ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ "ДИКОЕ ПОЛЕ. ДОНЕЦКИЙ ПРОЕКТ"

Поле духовных поисков и находок. Стихи и проза. Критика и метакритика. Обзоры и погружения. Рефлексии и медитации. Хроника. Архив. Галерея. Интер-контакты. Поэтическая рулетка. Приколы. Письма. Комментарии. Дневник филолога.

Сегодня четверг, 21 ноября, 2024 год

Рассказывает доктор филологических наук,
профессор Киево-Могилянской академии
Борис Борисович Шалагинов

В самых серьёзных трудах моего любимого философа Иммануила Канта можно найти искорки юмора. В одном из своих трактатов Кант рассказывает следующий случай. Король прусский Фридрих ІІ назначил И.Г. Зульцера* (известного своими трудами по эстетике) управлять учебными заведениями Силезии. Спустя какое-то время он спросил его, как идут дела. «Ваше величество, – сказал министр, – с тех пор, как мы начали действовать на основе принципа Руссо, что человек от природы добр, дела пошли явно на лад». «Ах, дорогой Зульцер, – сказал король (по-французски), – действуйте осмотрительней. Вы же знаете, что у нас, у немцев, всё не так, как у обычных людей».

***

Не все выдающиеся учёные были безупречными лекторами. Некоторые из них не придавали значения чистоте дикции и даже страдали дефектами речи. Великий философ Георг Фридрих Гегель, читая свои лекции студентам (читая – в буквальном смысле, с рукописи), обычно делал паузы, разбирая непонятно написанное, не отмечал голосом знаки препинания, цедил слова сквозь зубы, прокашливался, часто сморкался, вздыхал и надолго останавливался, а если попутно ему приходила в голову новая мысль, мог долго подбирать нужные слова, устремляя взгляд в потолок. Знаменитый историк ХІХ в., лектор Московского университета, любимец студентов Тимофей Николаевич Грановский обладал негромким голосом, читая лекции, картавил и слегка шепелявил. Украинский историк Михайло Грушевский, как рассказывают, читал перед студентами прямо с вёрсток своих многочисленных трудов, так, словно не лекцию читал, а вслух вычитывал рукопись. Манера его речи при этом была соответственной, а порой он просто переходил на мычание. Если встречалась ошибка, он останавливался и тщательно исправлял её, потом перечитывал правленый текст вслух, если было нужно – исправлял опять, а студенты терпеливо ждали. Очень любили студенты Иммануила Канта, который не отказывался читать им любой курс по их просьбе. Когда во время Семилетней войны в домике Канта остановились на постой русские казаки, философ читал им по их просьбе лекции по фортификации и пиротехнике.

***

Профессор Д. С. Наливайко, лауреат Шевченковской премии, охотно помогал в составлении программ по зарубежной литературе для школы. Учителя боготворили его и с почтением относились к каждому его слову. Однако некоторые его методические советы порой вызывали у них оторопь. Однажды шёл разговор о том, в каком классе каких писателей разместить. «Я помню, что когда я учился в школе, то «Гамлет» изучался в 8-м классе, – сказал ученый. – Думаю, что там его и надо оставить». «Но ведь, Дмитрий Сергеевич, когда Вы учились (60 лет тому назад), была десятилетка, а сейчас – одиннадцатилетка; а те восьмиклассники по нынешней системе – это девятиклассники. Давайте поставим «Гамлет» в 9 класс. Да и очень трудное это произведение для восьмиклассников!» «Нет, – после некоторой паузы сказал профессор, – я точно помню, что мы его изучали в 8-м классе!» Так произведение Шекспира оказалось в 8 классе.

***

Как-то мне пришлось выступать оппонентом одной кандидатской диссертации на пару с профессором К. А. Шаховой. На защите я внимательно слушал Киру Александровну, сравнивая её впечатление со своим. И пришёл к неожиданному выводу. На мой взгляд, Шахова тщательно изучила оглавление, чтобы понять, что хочет диссертант. Несомненно, пролистала и саму диссертацию. А потом, сообразуясь с планом диссертанта, прочитала перед учёным советом блестящую лекцию на эту тему, не забывая прибавлять нужные слова: «диссертант исследовал…», «диссертант пришёл к выводу…» Соискатель, молодой ещё человек, во все глаза смотрел на Шахову, узнавая и не узнавая свою работу. Но как же оппонент будет делать замечания? – подумал я. И в этом отношении всё вышло оригинально. Шахова сказала, что не нашла в диссертации никаких ошибок и недостатков, и предлагает присвоить искомую степень! Потом выступил со своим отзывом я. У меня оказалось два замечания. Председательствующий на защите академик Д. В. Затонский не без юмора сказал, обращаясь к соискателю: «Теперь вам надо ответить на замечания, которых у второго оппонента, кажется, немного больше, чем у первого».

