Мы встретились на площади у Собора. Высокая, ладная (одно время она работала моделью), в строгом костюме (а сейчас преподает русский язык в Миланском университете), она пришла точно в условленное время. Предложила посмотреть мадонн Рафаэля – это недалеко. Но я сказал, что предпочел бы, если можно, «Тайную вечерю» маэстро Леонардо. Она задумалась, припоминая: «Это в монастыре Санта Мария делле Грацие».
    Машину она вела так же, как вела свою прозу: смело, уверенно, без изысков.
    Монастырь находился в черте города, окруженный длинными рядами разномастных автомобилей, так что отыскать свободное место, чтобы припарковаться, удалось не сразу.
    В годы войны в ту часть здания, где находился шедевр, угодила бомба. Но – чудо? – стена с фреской уцелела. Реконструировать старину не стали, а просто замкнули пространство картины белыми неотвлекающими плоскостями.
    Вход, естественно, по билетам. А билетов, естественно, не было – их, как выяснилось, заказывают за несколько недель. Маргарита подошла к администратору, спросила, нельзя ли сделать исключение для ее друга из далекой Украины – есть такая страна. Администратор дипломатично улыбнулся, но ничего предпринимать не стал: к сожалению, нельзя.
    Ладно, говорю, нет – так нет. Просто зайдем в базилику, постоим. Представим: по этим плитам он ходил, Мастер, отдавал распоряжения помощникам; здесь, наверное, и молился перед началом работы.
    Вошли. Но сосредоточиться и проникнуться трудно – входят-выходят туристы, звучит то слева, то справа то итальянская, то английская, то еще какая-нибудь речь. Увидев вышедшего из бокового помещения служителя, Маргарита решительно подошла к нему. Он охотно и приветливо отвечал на ее расспросы, весело реагировал на шутку, но на просьбу помочь развел руками – сие невозможно.
    Маргарита была в гневе. Что за порядки, что за страна? Что изменится, если один человек взглянет разок на их сокровище?
    Зашли в магазин, пристроенный к монастырю. Маргарита выбрала и подарила мне открытку с репродукцией фрески в интерьере: «Вот так это выглядит». Но уходить и уезжать не торопилась. Знал бы ее лучше – не удивлялся бы тому, что будет дальше.
    Она дождалась, когда стеклянная стена магазина раздвинулась и выпустила группу впечатленных посетителей. Немцев, судя по разговорам. И сказала негромко, но повелительно: туда.
И я двинулся вперед. Она следом. Возник еще один стеклянный заслон, но и он раздвинулся. Идём. И тут же несколько голосов по-итальянски, по-немецки и еще как-то: «Туда нельзя!», «Назад!» Но мы уже вошли. Смотрю. Одну секунду. Дольше нельзя – уже вынимают телефоны, чтобы звать охрану…
    Потом она прислала письмо со словами: «А у вас весна. Просыпается родная донбасская земля, я бы ее целовала. Чтоб до этого дойти, надо угодить в страну буратин, лис алис и котов базилио».
    Маргарита Сосницкая – автор двух стихотворных сборников (1992, 1997) и двух книг прозы - «Званый обед», на итальянском языке (1991), и «Записки на обочине», на русском (2002), публикаций в журналах «Наш современник», «Слово», «Дом Ростовых», «Постскриптум», «Москва», в «Независимой газете». Лауреат премии «Ambiente» (Италия, 1999).
    «Маргарита Сосницкая – несомненное явление в русской литературе», - пишут о ней. Когда выйдет ее роман «София и жизнь» - станут, наверное, делать из нее знамя и знамение.
    Она смогла остаться свободной даже в свободной стране. Сумеет ли она сохранить творческую свободу в объятиях здоровых сил нации?
    Если захочет – сумеет. В этом я убедился.

А.К.

СМЕРТЬ И СНЕГ

    Кто положил в небо дрожжей?
    Цвета теста, оно бродило, всходило, грозило выйти из берегов.
Клавдия задвинула штору, чтобы не ввалилась в окно, и продолжила сборы. Она ехала под Новый год в деревню, так как дядя с женой уезжали на свадьбу сына и попросили побыть с Василисой Трофимовной, родоначальницей всего семейства, которая давно уже недомогала. Листья связаны с корнями через соки, а возвращаются к корням, когда опадают. Клавдия собрала в рюкзак гостинцы, смену одежды, зубную щетку, фотокарточки новоявленного племянника Петеньки Харитоновича, красивого, круглощекого ребенка, с черными, не в их род, цыганскими глазами. Проверила дорожную аптечку: бинты, йод, аспирин, шприц и добытые по большому знакомству ампулы морфия. Морфий – это секрет Клавдии. Иногда она мечтает о его последствиях. Но тратить морфий на каприз жалко. Да и мечты эти уже сами по себе приводят в морфическое состояние: тишина, летят белые лепестки или, наоборот, слышен шум ветра, перекаты золотой нивы.

