ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ "ДИКОЕ ПОЛЕ. ДОНЕЦКИЙ ПРОЕКТ"

Поле духовных поисков и находок. Стихи и проза. Критика и метакритика. Обзоры и погружения. Рефлексии и медитации. Хроника. Архив. Галерея. Интер-контакты. Поэтическая рулетка. Приколы. Письма. Комментарии. Дневник филолога.

Сегодня воскресенье, 24 ноября, 2024 год

Мы не знаем достоверно, кто написал «Илиаду», «Гамлета», «Слово о полку Игореве», «Тихий Дон»… - и что? Наше незнание мешает нашему знанию? Наоборот!  Ничего закадрового, закулисного. Не надо принимать во внимание и проецировать на персонажей личность автора – черты характера, обстоятельства жизни, обороты судьбы. Только текст и ничего, кроме текста. Только его собственные смыслы и тайны.

Но знаем ли мы, кто истинный автор «Божественной Комедии», «Фауста», «Мертвых душ», «Мастера и Маргариты»?..  Мы знаем, кто породил эти создания, был ими чреват, облек их в свои мысли и чувства, но кто посеял эти замыслы?

Спросим иначе: кто автор ребенка? Мать? Отец? Оба родителя? Или сам ребенок?..

Теоретическая неясность в этом наиважнейшем вопросе, как показывает история литературы, нисколько не препятствует ее непрекращающемуся размножению.  Ответы, конечно, есть, и разные ответы, взаимоисключающие, но с некоторых пор они уже не конфликтуют, доискиваясь истины, а мирно уживаются в современном шизофреническом сознании. 

«Автор умер» - говорит теоретик, но умерший автор, глянцево улыбаясь, преспокойно принимает поздравления, гонорары, премии, раздает интервью и пишет новые книги. 

А как быть читателю, если у него серьезные намерения?  Если он хочет не развлечений и не информации, а – смысла?  Поможет ли ему личное знакомство с писателем или отвлечет (увлечет, развлечет…) куда-то в сторону от сути?  Прочитает ли он в лице, характере, жизни, судьбе пишущего некий параллельный текст, объясняющий написанный, или наоборот, жизнь – это и есть настоящий текст, подлинник, объясняемый написанным?  Или, пытаясь распознать автора в человеке, не станет ли он, как та бабка, которой не нравятся телепередачи, предъявлять претензии к телевизору?

Придумать теорию несложно.  Можно перекомбинировать уже существующие.  Можно вывести из какого-нибудь классического произведения (лучше из классического – выше гарантия безусловности). Можно, наконец, попробовать что-нибудь написать самому и прислушаться к себе…  Но как оно на самом деле?

Если бы это была не гуманитарная проблема, а какая-нибудь физико-техническая, то можно было бы поставить эксперимент и получить конкретный результат.  Но творчество – аномалия, чудо… Как его изучать – фиксировать нарушения нормы или как?

А впрочем, когда авторы дарят свои книги – чем это не эксперимент?  Читая, ты невольно сличаешь, пытаясь совместить, два образа автора, внешний и внутренний – тот, который в заключен в тело, и тот, который в заключен в текст.

Тогда выходит, что для того, чтобы разгадать одну из самых великих загадок бытия – со-бытие творца и творения – надо просто читать подаренные книги?  Почему же мы этого не делаем?  В чем причина?

Некогда.

*   *   *

Читать некогда.  Даже в провинции.  Даже вечером, когда рабочий день закончен – окончательно его заканчивает почта, новости, семья.

Читать некогда, и это катастрофа.  Для кого тогда пишутся эти миллионы книг, миллиарды страниц, строк?  Хорошо, пусть не все стоит читать, а многое даже вредно, но что-то же из написанного прочитать необходимо.  Например, записку, где сообщается, что твой дом горит.  Великая литература – об этом.

Но читать некогда.  А то, что попадает в руки, на глаза, не о том.  А кто подскажет, что читать?  Есть профессиональные критики, они в курсе.  Но нужно еще выбрать среди них, кому стоит верить.  А главное, кто из них укажет книгу именно для тебя?

Может, время литературы прошло?  Было же время, когда ее не было.  Аудио, видео – это возвращение к непосредственным формам воздействия, непосредственно на слух и на зрение, а словесность все более выглядит архаикой – как былина или опера.

Литература создавалась для людей, у которых было время и терпение читать.  Теперь такого времени нет, оно занято информацией и коммуникацией.  Это тоже слова, но – не словесность.

В провинции легче, спасительнее.  В провинции социальные процессы происходят медленнее, и здесь легче уединиться с книгой.  Хорошая литература – для немногих, хотя этих немногих может быть немало.  Хорошая литература – это монашеский орден верующих в слово.  Сколько их, уединенных в своих квартирных кельях и объединенных читаемой книгой?  Когда-нибудь узнаем. 

Чтение – духовная потребность, как и потребность в пище.  Но с некоторых пор это и долг – перед своей душой, которая умрет, если не будет сорадоваться и сострадать, и перед самой книгой, которая жива, пока читается.

И вот я совершаю наконец-то, что давно собирался сделать: отключаю телефон, телевизор, интернет – и беру с полки книгу, любую – какая сильнее притянет взгляд.

На этой полке подаренные книги.  Знакомство с автором, даже краткое, обертывает книгу воспоминаниями – они помогают настроиться на чтение, но мешают читать.  Надо снять обертку, потому что настоящий автор – тот, кто внутри книги, а не тот, кто ее тебе подарил. 

