывали капустники, он специально их собирал, на которых каждый читал свои стихи, потом это обсуждалось. Ну, естественно, при этом пили, общались. С ним были знакомы все творческие личности элитарного склада. Тогда граница была очень резкой между литераторами элитарного направления и теми, кто был признан в рамках советской действительности. И они не контактировали между собой. Они и сейчас-то как бы разделены колючим условным барьером, но в те годы это было очень антагонистично.
    Саша Монастыренко. Прекрасный фотохудожник. Истинный специалист в своей области. Шатунов бывал у Зубарева. Люся Константинова. Юра Белянский. Александр Глумаков, художник, они дружили. Кстати, Сережа хорошо рисовал, у него много было картин, акварелей – такого импровизационного жанра. Качественное, с точки зрения художественного вкуса.
    Он был, как я уже сказал, гением общения. А потом, конечно, по мере деградации, это становилось менее интересно, многие отвернулись от него, общение стало в тягость. Потому что он много пил, и сам дом выглядел непрезентабельно – все как бы подзапустилось.
    Вокруг него всегда царил хаос. Но в этом хаосе, как ни странно, была система. При том, что на столе всегда были ворохи бумаги, он вел картотеку, где были записаны цитаты из каких -то понравившихся произведений. Несколько ящиков картотеки.
    Какую-то книгу о «Битлз» он писал, пытаясь на ней заработать, совместно, уж я не помню, с кем. Вроде бы Давид Яковлевич Дар помог ему этот заказ получить.
    Много противоречий было во всем, и он в этих противоречиях погиб.
    Он был человеком с энциклопедической памятью, с ним можно было говорить на любые темы. К сожалению, по мере эксплуатации своего организма он деградировал. Память ухудшилась, здоровье… А лечиться он не хотел, говорил: «Хе, они там в больнице собираются привить мне условный рефлекс на водку, делают мне укол апоморфина, чтоб я блевал. А у меня рвотный рефлекс не на водку, а на врача».
    Как-то узнали, что в Феодосии есть врач, который кодирует от алкоголизма. Сейчас кодирование распространено, а тогда только начиналось. Павел Дмитриевич повез сына в Феодосию. Но Сергей, который все знал, в том числе технику гипноза, делал вид, что кодируется, а после сеанса ходил пить прекрасные крымские вина. Как только он вернулся из Феодосии, он притащил ко мне целую авоську портвейна и сказал: «Только отцу не говори, а то он много денег отдал за лечение».
    Отец был директором института строительства ядерных дел. А дядя (мамин родной брат) – ректором медицинского института. Мама была участницей войны, ходила в школу на всякие утренники и вечера в огромном иконостасе орденов. От мамы и от дяди Сергей унаследовал способность к ораторскому искусству. Он был великолепным оратором. С прекрасной фонетикой – он произносил каждый звук и мог увлечь любую аудиторию.
    Очень часто я с работы заходил к нему на чай. Я пил чай, а он – чифирь. Иногда вдыхал эфир. Он изобрел аппарат, который назвал «Дружба». Кальян для эфира. - «Почему «Дружба», Сережа?» - «Потому что лучшие друзья ко мне приходят…» Голос от эфира садился, становился хриплым.
    Он был единственный сын. Старшие сестры – от другого брака. Семья не очень счастливая. Дома всегда были конфликты. Иногда бросались посудой. Побив весь хрусталь (остатки мать спрятала в какой-то угловой комнате), Сергей перешел на банки: эффекту, говорит, столько же, но дешевле.
    Мы старались его оберегать от пьянок, а но у него появились новые дружки. Он их специально находил, чтоб его никто не ограничивал. Говорил, что все равно ему ничего не помогает, лечиться он не хочет и смысла особого в жизни не видит. Казалось, он и не очень хотел дальше жить. Было ощущение, что он сознательно шел к такому концу. Он много пил, глотал таблетки, сам себя уничтожал.
Он никогда не был женат. Я так понимаю, что он был бисексуален, и это тоже его очень мучило. Иногда он связывался с такими подонками, которые никакого отношения не имели ни к литературе, ни вообще к какому-либо искусству. Кстати, и умер он рядом с таким подонком. Они вместе жили, и тот, когда обнаружил утром, что Сергей умер, просто забрал остатки выпивки, надел его ботинки и ушел.
    Сергей умер в 33 года – замерз на даче пьяный. У него в доме тогда был ремонт. Обычно он всегда возвращался домой, а тут остался ночевать на даче. Был мороз; а сердце слабо работало у него, из-за пьянки. У него была сердечная недостаточность, несколько раз ему подшивали какие-то спирали. Отказало сердце. А тогда он, видимо, и очень много выпил.
    Сутки-двое его не могли найти. Потом отец догадался поехать на дачу и нашел его там мертвым.
    Я думаю, что он никогда не был удовлетворен собой как поэтом. Но иногда у него получалось…
    Осталось много рукописей, вперемешку – и его, и не его. Но умерла мать, умер отец, и все это пропало. Картины Кандинского были. Графика Шемякина… Все исчезло.
    Вот такая удивительная личность, награжденная от рождения разносторонней духовностью. Каким-то комплексом гуманитарных чувств, знаний, интуитивно данных. Плюс энциклопедическая память: то, что он рассказывал, было сразу художественным произведением. Если бы все это можно было бы записать, это была бы большая литература. В то время никто не записывал, естественно, и вообще мы были детьми по сравнению с ним. А потому он просто деградировал и умер.

1.IV.2002.