    Ехать в деревню недолго: четыре часа на поезде и полтора автобусом, которые покажутся четвертью часа, если читать что-нибудь такое-эдакое. А на полке все не ново, все прочитано. Только давно томится, ждет своего часа двухтомник Сенеки «Письма к Луцилию».
    Клавдия выглянула за штору и ничего не увидела, потом посмотрела в оглавление «Писем»: «Добродетель – источник счастья», «Нужно упражнять дух больше, чем тело», «Приглашение к простоте», «Похвала бедности», «Как встречать смерть». Что ж, как раз сгодится по такой черт-ногу-сломит погоде. Главное, чтоб поезд не опоздал к автобусу.
    Дрожжи играют в небе, оно набухает, подходит. Кто, какие пироги будет из него печь? Ветер сдувает снег с земли, не дает ему осесть, воет и пахнет холодом.
    Автобус ехал на ощупь, по чутью водителя. За окнами ничего было не видно, будто их вымазали, залепили сырым тестом. Клавдия, сойдя с автобуса после того, как водитель назвал ее остановку, очутилась в этом сыром, холодном тесте. Оно было повсюду: впереди, сзади; ветер затих, тишина трещала в ушах. Она пошла за исчезающими огнями автобуса и его глохнущим ворчанием: метров триста прямо, затем налево, и еще метров триста под гору. Выставила вперед руку, как это делают слепые, и шла неуверенно, нащупывая ногой землю. Вот не знала, у слепых не обязательно все черное перед глазами, может быть и такое белое, слегка коричневое и рыхлое. А вокруг тишина, полная и глухая, такая, что не понять, на земле ты или в какой другой солнечной системе. Тишина трещит, разряжается в ушах электрической искрой.
    Клавдия дошла до поворота к спуску. На небе прояснилось немного воды, через нее блеснул свет, и она увидела внизу подворье. Дом, новый, квадратный, совсем неинтересный, каких понастроили по деревням под одну дудку. Но сейчас он одет снегом, как в душегрейку на вате, и это придает ему домовитости, умудренности: вот захочет и расскажет то, о чем все давно позабыли. Но дом сейчас пустовал, дядя с женой вчера уехали, а Василиса Трофимовна пожелала остаться во флигеле с кухней. Он лежал под снегом, как большой медведь. К нему и побежала Клавдия. Снова забунтовал ветер. Сорвал с крючка ставню. Клавдия поймала ее и посадила обратно на крючок.
    Не успела она войти во флигель, как тут же забыла, что не бывала здесь несколько лет, взяла ведро, принесла снега и растопила его на огне. Чайник кипел весело и расточал тепло. Василиса Трофимовна полулежала на трех подушках и в полудремоте то ли слушала, то ли не слушала болтовню Клавдии.
    Клавдия налила кружку чая, поставила перед Василисой Трофимовной вместе с большим ломтем хлеба, намазанным медом, и сказала:
    – Вы ж теперь прабабушка. У Харитона родился сын...
    На этой новости та открыла глаза, повернула в сторону говорящей голову и вдохнула горячий пар. Клавдия ободрилась и подоспела с кипой фотокарточек: вот первое Петенькино купание, а это он спит, ангелочек и все, венчика над головой не хватает, а тут он на проулке, смешной, да? А...
    Василиса Трофимовна отвернула голову. К еде она не притронулась. Закрыла глаза и шевелила губами.
    Тогда Клавдия приспособила Сенеку, пододвинув под него медовницу, поставила перед собой чай, с таким же куском хлеба и начала делать то, что не советуется воспитанием: читать и есть.
    «Философия поддерживает при любых жизненных обстоятельствах» – жирными буквами было выделено название вверху на странице.
    – Чьих же столько детей ты мне показала? – услышала Клавдия сухой, бесполый голос.
    Она повернулась: Василиса Трофимовна приподнялась на локти и смотрела на нее. Глаза ее были тусклыми и белыми, как окна, за которыми не унималась буря.
    Клавдия сначала не поняла, потом Василиса Трофимовна упала на подушки и забылась.