Но это уже невозможно. Книга – как в облаке, светится и мерцает, являя ауру своего создателя, она заряжена его энергетикой, насыщена его содержанием.  Значит, читать книгу – не то же самое, что читать текст.  Это двойное чтение – приходится совмещать два информационные потока, две реальности, и если они совпадут, то, может быть, тогда книга исполнится…

Читать книгу всю, сразу и до конца, не обязательно.  Можно ее отставить, как недопитый бокал.  Бывает, вкус ценнее смысла.

К хорошим книгам, т.е. к таким, с которыми хорошо, хочется возвращаться, как к добрым знакомым.  Раскрывать на любой странице, окунаться в их гипнотическое, перенаправленное время, текущее куда-то вглубь и уносящее тебя в своем потоке.

Читать некогда, но не читать нельзя.  Книга, пришедшая к тебе, пришла не зря.  Она не человек, не обидится, не станет твоим недругом, если ты ее не пустишь в себя, но и другом не станет.  Ничего не произойдет, но в том-то и беда, что не произойдет.  Цепь не замкнется, свет не включится, смысл не возникнет.

Открываю наугад, окунаюсь, выхожу на берег, перевожу дух, пью небольшими глотками…  Хорошо!

ДЫМ НАД ВОДОЙ

Из города Кёльна пришли две бандероли – от Алексея Парщикова и от Демьяна Фаншеля.  Раскрывая, вспоминалось: «И Кельна дымные громады…»  Приходится помнить, живя на земле скифов.  Хотя тут же возникла и другая ассоциация:  кельнская вода – одеколон, au de Cologne.  Соединившись, они образовали нечто тяжелое, роковое: Smoke On The Water.

Насчет дымности еще надо посмотреть, где дымнее, а вот насчет литературности…  Я слышал, что Кёльн – столица постмодернизма.  Не знаю.  Но тем любопытнее посмотреть, что оттуда исходит.

Стратонавт

Алексей прислал две книги – «Ангары»¹ и «Рай медленного огня»², обе изданы в Москве.  Так что их маршрут – Москва-Кёльн-Донецк.

Через два года этот же треугольник городов повторится – именно в них соберутся его друзья в день его сороковин.  Места его пробуждения, славы и умирания.
Остался незавершенным наш совместный проект – о том же.  О городах, предопределяющих бытие поэта.

Кое-что из задуманного и обсуждавшегося нами я нахожу в этих присланных книгах.  Это делает их для меня не то чтобы понятнее, но как-то по-особому, преломленно понимаемыми.  Может, неверно понимаемыми, по-своему.

Это не сборники, это книги.  Для нас это было принципиально.  Но акцентировали мы разное: он – ритм, я – целостность. «Понятие “книга” подразумевает ведь более ритмичную организацию» - писал он (26.XII.2003); я отвечал: «Если в книге будет такая сквозная соединительная ткань (= текст), тогда весь остальной материал можно структурировать достаточно жестко и коллажно – не рассыплется» (29.XII.2003).

Целостность и ритмика этих книг достигается соприродностью его поэзии и эссеистики.  Поясню, хоть это и очевидно.

Как-то он стал расспрашивать меня о памятнике стратонавтам, который стоит в Донецке:

«Я смутно помню само место, зато памятник – очень резко. В 1934 году трое – Федосеенко, Усыскин и Васенко пустились в ближний космос от Осоавиахима, поднялись на 22 км и погибли при приземлении. Как вышло, что именно в Донецке был установлен памятник этим людям? Они приземлялись в Донбассе? Я ничего об этой авиационной интриге не знаю…»

Я ответил, что тоже ничего об этом не знаю, но высказал предположение:

«Полагаю, что памятник трем стратонавтам был поставлен в Сталино исключительно для того, чтобы его видел школьник Алеша, который потом так же, и тоже с двумя своими друзьями, прорвется в высшие сферы, после чего, возможно, напишет об этом стихотворение.

Но что означает – в этом, профетическом, смысле – 22 км? Перебор в карточной игре или, наоборот, полный набор, но уже в другой, сакральной игре – в картах Таро? А может, только так и бывает: перебор на профанном плане дает полноту на сакральном?»

Стихотворение, действительно, было написано («Сельское кладбище»), со ссылкой в примечании на мое невежество:

«Васенко, Федосеенко и Усыскин — тройка стратонавтов, увы, погибших при спуске в 1930-х годах. Памятник им я нашел почему-то на/в Украине, в Донецке. Почему? Откуда? Они погибли, говорят, на Урале. Впрочем, никто не знал абсолютно ничего ни о памятнике, ни об истории изваяний».

Тогда же он задал еще один вопрос, ботанический:

«Там же, в районе этого памятника, но, впрочем, и в других местах, например, около той же школы и конструктивистского спортивного зала среди акаций с циклопическими стручками растут какие-то необычные кусты с розовыми пушистыми метёлками. Я нигде больше не встречал этого растения от Калифорнии до Москвы…»

Названия этого растения я тоже не знал.  Может, потому оно и не вошло в стихотворение.  Но оно растет в нем, безымянное, возле памятника трем стратонавтам.  Какими бы изощренно-языковыми ни казались его стихи, они укоренены в реальности увиденного.

Навытяжку в автомобилях — стоя, и улицы в листовках — сыпясь,
там гипсовая ГЭС пошла в размол по перфорации на небе и в кино.
Средь всадников, фотографов, детей — Васенко, Федосеенко, Усыскин.
И профиль каждого поддёрнут за края навстречу фразе «и никаких но».