Как много мы тратим нашего драгоценного жизненного времени на пустые формальности, на чтение уже известного! В данном случае, думаю, Шахова поступила правильно; через некоторое время после описанной защиты у неё (в соавторстве с Д. С. Наливайко) вышла прекрасная книга о романтизме.

***

Преподаватель греческой филологии в Киевском государственном университете им. Т. Г. Шевченко Татьяна Николаевна Чернышова рассказывала мне в конце 1970-х годов о том, как она с мужем, профессором того же университета Андреем Александровичем Белецким, смотрели в Париже американский фильм на английском языке «Тарас Бульба» по одноименной повести Гоголя. В конце фильма, когда Тараса приковывают к дереву, он смотрит, как внизу, под обрывистым берегом Днепра скользят гладью реки челны с запорожцами. Момент довольно напряженный, зрители с глубоким сочувствием следят за тем, как разворачивается судьба главного героя. Далее (передаю слова рассказчицы) в напряженной тишине раздается гомерический хохот. Это смеются супруги Белецкие. Они, пожалуй, единственные в зале поняли слова песни, которую козаки энергично и дружно грянули на русском языке. Слова песни были такие:

По улице ходила
Большая крокодила,
Она, она
Голодная была!

 ***

В конце 1970-х, когда я работал в Киевском музее Леси Украинки, было принято в стенах этого учреждения проводить торжественную и ответственную церемонию – вручение украинским писателям государственной премии имени Леси Украинки. Как заместитель директора по научной работе (так называлась моя должность), я имел самое непосредственное отношение к этому событию.

Однажды мы готовились вручать премию Всеволоду Зиновьевичу Нестайко – замечательному писателю, без прекрасных юмористических повестей которых трудно было представить себе тогда полноценное детство любого украинского подростка.

Я поручил завхозу музея, энергичному и пробивному человеку, организовать цветы. В те годы это было большой проблемой. Сначала надо было согласовать вопрос в Управлении культуры. Единственный фирмовый магазин цветов находился тогда на Владимирской улице, возле оперного театра. Только там можно было получить «товарный чек» – финансовое подтверждение покупки; он потом сдавался по инстанциям. И вот я сижу в своем кабинете, когда открывается дверь и сотрудница сообщает мне, что цветы прибыли. Но что-то в них ей кажется «не так»… На мои вопросы она даёт уклончивые ответы и только повторяет: «А вы поднимитесь в экспозицию (там должны были проводить церемонию) и посмотрите сами!» Я поднялся на второй этаж и увидел возле большой мраморной скульптуры Леси Украинки работы Галины Кальченко огромную корзину, полную ярких, сочно красных гвоздик. Я вопросительно посмотрел на сотрудницу. «А вы подойдите поближе», сказала она. Я подошел и ахнул. То, что издали представляло собой эффектное и пышное зрелище, вблизи было вот чем: многие головки были проволоками прикручены к стебелькам, а то и вообще к каким-то случайным палочкам. В передних рядах корзины стояли вообще какие-то коротышки. Каждый стебелек или палочка была воткнута во влажный песок, которым было усыпано дно корзины. Все это великолепие стремительно увядало на глазах. Ясно было, что ни для какого «вручения» эти цветы не годились.

Я немедленно спустился в подвал, где был закуток завхоза. В темноте чуть не споткнулся о наполненное водой обычное хозяйственное корыто, в котором плавали нежно благоухающие пунцовые розочки. Завхоз стыдливо отвел глаза. Я попросил показать мне накладную. В ней химическим карандашом значилось: «Цветы для возложения» и стояла какая-то смешная цена, в то время как завхозу была вручена солидная сумма (которую мы не без труда «выбили» в Управлении). Мне все стало ясно. Я распорядился немедленно реквизировать розочки из корыта, завхоз сразу засуетился, понимающе кивая головой. Цветы же «для возложения» мы оставили на прежнем месте.

Церемония вручения премии прошла прекрасно. Присутствовало много известных писателей, звучали трогательные выступления детей. В конце юбиляру были преподнесены пунцовые розочки. Благодушно настроенный, Всеволод Зиновьевич заявил, что тотчас же хочет поехать к памятнику Леси Украинки на бульваре (на собственном «москвиче») и возложить эти прекрасные цветы к ногам великой поэтессы. Тут настала очередь нашей злополучной корзины. Радостно перебивая друг друга, мы заявили, что «предусмотрели» и этот момент. Взглянув на корзину гвоздик, Нестайко остолбенел от красотищи. «Это всё мне?» спросил он. И с радостью добавил: «А розы я тогда вручу моей жене, она будет рада!» Мы проводили счастливого лауреата, бережно прижимавшего к груди розы, до машины, в глубинах которой исчезла и наша корзина. Завхоз не пожелал присутствовать при этом душераздирающем для него зрелище. Радостно улыбаясь и помахивая всем провожающим рукой, Нестайко отбыл.