    Третий день и третью ночь за окном не темнело. Снег шел безостановочно. Из флигеля невозможно было выйти. Снег привалил дверь. Клавдия плечом и бедром вколачивала ее в снег, чтобы получить щель, протиснуться и прокопать туннель для воздуха.
    Валил разлапистый, молчаливый снег. Он спускался с высоты несколькими слоями, которые просматривались один сквозь другой, пока в глубине не смыкались в один занавес.
    Василисе Трофимовне стало совсем худо. Она кричала, не выходя из забытья, ее сводили судороги, из нее пошла бурая вода резкого запаха. Все, что имелось из простыней, полотенец уже было использовано и пропитано этой водой. Клавдия набирала снега, топила его в котле, выполаскивала простыни, они замерзали в доску, не успевая просохнуть, а тут еще дрова стали подходить к концу. Добраться до сарая с их запасами Клавдии пока не удалось. Не удалось ей и прокопаться до погреба с зимними запасами съестного; хорошо, во флигеле нашелся мешок картошки.

    День и ночь для Клавдии смешались, так как спала она урывками, когда Василиса не кричала и когда прекращалась из нее вода. Откуда ее столько в живых мощах? Василиса плакала в беспамятстве, просила пить, но не могла глотать, приходилось класть ей на губы влажный платок. Человек – синоним страдания. Ему дано слишком много, чтобы быть счастливым животным счастьем, и слишком мало, чтобы познать счастье богов. Он висит, протянутый над пропастью между этими двумя крайностями – животным и божественным, и нуждается в счастии. Нуждается в нем по природе своей и не умеет быть счастливым, даже когда все для этого есть. А тем более, когда нет...
    Василиса кричала глухим, низким криком, какая-то боль разрывала ее изнутри. Была ли это боль разрыва души с телом? Клавдии было ужасно жалко Василису. Бессмысленная, жестокая боль, все равно что истязание младенца. Ни о каком враче и речи быть не может: за ним ездят в район. Мог бы помочь морфий. Но вдруг даже малого количества хватит умертвить мощи? Хотя эти мощи уже не душу содержат, а муку. И почему не хотят отпустить душу?
    Пропало электричество. Буря где-то повредила линию.
    Клавдия соорудила масленую лампадку, каганець, – растительное масло на блюдце, в нем фитиль из жгута – и зажгла. Комната сразу населилась духами пламени, чьи тени прошлись по стенам, потолку, шторе и соединились в полумрак с одной прорубью света – вокруг лампады. В этой проруби Клавдия устроилась с книжкой.
    Василиса бредила:
    – Сенечка болел... Пусть, думаю, лучше мать умрет, а сынок останется...
    Клавдия ужаснулась: помимо телесных мук Василису мучили еще угрызения. Неужели в ее полной труда жизни, в ее подвижническом крестьянстве вопреки всяким коллективизациям и урбанизациям, было место угрызениям?
    Клавдия встала и приоткрыла дверь, чтобы хватить морозного воздуха. Ворвался ветер и погасил лампаду. Клавдия с трудом нащупала спички, зажгла ее, и слабое пламя осветило в углу на кладке дров у двери снежного Сенеку. У него были снежные волосы и борода, переходившая в тогу.
    – Неужели я должен ждать, когда жестокость болезни или человека позволят мне покинуть этот мир без мучений и сложностей? – сказал он плохо слышным голосом и прокашлялся, как старичок. – Простой стилет может открыть широкую дорогу настоящей свободе. Одного укола достаточно, чтобы приобрести покой и безмятежность* .
– Не могу... – Клавдия опустилась. – Укол может лишить ее жизни.
    – Жизнь, – голос Сенеки вспыхнул, – как ты знаешь, не всегда достойна того, чтобы ее сохраняли. Жизнь не хороша, если жить нехорошо. Старик с седою бородой, которая спускалась ему на грудь, возопил из группы пленников к проходившему по Виа Латина Калигуле: «Убей меня!» Калигула ответил: «А разве это ты живешь?»
    Подобно комедии, не важно, чтобы жизнь была длинной, а важно, чтобы была хорошо поставленной.
    – Все равно не могу, – мрачно ответила Клавдия. – Это грех.
    – Грех? – Сенека вскинул снежные брови. – Что такое грех?
    – Грех... – Клавдия задумалась и опустила голову на руку. Ее напряженные мышцы стали ловушками предметов. И по мере того, как они расслаблялись, эти предметы из них освобождались. Это могли быть полуживые коралловые деревья, белая летняя мебель или прозрачная соль; она сползла и освободила мышцы лица.
    – Грех, – подняла голову Клавдия, – это когда человеку хочется что-то сделать, а делать этого нельзя, Богородица не велит. А он, человек, все равно сделает и мучает себя потом за это. Вот что такое грех.
    Сенека понимающе кивнул и вывел пифагорову теорему морали:
    – Чтобы получить грех, нужно из суммы человеческой природы вычесть христианский идеал.
    Опять закричала Василиса. Клавдия встрепенулась, подошла поменять ей простыни, смочить растопленным снегом губы.
    Сенека одной рукой придерживал у живота тогу, другой поднимал лампаду.
    Душа Василисы билась в мощах, как птица в силках.
    – Одного укола достаточно, чтобы приобрести покой и безмятежность, – повторил Сенека. Клавдия взяла в руки морфий.
    – Нет. А вдруг она еще поправится.
    Сенека покачал головой, вызвав падение снежинок с бровей и бороды. Они опустились на лицо умирающей и не таяли.
    – Ты умрешь не потому, что ты болен, а потому что живешь. Эта болезнетворная необходимость ждет тебя, даже если здоровье вернется к тебе. Выздоровев, ты избежишь болезни, но не смерти.
    В страданиях Василисы опять наступил перерыв; она только слабо постанывала, как будто огонь, жегший ее, убавился, но не погас. За окном выл, всколачивал вверх сугробы ветер.
    Клавдия снова села за стол перед раскрытой книгой. Сенека вернулся на кладку дров.
    – Почему ты отказываешь ей в благодеянии? – грустно произнес он. – Одного укола достаточно.
    – Нет, – простонала Клавдия, – это убийство. Морфий обнаружат при вскрытии, и меня посадят в тюрьму. А главное, родичи скажут, что я убила Василису.