Зачем голубоглазые хирурги вошли направо в тело тонкой платиной,
налево — мастера с бальзамами, а в лоб — гипнотизёра матовая трость?
Хотели вновь вернуть к рулю воздухоплавателя,
но он разваливался, ник и загрузал в ячеистых снастях устройств…

¹ Парщиков А. Ангары. – М.: Наука, 2006. – 253 с.
² Парщиков А. Рай медленного огня. – М.: Новое литературное обозрение, 2006. – 328 с.

Маша и медведь

Другая кельнская присылка той же тональности: эпистолярный роман Демьяна Фаншеля «Мейл»³. Корреспондент и, стало быть, его соавтор – Мария Каменкович.

С Машей я познакомился здесь, на донецкой земле, в Горловке, куда она приезжала к родителям мужа.  А через некоторое время ее стихотворение – «Обрывок письма, подобранного в Горловке на газоне близ улицы Комсомольская» – открыло первый номер «Дикого поля»:

Пишу тебе, Ермий, из русской глубинки.
Здесь летом по-прежнему много клубники,
Но, судя по гривнам, мы вновь в Украине.
А впрочем, как будто бы Рим не кроили!..

Потом у нас была довольно длительная и драматичная, но до романа не дотянувшая переписка по поводу современного миссионерства.  Мы готовили совместную публикацию, где Маша хотела противопоставить отцу Кураеву отца Кротова, а я – их сопоставить. 

А.К.: Вы однозначно на стороне о. Я. К., что может повредить объективности материала, и я из соображений равновесности стал внимательнее читать тексты о. А. К. (до нашей дискуссии мое отношение к нему было более скептическим).

М.К.: Я заметила...

А.К.: Эта психологическая закономерность может сработать и в случае, если мы допустим акцентный/оценочный перекос в материале.

М.К.: Cогласна... Могу сказать откровеннее: тут беда в том, что о. А. К., которого я до более близкого знакомства с его текстами была в принципе готова уважать и даже сражаться за него с двумя моими друзьями, вынесшими из общения с ним негативные впечатления, вышел со своим антисемитизмом за границы допустимого в «приличном обществе». О том, что антисемитизм – даже как бы «мягкий» - представляет собой мистическую скверну, я Вам уже писала. Конечно, мне ничего не оставалось, как принять сторону о. Я. К. (у нас получается «от А до Я»), который отнюдь не ангел, но, по крайней мере, в наше смутное время сохраняет трезвость и логику мышления, ни на кого не работает, не служит никаким «здешним» силам и тем более ни перед кем не выслуживается…

Об этой давней дискуссии я бы не вспомнил, если не прочитал в «Мейле»:

Д.Ф.: Статья в «Диком поле» (с Кораблевым) интересная. Мне – по душе. Но только все эти старания, кажется, бесполезны (хотя и – полезны). Одни лишь еще раз утвердятся в том, что и так понимают, другие еще пуще станут орать про засилье.

М.К.: Это где про Кураева и проч.? Если да, то, кажется, старания и правда бесполезны.  Тут сработало исключительно «не могу молчать». Но у меня пока нет бумажного экземпляра. А в Интернет недосуг лазать. Так что пока без комментариев.  Я еще посмотрю, что Кораблев из этого материала сделал. Сколько я с ним боролась… («Мейл», с.280, 282).

Вот как.  А я думал – наоборот.  Думал, что это я боролся.
И в конце книги тоже про «Дикое поле», где была опубликована ее статья о журнале «Крещатик»:

Д.Ф.: Еще из активизировавшихся: вроде «Дикое поле» в № 5 напечатало.  Может, в лото на все деньги сыграть?

М.К.: А ты даже деньги получил? Ого.

Д.Ф.: Денег в «Диком поле», естественно, не платят, еще чего... («Мейл», с.422, 425).

Демьян и Мария – очень разные, но равнодостойные собеседники.  Он – вулканический, фейерверочный, разбрасывающийся идеями, фразами, стихами.  Она – внешне иная, но, как мне показалось, внутри такая же – темперамент тот же, только женская версия.  Огонь и пламень.  Удивляюсь, как не загорелась эта книга.
Он – как бы варвар, пожирающий культуру. Смотрит весело, яро. Все, что попадается на глаза, сближает, сталкивает, выворачивает наружу, смотрит на свет, пробует на зуб, нюхает, рифмует…

Она – немного нездешняя, гостья в этом мире.  Что-то знает, чего не знают другие, что-то важное, дающее право судить и миловать. Но что-то еще хочет понять, и тогда остро вглядывается, трогает, двигает, рифмует…

Маша и медведь.

³ Фаншель Д. Мейл. – [Кёльн], 2007. – 428 с.

ТОЧКА И МНОГОТОЧИЕ

Однажды в Москве, в час небывало жаркого заката, в доме-музее Михаила Булгакова произошла презентация журнала «Дикое поле», после которой издатель и редактор (Вадим Гефтер и я) вместе с двумя авторами (Михаилом Кочетковым и Игорем Иртеньевым) отправились в ресторан.  Кажется, в ЦДЛ.

Сказать, что это был обычный застольный треп – нет, не скажу.  Не обычный.  Шутки, байки, тосты – это само собой, но что-то в них было еще, кроме прямого смысла и назначения.  Уж не помню, после какой по счету рюмки я вдруг постиг, в чем дело.  За столом сидели классики.  Не по признанию, хотя и оно уже было, и не по формату, а по излучению, внутренней мере, дозирующей, конечно, не выпитое, но выраженное, даже в такой вроде бы несценической ситуации.

Я тут же предложил за это выпить.  Закрепить, так сказать, свое прозрение.

- За хороший вкус! – сразу отреагировал Кочетков.

