Не Украина и не Русь -
Боюсь, Донбасс, тебя - боюсь...
ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ "ДИКОЕ ПОЛЕ. ДОНЕЦКИЙ ПРОЕКТ"
Поле духовных поисков и находок. Стихи и проза. Критика и метакритика.
Обзоры и погружения. Рефлексии и медитации. Хроника. Архив. Галерея.
Интер-контакты. Поэтическая рулетка. Приколы. Письма. Комментарии. Дневник филолога.
«Минимум жизни» Сергея Зубарева, или трагикомические ювеналии
Так что имеются все основания ожидать переход от юности к зрелости не с надеждой и трепетом, а с ужасом и негодованием. С.Зубарев. Минимум жизни
Это было если не 30 апреля, то, должно быть, 31 октября, ночью, дьявольски темной, застойной ночью, когда автор сих правдивых воспоминаний, будучи джентльменом, сопровождал сокурсницу, члена КПСС, пока, где-то на трамвайном повороте, в одной из мрачных подворотен оне не услышали вдруг сладкопевные звуки какой-то подпольной литургии.
Черная месса! – воскликнула в ужасе юная коммунистка. Стоп кадр…
Примерно так, в духе Эдгара По, хотелось бы выдержать сей мистический триллер с Зубаревым-протодиаконом, как догадался уже читатель, в главной роли, если бы на самом деле все его ювеналии да сам Зуб не были, пользуясь модным тогда словцом, амбивалентны. Поэтому дадим-ка лучше слово самому «протодиакону» осьмнадцати лет.
«Когда дверная ручка лопнула, и я упал на пол, я, во-первых, здорово ушиб нос, во-вторых, решил, что лживая мечта о суициде – это необходимый этап творчества, и тут же утешил себя сознанием, что этот этап, слава богу, пройден».
Вот так, по-взрослому, повествует о неповествуемом «самый правдивый человек»
в юношеском эссе «Минимум жизни» Сергея Зубарева, выдержками из которого
мы будем сопровождать наш не менее правдивый рассказ. Порукою тому мог
бы послужить зубаревский автограф на этом чудом сохранившемся манускрипте:
«…с абсолютной верой». Хотя вообще-то, надо сказать, что всеми этими Верой-Надеждой-Любовью
Зубарев оперировал без напряга, с такою легкостью, будто бы речь шла, например,
о сестрах Константиновых, про количество которых Зубарев утверждал иной
раз, что оных на самом деле не две, как мы привыкли, а «гора-а-аздо больше…»
Но нас в первую очередь будет интересовать то, что утверждал Зубарев на
трезвую голову и, хотя конкретных слов мы, естественно, припомнить уже
не можем, но по сути он утверждал, что философия или хотя бы житейская
мудрость человеку гарантированы в определенном возрасте биологически, так
сказать, это не достижение-де, и что гораздо сложнее «удержать» себя в
блаженном неведении, поэтическом «недомыслии» и сумятице чувств. То есть
пребывать этаким вечнозеленым растением.
«И еще никто не сказал, что юношей быть плохо. Это именно юношеский эгоцентризм и юношеское тщеславие <…> точнее, красота, содержащаяся в них, спасет и сохранит мир».
Такая вот апологетика. И хотя древнегреческое понятие эфеб, т.е. зрелый юноша, ассоциируется с Зубаревым не без улыбки, тем не менее он мыслил себя всегда именно юношей, даром что по-юношески он на нашей памяти не мыслил никогда. Зуб всегда казался, да и был фактически, гораздо взрослее своих однокашников, у которых и сейчас еще нет ощущения, что они его, наконец, «достали». Даже за его инициалами – С.П. – мерещился целый Союз Писателей от Уайльда до, скажем, Волошина. Зубарев сей феномен самое себя объяснял тем, что температура у него была, как, кажется, у Шопена, постоянно на несколько долей градуса выше, чем у нас, хладнокровных, и потому-де он сгорает быстрее, как перекальная лампа, и ярче – добавим мы задним числом.