    – Почему тебя так научили бояться смерти? Чтобы сделать рабой плоти? Самоубийство объявили грехом. А заставили полюбить плоть, пообещав воскрешение в ней. Посмотри, – показал он на плоть Василисы, – разве стоит в ней воскрешать? Именно эту привилегию – воскрешение во плоти – посулило вам христианство. О бессмертии души мы уже знали до него. И скажи, возможно ли и нужно воскреснуть тому, что уже по природе своей бессмертно? После смерти для души начинается божественная жизнь. Найдутся философы, отрицающие право на самовольное прекращение жизни, считают, что стать убийцей самого себя – поступок гадкий и гнусный, и утверждают, что нужно ждать исх ода, предписанного природой. Говорить такое – значит не отдавать себе отчета в том, что закрывается путь для свободы.
    Клавдия вдруг поникла:
    – Только это ничего не меняет. Вот у Василисы трое из семерых детей умерли детьми.
    Она как почувствовала, что заговорили о ней, закричала, начался затяжной приступ. Несколько раз она повторила:
    – ...подхожу к люлечке... Толя, Толик!.. холодненький...
    Из ее пустых глаз текли бурые слезы.
    Клавдия сбивалась с ног, меняя уже не простыни, а пеленки, на которые она разорвала простыни. Сенека скорбно понурился в углу.
    – Что стоишь, как памятник?! – крикнула на него Клавдия.
    – Поверь, фальшиво то выражение, которое повторяют невежи: «Прекрасно умереть своей смертью». Смерть всегда своя. Лучше скажи, что никто не умирает, пока не придет его час.
    – Надоело! – крикнула Клавдия, схватила метлу и запустила ею в философа. – Много вас, над чужим горем поумничать. Не могу я ввести морфий, не могу. Вот оно, – нежно погладила лежащую на столе ампулу и шприц, – спасение, блаженный переход в лучшую жизнь. Но не могу! Ей все равно умирать и в земле лежать, а мне совсем не неизбежно из-за этого садиться в тюрьму. Грех, жестокость, противозаконие. Убирайся!
    Она подобрала метлу и стала гонять Сенеку по дому. Он смешно, но проворно ковылял:
    – Поимей жалость, – молил. – С тех пор, как я вскрыл себе вены, мне трудно ходить.