Но мне хотелось додумать свою догадку.  Если она верна, то многое становится неважным.  Например, их отличия.  От остальных. Друг он друга. Да, они разные, но суть не в этом.  Они разные, может, и сами по себе.  Это сегодня Кочетков искромет и балагур, а завтра, может, наоборот.  А Иртеньев – тот, наоборот, сейчас наоборот – немногословен, серьезен, ну, как истинный юморист, а завтра будет обратен.  Суть в чем-то другом: в том, что суммирует их разность, их потенциалы, их реализацию. Что выносит их куда-то за скобки, за рамки.  За пределы условности.  Вот это чувствовалось, только слово никак не находилось. Естественность? Подлинность?

Вообще говоря, сознание своей значимости – не такое уж постыдное качество. Хорошо сделанное помогает ответственнее относиться к тому, что еще предстоит сделать.  Но есть и побочные эффекты: человек при жизни становится памятником и уже не приходит, а снисходит, не говорит, а вещает.  Бронзовеет человек.  Спасение от этого только одно – идти дальше, преодолевая эту стадию.

Об этом – история мальчика Кая, которому в сердце попала льдинка, превратившая его в ледяное подобие самого себя.  Об этом – история Каина, оцененного чуть менее, чем его брат.  Об этом же – история Моцарта и Сальери, двух гениев, живого и бронзового.  Да мало ли еще…  И начинаешь привыкать к этому окаянству, словно это норма писательской жизни, и потому так удивляешься, когда видишь, что может быть иначе.  Просто и радостно. Оказывается, классики могут быть живыми. Пикник на Парнасе.  Хоть и в ЦДЛ.

Расставаясь, я спросил дорогу.  Все-таки ночь, мегаполис, сразу не сориентируешься. (Спросил в прямом смысле, а как прозвучало!)  Достаточно было просто показать направление.  Но Игорь Моисеевич пошел со мной, как Вергилий, - спустился на эскалаторе в подземку, показал вагон, пожелал добра и только после этого пошел своей дорогой.  Это и был путь.   

Безударник

Название этого песенно-стихотворного сборника постсоветское: «Шесть безударных пятилеток» .  Не все уже, поди, помнят, что страна жила планово, от пятилетки к пятилетке, и все они были «ударные».  А в конце каждой – отчет о проделанной работе.

Вот и эта книжка – творческий отчет. Только пятилетки – безударные.  Потому что автор – не трудяга, а бродяга.  Поэт, бард, шарманщик.

Более 300 страниц за 30 лет – не мало ли?

156 (37+33+30+18+17+21) текстов.  Многие – хрестоматийные. Это очень много.

Конечно, все это нужно слушать. Слышать голос Кочеткова, его разнообразные интонации – романтические, иронические, разгульные, пародийные, элегические, трагические… Но, вот, оказывается, можно и читать.

К каждой пятилетке поставлен стихотворный эпиграф, выражающий главную тональность означенного периода и его основной смысл, так что, если прочитать их связно, то получится этакий жизненно-творческий пунктир – поэма судьбы:

1-я пятилетка (1978-1982):

Меня засосало
     опасное сосало…

2-я пятилетка (1983-1987):

Не тянет меня в Африку к пигмеям.
Просты мои желания и кротки:
Люблю я очень водку и евреев,
Которые приносят эту водку,
Которую мы вместе выпиваем,
А после, важно пукая басами,
Я им пою. Они мне подпевают,
Качая в такт печальными носами.

3-я пятилетка (1988-1992):

Сам генерал пожал мне руку дверью…

4-я пятилетка (1993-1997):

Весь мир дрожит,
     как в схватке рукопашной.
Так страшно жить,
     что умирать не страшно.

5-я пятилетка (1998-2002):

Когда устанешь от улыбок
Полудрузей, полуподружек,
Которым ты давно не нужен,
Тогда возьми и сделай так:
Купи пучок копченых рыбок,
От этого не будет хуже.
А если пиво взять к тому же,
То будет лучше. Это – факт!

6-я пятилетка (2003-2008):

Я столько в жизни нахерачил
                           стихотворений,
Что даже сомневаться начал:
                    «А вдруг я – гений?»
Ну, пусть не гений. Пусть ранимый,
                             уже не мало.
Но главное – неповторимый,
                            как моя мама…

Можно увидеть, перелистывая эти страницы судьбы, как крепчает стих, становясь увереннее, афористичнее, и как все яснее проступает в нем свое, кочетковское. 

Перелистывая страницы в обратном направлении, видишь несовершенства, менее заметные в конце.  Вот, например, из раннего - «Шарманщик» (1980):

Шарманщик сыграет
Калека станцует,
Дурак сочинит,
А слепой нарисует.
И нищий швыряться
                  червонцами станет.
И день Воскресенье
                во вторник настанет.

И в день Воскресенье,
Заслышав шарманку,
Я с сыном воскресшим
Пойду на Таганку;
И в зале, как прежде,
                   опустится полночь.
И Гамлет, как прежде, -
                  Владимир Семёныч…

Тут бы поставить точку, но шарманка продолжается, уже по инерции, проигрывая те же смыслы и в итоге проигрывая в форме.  Но это малозаметно, потому что «песенка».  Да и сама шарманка – это же не просто такая нехитрая мелодия, это музыка вращения, маленькая модель небесных сфер, вечное возвращение…  Похоже, по этой же причине точка и далее не ставится в конце смысла, и смысл продолжается, и песенка длится, и точка превращается в многоточие…


Памятник на руинах

Структурно-смысловая особенность этого издания может стать жанром: «60 стихотворений к 60-летию автора».
Название соответствующее – «Точка ру»⁵.  Если непонятно – объяснение на обороте обложки:

Есть точка в космосе с названьем кратким «ru»,
В которой я завис давно и прочно.
Боюсь, что в этой точке и помру.
Боюсь, что весь. Хотя не знаю точно.

