Сергей Зубарев – мой дядя. Он двоюродный брат моей мамы. Но в семье нет двоюродных. Это не принято. Есть только смешное слово «кузина». Смешное и ни на что не похожее. Если она – кузина, то он – кузин?… Или нет. Этот вопрос меня занимает. Но я стесняюсь его задать…
    Мне пять лет. Я называю его Сережей. Его маму – Лилей, его папу – Пашей. И только прабабушку – патриарха – бабусей Дусей. Царствие им небесное. Всем. Их больше нет, но я по-прежнему называю их так. Просто по имени. Я – младшая. Я – любимая. Я – своя. Мне можно…
    Мне пять лет. Я – Лёник-шпоник. Это – если ласково. Я – Алёна (с протяжным, вкусным произнесением всех гласных) – это, если разговор взрослый. Я принесла из детсада потрясающие стихи, которые с удовольствием, громко декламирую на большом семейном празднике: «У-ти-бу-ти смеюлечки. Не для того наш папа повесился, чтобы в доме тихо было и мухи не кусали». Принимая паузу за немой восторг, продолжаю: «Висит в углу, тонкое, зеленое, пищит и воняет. Все равно не догадаетесь… Это селедка…»
    Сережа громко хохочет, аплодирует, прижимает меня к себе и говорит: «Это – прекрасно. Это изумительно. Это обязательно нужно записать. Ты почитаешь мне это на магнитофон?»

    Через пару дней Сережа приходит к нам с магнитофоном и я, уже не очень уверенная в шедевральности выученных в саду строк, записываюсь вместе с ним на пленку. Она, эта пленка, есть у меня и сегодня…

    Мне шесть, а может, семь. Он врывается в свою квартиру, куда меня подбросили на время, и шумит: «Алена! Меня напечатали в газете… Смотри! В газете!» Он громко улыбается и оглушительно смеется. Я думаю, что это праздник, когда напечатали в газете… Или просто – напечатали. Я еще верю в газеты.
    И отголосками – комментарии: «Он –очень талантливый. Да, сам поступил в театральный. В Москве или в Ленинграде. Он знаком с Бродским. Не может быть… Т-сс, не надо об этом. Он вернулся… Пишет… Пишет? Разве это работа?»
    Мне девять.
    - Лёник-шпоник, я сделал галерею великих музыкантов. Углем. Портреты. Ну? Тебе нравится…»
    - А кто этот растрепанный дядька?

    - Это Бетховен! Нет, ну кто-то же должен заниматься твоим образованием.
    - Только не музыкальным (я как раз бросила мучить фортепиано по причине полной и гармоничной несовместимости).
    - Договорились!!!
    Я бы никогда в жизни так не сумела. Портреты. Как живые, как настоящие. Он потряс меня до глубины души… Я не знаю, кому Сережа их подарил… Множество чудных вдохновенных лиц…

    Мне одиннадцать, может больше…
    Он появляется в квартире неожиданно, как вихрь…
    - Что ты читаешь? Какой язык учишь в школе?
    - Тургенева. Английский.
    - Тургенева? – он немного разочарован. И Тургеневым, и английским. У него есть еще французский, немного – немецкий и итальянский, конечно, латынь… может быть, древнегреческий… - Ну, ладно. А Наташу Хаткину ты знаешь? Какие стихи!!! Она гений, Лёник, гений. Она – не Хаткина, она – Небоскребова. Это не я придумал…. Это великий поэт сказал!!! Я принесу тебе ее книгу…
    На следующем семейном торжестве его почему-то нет. Взрослые шепчутся… «Зашили… Спираль… Водку нельзя… Реланиум… Чуть не умер… Сейчас в больнице…» И еще раз – горький шепот со значением: «В больнице».

    Я еще школьница. И не очень взрослая…
    - Какие стихи написал Гриша… Это чудо – не стихи… Сейчас я буду их читать, а ты будешь внимательно слушать. Люся-Миша (это мои родители), идите слушать Гришины стихи немедленно. Ужас! В этом доме не любят поэзию… Ты должна любить поэзию, Алена!!!… Нравится?
    - Ничего, - говорю я. Нравятся мне в тот период только мальчики… Он хитро улыбается и сообщает, что Ахматова, Пастернак и Игорь Северянин мне сейчас очень подойдут: «Ананасы в шампанском… Миша, достань ей хорошие стихи. А гришины – не ничего. А –гениально!!!»
    …Хорошие книги можно было только доставать. Папа «достал». Сборник русской поэзии серебряного века. Сережа был очень и очень прав. Все стихи мне подошли. И по размеру… И по настроению. И просто так.

    Мне шестнадцать.
    - Ты куда будешь поступать?
    - Только не в медицинский…
    - А я вот сейчас жалею. Я был бы хорошим психиатром… Мы с Мишей записали сеансы гипноза для мишиных больных. Говорят, помогает. Я там грозный: «Спите! Вам тепло и хорошо» – вдруг громко кричит он.
    (Папа говорит, что эти записи до сих пор действуют на больных очень эффективно.)
    Мы смеемся и продолжаем разговор о выборе жизненного пути. Сережа беспокоится: в нашей семье не принято не хотеть.
    - Может, исторический, - невнятно мямлю я…
    - Изумительно. Я окончил вечернее отделение. Доротея Самойловна Цвейбель. Титан. Мудрейшая, гениальнейшая женщина… За ее лекции можно отдать жизнь!

    Мне семнадцать, выпускной бал. Время еще советское, На мне не белое, а темно-синее, почти черное платье. Левое плечо – голое, на правом – слегка вульгарная алая роза. В общем, полный общественный вызов.
    - Алена, ты красавица! Я тебе это уже говорил? Я горд…
    Он обещает подарить мне самиздатовский сборник стихов. Только не говорит, что это будут его стихи…
    Через полгода я выхожу замуж. На свадьбе он обнаруживает желтые цветы и начинает сочно и распевно декламировать: «Она несла тревожные желтые цветы…»
    - Что это? – спрашиваю я.
    - Это?! Это – позор! Это настоящий позор, что моя племянница не читала «Мастера и Маргариту»!
    Булгакова и сборник собственных стихов Сережа принес в мою новую семейную жизнь.

    Вместе с сигарами и коньяком. «Друзья мои, курить сигары – это настоящее искусство. Мы будем учиться вместе. Кончик сигары необходимо немного напитать коньяком… И…»

    Мне – восемнадцать. Гостиная для больших семейных торжеств. И маленький гроб. Сережа не помещается в нем и снисходительно смеется. Потом привозят другой. Большой. Но он тоже – тесный для него. Спокойное, умиротворенное лицо с блуждающей, забытой улыбкой.
   &nbs p;Я была на похоронах. Я видела их. Но я думаю, что Сережа жив. Просто думаю так, и все.

    Не знаю, сколько мне было лет тогда, когда я осмысленно открыла самиздатовский сборник в зеленом коленкоровом переплете. А в память врезалось почему-то вот это: «И мир отвечает прекрасной Еленой на менелаево постоянство».
    И другое, совсем другое: «Вообразите, что…», а дальше – пятнадцать ровных пустых строчек.
    И я – воображаю...