    – Жалости захотел! – злилась Клавдия. – А предлагаешь мне умертвить ни в чем неповинную старуху!
    Своей стратегией Клавдии удалось вынудить его скрыться за дверью.
Уже нечем было топить, счет дням был потерян, Клавдия отбила у метлы держак и кинула его в печь. Принялась за стул, чтобы и его отправить вслед за держаком, как дверь открылась, в нее протиснулась связка дров на руках, а за ней Сенека:
    – Мудрец может быть полезным другому мудрецу.
    Он развел получше огонь, растопил снегу, выполоскал пеленку и промокнул Василису (Клавдия наблюдала все это со спасенного от сожжения стула), переодел ей рубашку и сел у изголовья освежать трещины-морщины на том месте, где когда-то были губы.
    Клавдия снова положила голову на руки. Ловушки мышц были на запоре и не выпускали свою добычу. До ее слуха донесся ласковый голос Сенеки:
    – Может быть потому, что нельзя растворить снег в вине, вином будет моя песня. Спи, спи и снег расстанет.
    Он завел:
    – Нелъпо ли ны бяшеть, братіе, начяти старыми словесы трудныхъ повъстій о ... «Сципионе, родиче Помпея. Встречным ветром его корабль отнесло к берегам Африки. Видя, что корабль попадает к неприятелю, он пронзил себя кинжалом, врагам спросившим, где же ваш полководец, ответил: «Полководец чувствует себя замечательно».
    Несколько раз Клавдию будили крики Василисы. Вода из нее кончилась, морщины на лице разгладились, она больше ничего не вспоминала, иногда звала мать свою Марину Макаровну. Трудно представить, что у родоначальницы тоже бы мать и содержала в себе весь род: Василису, сестер и братьев Василисы, родителей Клавдии, Харитона, даже Петеньку и тех, кто еще придут. Все уже содержались в этой неведомой, несуществующей Марине Макаровне.
    Клавдия опять забылась в остывающем флигеле и Сенека опять завел свои снежные песни:
    – Я нахожу очень малодушными слова Телесфорора с Роди. Ужасно изувеченного, его посадили в клетку по приказу тирана (короля Лисимаха) и кормили хуже скотины. Один прохожий посоветовал ему отказаться от еды, на что он ответил: «Пока мы живы, жива надежда». Даже если эта мысль и справедлива, не нужно покупать себе жизнь любой ценой».

    Клавдия проснулась от тишины. Не было ни воя бури, не было выкриков и стонов Василисы, и снежного Сенеки тоже не было. Раздавались новые голоса и шумы, двери распахнулись, показалась румяная, дышащая клубами пара невестка, а за ней дядька. Они приехали на тракторе. Почти неделю просидели в районе, ожидая затишья. Кинулись к Василисе – она была холодная, как эта зима.
    Клавдия выбралась на свет божий по расчищенной в снегу дорожке. Солнца не было видно, но сияло ослепительной синевой все небо. Редкие волокна облаков расползались и рассеивались по нему.
                    Словно синь с молоком разболтали
                    И плеснули на зимнее небо, –
    Сами пришли на ум слова безвестного автора.

    Василису хоронили шестого января. Перед Рождеством. Ни о каком вскрытии не могло быть и речи. Не ехать же в район за доктором в такую стужу по бездорожью. Вон земля как заледенела. Чтобы вырыть могилу, долбили ее киркой и ледорубом, и та отскакивала со звоном, как молот от наковальни. Да и докторов к живым возят, а на что они мертвым?
    На кладбище Клавдия не поехала. Она сидела у открытой печки и грелась. Все, что было можно сделать для Василисы, она сделала.
    Все ли? Говорил ведь Сенека.