Еще одна вариация нерукотворного «Памятника».  В иртеньевском стиле – точно, точечно, иронично, снижая, но не снимая пафос.

Ироничность – главное определение поэзии Иртеньева, сопровождающее его повсюду, как тень.  И вот, чествуя юбиляра и чувствуя момент, автор предисловия Петр Вайль решил избавить поэта от этого ярлыка.

Начал он сразу с теоретического тезиса: «…ирония – смешное под маской серьезного. Юмор – серьезное под маской смешного».  И тут же, не утомляя читателя, переходит к заключению: следовательно, Иртеньев – не иронист, а юморист.

Наверное, можно и так сказать, почему нет?  Но все же как-то привычнее считать, что ирония ни к смешному, ни даже к комическому прямого отношения не имеет.  Косвенное – да, но не прямое.

Скажем, автор благодарит критика: «Спасибо, друг».  Но чуткий критик улавливает в его словах иронию, причем пытается определить, в каком именно слове.  Или сразу в двух?  Потому что если они сказаны иронично, то их смысл меняется на противоположный.  И критику от этого совсем не смешно.

А сократовская или романтическая ирония – так это вообще философский инструментарий. Когда сказавший как бы приподнимается над сказанным.  Это смешно?  Бывает и смешно.  Например, когда философ тщится быть умнее, чем позволяет его ум, а ему говорят иронически: «Какой ты умный!»  С одной стороны, философ слышит то, что хочет услышать, но ирония открывает и другую сторону, где другие параметры ума и понимания.

Так вот, ирония Иртеньева философична.  Только объекты, которые она избирает, не абстрактны, а конкретны, и большей частью социальны. Сначала это были советские клише, стереотипы, идиомы. Когда же вся идеологическая надстройка была разрушена до основания, подоспели новые стереотипы, из нового времени, и поэт, с той же серьезностью, не меняя прицела, стал демонтировать и новые.

Если читать стихи Иртеньева, не слыша в них иронии, они могли бы войти в анналы социалистического реализма и советского патриотизма.  Ну вот, к примеру:

Еще широким читательским массам
Рано прощаться со мной,
Еще тряхну я словарным запасом,
Во славу страны родной…

Или:

Сибирь, Сибирь! Какая ширь!
Твои природные богатства
Столь велики, что сколь ни тырь,
Вовек растырить не удастся…

Ирония позволяет поэту всячески и разнообразно экспонировать себя. А что? Это ж иронично, как бы не всерьез.  Это как бы образ себя самого, и все же не совсем образ и не совсем себя – имидж, так сказать:

Я еще полной своей поэтенью
Ложных кумиров затмлю,
Это вам я говорю, Иртеньев,
А я говорить не люблю.

Или:

Свободы идеей святой одержим,
Трудов не жалея и сил,
Я стрелы метал в ненавистный режим,
Но ветер их вдаль относил…

Имидж Иртеньева – «поэт-правдоруб».  Имидж, конечно, ироничный и утрированный.  Вообще говоря, правда – это не особенность, это необходимое свойство поэзии. Но здесь иное, здесь сама правда, высказываемая прямо, становится образом.  И это было бы смешно, если бы она действительно высказывалась всерьез. В наше-то время! Ирония снимает серьезность, и хотя все равно становится смешно, но уже по-иному смешно, эстетически.

Прием нехитрый, и его многие легко освоили.  Чуть ли не все.  Ирония стала знаковым свойством современной литературы.  Ирония стала языковым акцентом, диалектом социальных коммуникаций.  Ирония стала испытанием для литератора – чем легче становиться как все, тем труднее оставаться собой, даже в иронии.  Ирония деструктивна, и она нуждается в постройках, которые надо разрушить, будь то тезис, концепция или целое мировоззрение. Ломать – не строить, но, оказывается, и ломать можно искусно, превращая разрушение в художественную акцию, перформанс, деконструкцию.  И, как в каждом искусстве, здесь тоже возможен свой стиль.

У Иртеньева он есть. Он только кажется общим, опробованным всеми, кому не лень пройтись по руинам империи.  У Иртеньева он есть, потому что, как сказано, стиль – это человек.  Стиль Иртеньева – это человек на руинах.  Точка ру…

⁵ Иртеньев И. Точка ру. – М.: Время, 2008. – 112 с.

НЕСВОБОДА НЕБОСВОДА

С Владимиром Матвеевичем Гутковским я познакомился в Киеве, когда приезжал знакомить известных киевских авторов с малоизвестными донецкими.  Запомнилось, уже после официальной встречи, его необыкновенное, магнетическое чтение под звездным небом, возле Дома с химерами:

Я был на родине любви…

До этого была короткая переписка, где он удивительно точно, емко, кратко очертил основные, с его точки зрения, фигуры русских поэтов Украины.

Вообще-то поэту полагается быть немного странным.  Странность – это его отличительная особенность. Очень, кстати, помогающая отличать и осмысливать творческие индивидуальности.  И Гутковский тоже странен.  Но – странной странностью.  Он странен тем, что нормален.  Может быть, он не поэт?

Он спокоен, корректен, умен. Знает меру, знает цену.  Любим и уважаем.  Многое успел.  Даже подвести предварительные итоги – сведя лучшее из им написанного в единый «Свод»⁶.  Или, как хотелось бы думать, под единый Свод.