«С самого детства я был склонен к трагическому актерству. Получив двойку в школе, я шел домой и воображал уже, какую гневную тираду подавленной индивидуальности я произнесу перед своими родителями. (Феномен Зубарева – это и есть феномен неподавленной индивидуальности. – Д.) Я учился в одном классе с Эйнштейнами, дружил с Шопенгауэрами, любил Чайковских. То, что мои соученики не стали ни Эйнштейнами, ни Шопенгауэрами, ни Чайковскими, ни даже захудалыми Щедриными – это уже их вина. Их дело…»
Тут Зубарев, конечно, поспешил разделаться с соучениками, им должно быть обидно, да и нынешнему юношеству сей пафос, должно быть, режет ухо. Вообще, подумалось невольно, у современного читателя, жертвы рекламы, ювеналии должны ассоциироваться скорее с критическими днями, чем с древнеримскими праздниками юности, равно как и сама богиня Ювента – с соответствующим гигиеническим средством. И слово «вдохновение» (а это, собственно, и есть пафос), если оно у нас где-то промелькнет, следует читать как адреналин. И все же стиль, господа, это еще не человек. Нас же Зубарев интересует именно как человек.
«Если я сейчас же умру, то мне некому будет сказать «люблю», настоящее «люблю», занимающее всю мою душу <…>. Если я умру, мне некому будет сказать «ненавижу», тоже полное и насыщенное. <…> Лекарством от страха и безнадежности может послужить только любовь. Но любви у нашего брата не может быть по определению. Другим лекарством может быть творчество. Но голое, утешающее, высокофилософическое творчество служит слабым утешением для людей, не питающих склонности к онанизму. <…> Стоит только испытать потрясение своей уникальностью, и вы спасены: ведь самоубийство в таких случаях – это вопиющее непочтение к тому блистательному сокровищу, которым владеете вы и распоряжаетесь по милости божией».
В стихах той поры это звучит менее «пафосно», если угодно:
Я слышал: утонув в росе,
щенок мычал, моля о хлебе.
Всевидящий, сидя на небе,
при сём копал в своем носе.
Благополучно пережив инициацию, Зубарев выходит на катарсис в «Автобиографическом»:
Смерть-вакханка придет и присядет на выпуклость плоти,
И причешет надежды, одежды своя не снимая.
Доктор странного слова лечить собирается сны,
Но в портфеле души у него две тетрадки – в обеих нелепость!
Формула найдена, и теперь, комментируя это стихотворение, Зубарев может позволить себе «понизить градус» до не весьма приличного анекдота о том, как некогда в северной из столиц, то ли в Летнем саду, то ли на Марсовом поле, то ли проиграв пари, то ли – напротив – побившись об заклад (деталей мы не помним), Орфей наш то ли теряет девственность, то ли обретает оную… с некой «вакханкой».
Тут и нам (с членом КПСС) пора принести извинения читателю за то, что мы оставили его в какой-то мрачной подворотне. Камера! Пройдемте, господа. Куда? Сюда, коридорчиком, прямо… в совмещенный санузел. Тут, правда, уже 600 человек народу, свечи горят, ванна, судя по многочисленным пустым бутылкам, наполнена шампанским, в ней некто Г., вполне уже «отпетый», ему предстоит то ли армия, то ли еще какая-то «дальняя дорога». Наш пр
отодиакон с золотым зубом, зачерпнув из ванны, угощает шампанским. Явившиеся, понятное дело, брезгливо морща
тся, как морщится, можно не сомневаться, и наш читатель: O, tempora! O, mores!
Вот и вся «черная месса». Потом, правда, Зубарев еще, как обычно, будет звонить Джону Леннону, но, сами понимаете, какая была в те времена связь… То ли дело нынче, господа, связь – мобильная! Звонить некому…
КОММЕНТАРИИ
Если Вы добавили коментарий, но он не отобразился, то нажмите F5 (обновить станицу).
ДОНЕЦКИЙ ПРОЕКТ