ЗМЕИНАЯ КОЖА

    Лика Борисовна проснулась и не могла понять, где она: комната её, сквозь плохо прикрытые ставни проходит свет, тишину прошивает редкий пунктир электродрели – где-то ведут работы, – все, как всегда. И тем не менее, что-то не так, что-то не знакомо.
    – Радио... – накатила на Лику Борисовну мягкая волна, – радио не играет...
    А это значит, что супруг Лики Борисовны, всякое почтение, Андрей Гордеевич, ушел из дому. И она разведена не только на бумаге, но и на деле. И теперь она может проснуться и слушать милую электродрель в большой-пребольшой тишине. Или не слушать. Больше не разбудит ее шарканье по всем радиоволнам приемника и вымуштрованный голос диктора. Слова, стертые, каждый день одинаковые, не полетят в ее комнату, как назойливая саранча, как липкие насекомые. Сколько раз она просила его почтение Андрея Гордеевича делать потише. Но разве допросишься! Ему подавай участие Лики Борисовны во всех его процессах. Он умывается и делает звук погромче, чтоб заглушить шум воды. Он его заглушил, но заглушил и всякие чувства к нему со стороны Лики Борисовны. А без чувства как жить с человеком?
    После умывания Андрей Гордеевич идет на кухню и устраивает такой трам-та-ра-рам кастрюлями, как будто объявляет пришествие Страшного суда. И это ради того, чтоб сварить яйцо и стакан чая. Как ни дико, но именно с этого начал трещать их брак, и именно это стало последней каплей, когда чаша уже была полна.
    Лика Борисовна встала с постели, распахнула окно, потянулась, вдохнув прохладного утреннего воздуха и послушала, как шушукаются между собой деревья. Правильно сделал Андрей Гордеевич, что забрал с собой радио и телевизор. Все равно Лика Борисовна никогда их не слушала и не смотрела. Однако всегда была в курсе событий. Крупных, конечно. Они, когда происходили, просачивались отовсюду и были тем, что не могло быть иначе.
    Лика Борисовна приняла кипяще-ледяной душ, отчего чувство приятного перешло в бурную, неудержимую радость, съела фрукт и у нее появилось желание поделиться с кем-нибудь своей радостью. Поделиться со всеми! Устроить бал, фейерверк, ну, хотя бы вечеринку, позвать знакомых, пальнуть шампанским! В конце концов, сегодня воскресенье.
    Она открыла записную книжку.
    Все ее знакомые – это друзья Андрея Гордеевича. Это он ввел Лику Борисовну в их круг, представил, велел любить и жаловать. С тех пор прошло много времени, Лика Борисовна забыла об этом и считала их своими друзьями. Она обзванивала всех подряд в алфавитном порядке: «Здравствуй, дорогая… дорогой… дорогие... Как дела-делишки?.. Да что вы говорите! Кто бы мог подумать... А у меня сегодня большой день – ушел Андрей Гордеевич. Больше здесь не живет. Он, конечно, правильный, справедливый, но у меня такое чувство, будто из дому вынесли громоздкий шкаф, об который я то и дело стукалась коленом, лбом, локтем. Локтем, знаете как больно? Я сама очень уважаю Андрея Гордеевича, но он ушел и в мой сырой склеп заглянуло солнце... Мрачно, я согласна, мрачно... Не поверите, сегодня у меня праздник и я хочу его отметить. Приходите в семь... Нормально? Не знаете?.. Почти наверняка?.. Что ж, буду ждать...»
    К концу записной книжки Лика Борисовна притомилась, говорила короче и номера набирала через один. Утомительное это дело – звонить. Другой раз не заставишь себя поднять трубку, а тут вдруг всем или почти всем отзвонила. После чего прилегла отдохнуть. Ну и что если время обеда? Никто же не ждет, что она подаст на стол да приберет. А ей не хочется есть. Придут гости, тогда и поест.
    Часам к шести у Лики Борисовны все было готово. На столе сверкали бокалы, опрятной горкой лежали салфетки, на просторных блюдах почти вздыхали большие бутерброды с красной рыбой и зеленью, в салатнице нежилось оливье, в пиалах дожидались благодарного нёба фирменные блюда Лики Борисовны: сметанные соусы с чесноком и тертым сыром, раз, со свеклой, два, и с черносливом, три. Оставалось только подать хлеб, подрумяненный в духовке, шампанское из холодильника и все – как в лучших домах. Но это – когда гости придут.