В книге два раздела – две творческие эманации его «Я»: «Alter ego» и «Tertius ego» - стихи и проза.

Стихи распределены по подразделам и прокомментированы.  Как в библиотеке или в музее.

Первый подраздел – «Зачины и финалы».  Очень презентабельно.  По законам риторики, самое сильное ставится в начале и в конце выступления.  Вот автор и взял из своих прежних сборников, а их у него шесть, начальные и финальные стихотворения.  Выстроилась гряда вершин, приглашающих к восхождению.  Поэтический хребет, протяженный во времени и в словесном пространстве. 

Следующий подраздел – «От Бога». Но не богословский, как можно подумать, а наоборот, как полагает автор. Семантика названия двоится: звучит евангельски, но слышится: «От винта!»

Далее – «В эмпиреях» - стихи о любви.

Отдельный подраздел составляет стихотворение «Я был на родине любви…» - видимо, поэтическая визитка автора:

Я был на родине любви…

То, что я там увидел,
могу только перечислить.
Описать не смогу.
Не сумею.
Там надо ходить босиком.
Но суровые служители на входе
всем выдают белые тапочки.
И предусмотрительно
наглухо застегивают души.
Это безжалостно, но милосердно.
Иначе они могут просто
не выдержать и разорваться.
Еще там заставляют
надевать защитные очки.
Которые сильно искажают,
а помогают слабо.
Но спасибо и за это.
За частично работающее зрение.
Это единственное
доступное там чувство.
В остальном ты глух и безгласен…

Это стихотворение даже стало темой небольшой филологической поэмы «Опыты чтения» - о том, как следует читать этот текст:

Я стою на сцене и смотрю в зал.
Я медлю, и зал, затихая, покорно ждет.
Я читал этот текст десятки раз.
В разных городах. И на разных площадках.
На улицах и площадях.
При свете дня и под лучом фонаря.
В дождь и снег.
В переполненных аудиториях
и для одного слушателя.
И для одной…
Глядя в глаза
и произнося слова в телефонную трубку.
У меня такое чувство,
что я читал его всегда.
И всегда он действует
безотказно и неотразимо.
Я и сам никак не могу
освободиться от его власти…

Всего в книге 12 тематических полочек. Кроме перечисленных – «Многословия», «Моя мова» (стихи на украинском языке), «На кромке Крыма», «Под гитару», «Проще простого», «Сны во сне и наяву», «Стоицизм».

А в конце – инструкция применения: 7 тезисов, 2 постскриптума, 1 преамбула.  Выстроив свою лестницу в небо и взойдя по ее ступеням (от частного к общему), автор не забыл в конце отбросить ее небрежным движением – и это, может быть, самый важный из его тезисов.

Проза… Очень характерны два предуведомления.

Первое: «Все, о чем далее пойдет речь, является болезненным плодом моей воспаленной фантазии…»

Второе: «Все, о чем говорится, - чистая правда…»

Что из этого получилось – судить не берусь. В прошлом веке я бы сказал, что для художественной прозы в ней слишком много непреодоленной прозы жизни.  А в позапрошлом веке я бы сказал, что в ней слишком много непреодоленного автора.  Но в коротком послесловии к повести непреодоленный автор решает со мной поспорить, и мне ничего не остается, как согласиться с ним:

Профессор и Священнослужитель читали каждый свой экземпляр и закончили почти одновременно.

- Скажите, - спросил Профессор, - а для чего вообще вы все это написали?

- Да! – сказал Священнослужитель.

- Если я правильно понимаю, - ответил я, немного помедлив, - вы имеете в виду, что действительность прекрасна сама по себе и не нуждается ни в каких описаниях.  Но я ничего не делаю просто так.  И теперь точно знаю, кто протянет мне руки в мои последние мгновения.  Кто будет звать меня за собою и куда.  И что уходить я буду легко и радостно.

Профессор задумался.

- Не хочу выглядеть навязчивым, но не найдется ли в вашей истории местечка для еще одного персонажа?

- Вот, вот! – сказал Священнослужитель.

⁶ Гутковский В. Свод. – СПб.: Алетейя, 2011. – 247 с.

В СВОЕМ ОТЕЧЕСТВЕ

Такие книги хранятся в отделе редких книг, выдаются не всем, читаются немногими, не понимаются никем.  Одно из условий понимания – благоговение к написанному, а оно давно утрачено, еще со времен Гуттенберга. Отчасти его замещает почтение, но лишь отчасти.  Это когда заранее уважаешь смысл сказанного и намерение сказавшего, не допуская, что они могут быть пусты, суетны или лживы.  Такие книги никуда не спешат и не лгут.

А теперь представьте, что такая книга пишется и издается в твоем городе. В такой же, под старину, обложке, с такими же вечными темами.  И озаглавлена подобающе: «КНИГА»⁷.

Нет ли здесь какого-нибудь подвоха, подъеха, прикола, симулякра?

Открываю. Читаю. Первую страницу, вторую, третью… Вроде все по-настоящему…

СТИХ I
ЛЮБОВЬ

1. И вот. Сказал себе я в сердце своём.

Господи. Дай мне здоровье, чтобы быть сильным.
Господи. Дай мне силу, чтобы быть спокойным.
Господи. Дай мне спокойствие, чтобы быть мудрым.
Господи. Дай мне мудрость, чтобы быть добрым.
Господи. Дай мне доброту, чтобы любить.
Господи. Дай мне любовь, чтобы ею делиться.
Ибо любовь – это и есть Ты, Господи.


СТИХ II
ВЕРА

1. Господи, трудна к Тебе дорога.
Я ещё не верю, что Ты есть,
Но я уже не верю, что Тебя нет.

2. Одни говорят, что Бога нет.
И это правда.
Другие говорят, что Бог есть.
И это истина.
Справедливо и то, и другое.
Его нет для первых,
Он есть для вторых.

3. Нельзя словами объяснить,
Что такое музыка.
Её нужно слышать.

4. Нельзя словами объяснить,
Что такое красота.
Её нужно видеть.

5. Нельзя словами объяснить,
Что такое Бог.
Его нужно чувствовать.

6. И говорить с Богом
Можно только
На языке совести.

7. Господи.
Дай мне веру в себя.
Веру в силы свои.
Веру в то, что ты любишь меня,
Бережешь и спасаешь.
Ибо нет силы без веры,
А Вера – это и есть Ты, Господи.

В книге десять частей. Все важные: «ВОПРОСЫ», «СОН РАЗУМА», «РЕКА», «РОЛИ», «МАММОНА», «НЕПОГОДА», «БОЖЬИ ДУДКИ», «СОБОРНОСТЬ», «ПОСОХ», «БЕРЕГ».

Страниц – примерно столько же, сколько и в той, древней, канонической «Книге».

Что же смущает? Что в твоем бедном отечестве не может быть пророков?

Приглашаю автора прийти. К народу, так сказать.  Вразумить, кто возжелает.

Приходит. С виду – и впрямь пророк: борода, взгляд.

А пророк оказался мудр – не стал читать свои пророчества.  Просто рассказал о себе.  И слушали!

- Лежу я это, значит, однажды, как обычно, на диване, слушаю, как растет моя борода, и подумываю: чем бы себя таким удивить. Что бы такое сделать, чего раньше я никогда не делал. Да и вообще никогда не сделаю…

Ну а, как известно, удивить себя можно двумя способами:

1. Во-первых, можно открыть какой-нибудь очень нужный народу закон. В области, допустим, физики. К примеру, закон Ома. И назвать его, естественно, своим именем. «А что, – думаю, – в самом деле. Открою – пусть себе люди пользуются, умножают всякие там вольты или, скажем, амперы, – меня добрым словом поминают. Ну и вообще… Закон всё-таки…»

2. Второй способ – это написать толстую книгу в ледериновом переплете. А в книге ответить на вопросы – на самые мучительные, самые страшные вопросы. Ну такие – прямо самые- самые. Досверлить до нерва: «Кто виноват?» – А вот кто! – И назвать всех поименно. «Что делать?» – А вот это и делать! А то – ни в коем случае!… «Куда бежать?» – Да туда, туда! – куда ж ещё!… «Где взять денег?» – Тоже хороший вопрос… Ну, и так далее…

С основным вопросом философии разобраться. Что там, интересно, ответили уже на него, в конце концов, или так до сих пор? Если до сих пор, то как же так? Надо помочь…

Вариант с законом Ома я, не без сожаления, отклонил. Фамилия у меня подкачала. «Закон Деркача»… – нет, не звучит. Опять же, электричество – оно стукнуть может. Больно.

А вот идея с книгой, ну не знаю, как-то царапнула мою очарованную душу. «Действительно, – думаю, – почему бы и нет? Сяду себе как-нибудь, да и напишу. А мои знакомые прочитают, придут ко мне в гости и как начнут удивляться: «Ах, – скажут, – мы думали: ты просто так – Деркач и всё, а ты ещё вон чего…» А я в ответ только устало улыбнусь и скажу, как бы безразлично и даже немного печально: «Да чего там, подумаешь, – книга… Ерунда какая…» – и предложу всем выпить водки. И все сразу поймут, что я, хотя и скромный, но зато ужасно умный…

И вообще, книга в доме нужна. Дом без книги – что тело без души. Дети, опять же, подрастут, и, допустим, захочется им почитать. Придут тогда ко мне дети и скажут: «Отец. Мы, опять же, подросли и, допустим, захотели почитать. Нет ли у нас в доме книги?» И тогда отвечу я детям: «Дети мои. Это хорошо, что вы, допустим, захотели почитать. Действительно, у нас в доме есть Книга. Возьмите её. Она засунута под ножку дивана…»

Ой, да мало ли! Книга – это ж лучший подарок. А то ещё ей некоторые даже всем лучшим в себе обязаны…

Короче. Решил я писать книгу. А как решил, так тут уж пошло- поехало-понеслось – эх, птица-тройка – только успевай записывать, только успевай, так сказать, макать перо в дымящуюся кровь. И ни сна тебе, ни покоя. Весёленькое это, оказывается, дело – писать книгу.

Лежишь, допустим, на пляже. Рассматриваешь загорелые пупки и всякие такие другие любопытные штучки, а мозг – нет, не отдыхает. Анализирует, прислушивается к себе: «А что, поднимается там у меня кундалини или не поднимается? А если да, то до какой-такой чакры?» – И ставит вопросы – один страшнее другого. Вопросы сакральные, жуткие, бездонные… «Способен ли мой Логос пересечь границы трансцендентальности? – Да. Способен. – А как назад? Как быть с категорическим императивом? Как быть, наконец, с четвертой благородной истиной?»…

Или, к примеру. Копаешь огород. Вонзаешь штыковую лопату в родной ясиноватский чернозём, а тут мысль – бац! «Нет, не может быть, чтобы гносеологические корни релятивизма были в схоластике! Не может!!!» – Тут же проверяешь… – Точно. Нет корней. Ни-ка-ких!