    Лика Борисовна оделась в забытое платье. Как его время не взяло? Цвета морской волны, юбка солнце – клешем, а лиф на бретельках. И жаль, что на бретельках. Спина и плечи Лики Борисовны потеряли свой блеск и упругость, стали мягкими, рыхлыми: надо надевать пиджачок. И на шею лучше повязать платок. Оно-то неплохо, и пиджак, и платок красивые. А Лика Борисовна?
    Андрей Гордеевич не задумывался над этим. Ему – главное, чтоб порядок был в доме, обед, накрытый, как в ресторане, рубашечки наглаженные, жалование какое-никакое, да еще настроение приветливое. Чтоб села рядышком и смотрела телевизор. Он руку на плечо положит и будет сопровождать увиденное сносками, жалобами и поправками. Если Лика Борисовна будет диву даваться, какой Андрей Гордеевич умный, и досидит до конца, то он ей пожелает спокойной ночи и день закончится мирно. Если же Лике Борисовне не до того, Андрей Гордеевич, конечно, ничего не скажет. Слова не проронит. Но не проронит он его неделю. А это не совсем приятно. И чтобы Андрей Гордеевич (Кащей Гордыневич!) заговорил, ей, Лике Борисовне, надо объясняться, почему ей было не до телевизора, просить прощения и соглашаться с тем, что он прав. Но чтобы признать, что Андрей Гордеевич прав, надо быть Андреем Гордеевичем. А она – Лика Борисовна, и желает оной оставаться. Не смотреть телевизор, а смотреть в окно. Потому что она – Лика Борисовна, а не Андрей Гордеевич. Потому что из дуба нельзя сделать новогоднюю елку. И разве дуться на дуб за то, что он не елка?
    Пробило семь.
    Лика Борисовна взяла на кончики пальцев духов, перекрестилась ими и пошла ставить на стол хлеб и шампанское. Сейчас придут гости. Она прошлась салфеткой по бокальчику, показавшемуся недостаточно блестящим, поправила бутерброды на блюде и выглянула в окно: не идут ли?
    Двор был пуст.
    Лика Борисовна поставила пластинку: приятно зайти, когда играет музыка.
    Большая стрелка сползла до шестерки. За дверью ни шороха.
Лика Борисовна прождала, пока стрелка сделала круг, прежде, чем поняла, что гости не придут. Она поняла, что все они за Андрея Гордеевича. Ее принимали ради него и вот теперь показали, кем она была для них и как они смотрят на этот разрыв. Осудили, переступили через нее и через ее приглашение. Чего им, оказывается, сюда тащиться, если нет Андрея Гордеевича? А она-то думала, друзья! Да, друзья и ученики. Только не ее, а Андрея Гордеевича.
    Лика Борисовна вдруг разозлилась: да что это она их оправдывает? Разве она в чем-то виновата? Не пришли и не надо. Не было счастья, так несчастье помогло разобраться. Так им и надо. Шампанского не получат. Сама выпьет.
    Но бутылок было штук двенадцать. Лика Борисовна их за год не выпьет. Она заткнула ванну, поставила рядом бутылки и стала открывать одну за другой. Бам! Шпок! Хлоп-ок! Пробки полетели во все стороны, а шампанское белой меховой струёй полилось в ванну.
    Лика Борисовна разделась и легла в него купаться. Оно шуршало пеной у самого уха; Лика Борисовна запрокинула голову и намочила волосы. Тоненькие пузырьки пощипывали спину, руки, ноги. Жаль, шампанского мало, не покрывает живот; Лика Борисовна перевернулась, окунула в него лицо. Не глотая, кожей чувствовала кисловато-пряный вкус.
    Ей вдруг показалось, что пузырьки впиваются в нее тонкими гвоздиками, что кожа натянулась под ними и стала лопаться.
    Лика Борисовна попыталась встать, но это у нее получилось не сразу, хмель закрутил воронки в висках; она медленно, с трудом выбралась из ванны. Стояла и слушала, как высыхает, улетучивается с кожи влага. Ощущение было очень приятным, будто Лику Борисовну кто-то гладил широким пушистым опахалом. Она подошла к зеркалу и увидела – глазам не поверила, – плечи ее стали упругими и гладкими, дряблость на шее пропала, паутинка под глазами разгладилась, волосы шелково блестели. Лика Борисовна посмотрела на руки – кожа была нежной, розовой. Она оглянулась и увидела на дне зеленовато-янтарной воды сверкающую чешуей змеиную кожу. Лика Борисовна хотела ее взять, но от нетерпения задела пробку и змеиная кожа стала просачиваться в водосточное отверстие вместе с зеленовато-янтарным шампанским, из которого вышел газ.
    Лика Борисовна надела платье, то же самое, морской волны, – теперь никакой пиджачок не нужен, самый замечательный все только испортит, – и открыла окно.
    Ночь за ним лежала доверчивая, влажная и дрожала от сверчков. Там, где-то в этой ночи, была новая жизнь, новые друзья Лики Борисовны. Предстояло их встретить.