Да что там корни! Сидишь, пьешь пиво, а проклятый гамлетовский вопрос – тут как тут. Цап-царап: «Two beer или не two beer?» Прямо мучит, прямо – требует разрешения. И тень отца Гамлета немым укором встает за спиной и легонько так подталкивает: «Ту би, милый, конечно ту би», – давай, мол, иди. Встань и иди. Талифа куми. Иди, мыслящий тростник, иди, птица без перьев. Иди в слёзы и восхищение. Иди в блаженство и боль прозрения, и пусть ангелы клюют у тебя из ладони… Иди…» – Ну что? Идешь, конечно…

Такие дела… Но бывает и так: ищешь-ищешь, чего бы ляпнуть помудренее, и вдруг – тупик. Стоп… Что делать? – А известно что: надо советоваться с народом.

Народ – он умный. Он пашет землю, ходит босиком и обливается водой. Народ… Сидит себе на завалинке, ждет пока остынет соха, сам так лукаво усмехается в бороду. А потом как отмочит чего-нибудь. Например, зайдется на балалайке популярной мелодией Л.В.Бетховена «Соната №14, соч. 27, №2, до-диез минор». Или вдруг натрет красок и намалюет маслом на холсте кобальтово-синий луг. А на нем нелепую красную корову с бездонными, как небо, глазами. И вековая тоска травоядного будет в тех глазах, и неизбывная его боль…

А то разгладит на колене клочок бумаги и станет огрызком карандаша писать самому себе письмо. Письмо длиною в целую жизнь. Письмо о всемогуществе и бессилии слов. И будет у этого письма начало, но не будет конца…

Этот рассказ он тоже поместил в своей «Книге», в самом конце, в примечаниях. Чтобы и читатель различал, где чему место. И чтобы успокоился: автор вполне вменяем, просто чуть более свободен, чем его современники, от своего времени.

В миру он фотохудожник и кинооператор. Однажды я видел, как он работает. Ни слова лишнего. Сосредоточенно, без суеты.  Он снимал фильм о древней истории нашего края.  С режиссером Сергеем Шаталовым мы приехали на Каменные Могилы, чтобы заснять несколько фрагментов.  Это, кто не знает, украинский Аркаим.  Степной Стоунхендж. И тогда я подумал, что тут самое место для автора «Книги». Среди каменных баб.  Уж они-то услышат и поймут.

Но у него, кажется, нет иллюзий насчет понимания, признания, действенности его откровений… Читаю заключительный, 323-й стих – длинное название и короткий, запоминающийся текст:

СТИХ СCCXXIII, ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНЫЙ
О ТОМ, МОЖНО ЛИ
ИДУЩЕМУ ПО ПУТИ ПОЗНАНИЯ
РАССЧИТЫВАТЬ, НУ ПУСТЬ НЕ НА СЧАСТЬЕ,
НО ХОТЯ БЫ ПРОСТО НА ДУШЕВНЫЙ ПОКОЙ,
ЕСЛИ ИЗВЕСТНО, ЧТО ЗНАНИЯ
УМНОЖАЮТ СКОРБЬ,
А ПУТЬ К БЛАГОДУШИЮ ЛЕЖИТ
НЕ ЧЕРЕЗ УМСТВОВАНИЕ,
НО ЧЕРЕЗ ДЕЙСТВИЕ,
А ТАКЖЕ О ТОМ,
СТОИТ ЛИ ВПОЛНЕ ДОВЕРЯТЬ
ВСЕМУ ТОМУ, ЧТО НАПИСАНО В «КНИГЕ»,
И О ТОМ
УДАЁТСЯ ЛИ СЛЕДОВАТЬ ЕЁ СОВЕТАМ
САМОМУ АВТОРУ.

1. Увы…

Книга жизни Александра Деркача продолжается. Это не метафора.  Он действительно пишет только одну эту книгу, пишет и издает. Эта – уже 5-е издание. 

⁷ Деркач А. Книга / 5-е изд., перераб. и доп. – [Донецк, 2009]. – 464 с.

Открываю наугад – чем сердце успокоится?

ДОЛГ

1. Я Никому ничего не должен.
Никому. Кроме самого себя.

2. Мне никто ничего не должен.
Никто. Кроме меня самого.

3. И ещё:
Если можешь не делать
То, что не хочется делать –
То не нужно этого делать.

А.К.

2013-06-23 23:24:02

Демьян Фаншель
Кёльн
Спасибо, на добром слове! Ещё, как медовед и деколон, ведающий, где мёд вооружённых зреньем узких ос, хочу уточнить (для тех, кто, с разгону, не станет разбиратьтся): на три буквы - «о.А.К.» - это о.А.Кураев. Андрей Кураев над рунетом простёр совиные крыла, - говоря готовыми блоками. А вот просто «А.К.» - это замечательнейший Александр Кораблёв. Главный кораблёвых дел мастер в диких полях Украины. Предводитель студенчества – и, не менее своих команчей, увлечённый человек. Которого очень люблю и уважаю - хотя ни разу не выпивали, - что невероятно и непорядок. И вопиет, и требует наверстать. Здесь – ещё несколько слов о Маше: «Слово пылающее в Бытии» http://demian123.livejournal.com/295188.html Посмертный Петербург Марии К. http://demian123.livejournal.com/295561.html История одного стихотворения http://demian123.livejournal.com/300943.html Маша и синхронии http://demian123.livejournal.com/563618.html История одного стихотворения http://demian123.livejournal.com/300943.html «Мейл» http://www.fanschel.de/kniga.php?action=mail

Поля, отмеченные * звёздочкой, необходимо заполнить!

Ваше имя*
Страна
Город*
mailto:
HTTP://
Ваш комментарий* Осталось символов