***

В Полтавском музее В. Г. Короленко готовилась новая экспозиция. В Киев, в министерство культуры приехали сотрудники музея и художник-оформитель. Специальная комиссия должна была после внимательного изучения дела утвердить их план. Среди членов комиссии был и я. Когда все собрались, слово дали директору музея. Моложавая женщина привлекательной «полтавской» наружности энергично рассказывала о новшествах. Все внимательно слушали и рассматривали развешенные по комнате широкие листы ватмана. «А вот здесь у нас будет новаторство», сказала директриса, показывая указкой на чертёж высокой прямоугольной подставки, на каких в музеях обычно ставят небольшие вещицы или скульптуры. «Эта подставка у нас будет внутри не пустой. Мы с художником решили, что там будет… – и она, обведя торжествующим взглядом всех присутствующих, как бы не сомневаясь в их одобрении, выпалила: – Как мы его с вами назвали, Степан Сергеевич? Влагалище! Так?»

Красный от смущения, художник вскочил с места и буквально закричал: «Вместилище, Лариса Васильевна! Вместилище! Ну сколько вам можно повторять!»

***

До «перестройки» оставалось несколько лет. В киевском музее Леси Украинки готовился очередной музыкально-поэтический вечер, на который были приглашены выступить поэты, композиторы, учёные, артисты. Список приглашённых полагалось сначала утвердить в Управлении культуры. Я отправился туда. Ответственная сотрудница принялась читать список, медленно водя по фамилиям остро отточенным кончиком карандаша. И вдруг сказала: «Лину Костенко не разрешаю!» – «Но это не Лина Костенко», – робко сказал я. – «А кто же?» – «Это известный учёный-литературовед Анатолий Ильич Костенко». – «Не знаю такого. А о чём будет его выступление?» – «Он поделится воспоминаниями о сестре Леси Украинки». – «А что, у Леси Украинки была сестра?» – «Да, несколько, и ещё один брат». – «Значит, это не Лина Костенко?» – «Нет, не Лина». – «Хорошо, тогда можно».

На другой день состоялся вечер. Слово дали Анатолию Ильичу. Своим негромким, спокойным и уверенным голосом он начал свой рассказ прямо с того, что познакомился с сестрой великой поэтессы, Изидорой Петровной, на лесоповале, на Колыме, в лагере для политзаключённых. В зале мгновенно воцарилась напряжённая тишина. Костенко неспешно и детально объяснил, как происходила повалка лиственниц и что делала Изидора Петровна. В её обязанности входило вручную очищать ствол от мелких веток. Утопая по пояс в снегу, она и ещё несколько женщин кружили вокруг дерева. Сам же Костенко двуручной пилой пилил. В день надо было повалить и обработать, при страшном морозе, 30 деревьев. Люди жадно ловили каждое слово оратора. На первом ряду сидела, вжав голову в плечи, представительница из горкома партии. Так же невозмутимо, как начал, Анатолий Ильич закончил свой рассказ об Изидоре Петровне. Её, наконец, выпустили на свободу, но без права проживания в столицах. Она поехала на Львовщину. Когда уже война заканчивалась и Красная армия наступала, Изидора Петровна покинула Украину и обосновалась в Канаде. «Ей удалось спасти много драгоценных рукописей Леси Украинки», – резюмировал Анатолий Ильич. Пока присутствующие, очевидно, размышляли, как им реагировать на такое выступление, Костенко как ни в чём не бывало перешёл к другой теме – об узниках сталинских лагерей, с которыми свела его судьба, не забывая прибавлять слова «выдающийся украинский поэт», «замечательный переводчик», «прекрасный учёный», «чудесный человек» и т.п. Представитель горкома время от времени встряхивала головой, словно пытаясь проверить, не снится ли ей всё это. Но и это был ещё не конец. Учёный начал рассказывать о себе. Здоровье его было тогда, казалось, окончательно подорвано. В это время на его имя пришла продуктовая посылка. Она целый год ходила где-то по Северу. Когда охрана вскрыла ящик, в нём оказалась бесформенная масса бурого цвета, целиком превратившаяся в глыбу льда. Это и спасло посылку от «экспроприации». Её решили отдать Костенко. Топориком он откалывал от неё маленькие кусочки и бросал в кипящую воду. А потом ел эту баланду неопределённого вкуса. Никто из других заключённых не претендовал на эту «еду». Что было в посылке первоначально, не имело уже никакого значения. Эта еда подкрепила его, и он постепенно выздоровел. «И вот я здесь», – завершил Анатолий Ильич и под аплодисменты спокойно вернулся на своё место.

На другое утро директриса позвала меня к себе в кабинет и сказала: «Оставайтесь на хозяйстве. Меня вызывают в горком». Ей там якобы сказали: «Как вы могли допустить такое? Мы же предупреждали вас, что никакой Лины Костенко!» – «Но это была не Лина Костенко!» – «Тем хуже!»…

***

Незадолго до «перестройки» наша семья переезжала по обмену в новую квартиру. В тот день мы выгружали из огромной машины, заимствованной по знакомству из военной части, пианино. Вдруг меня зовут к телефону. Я тогда перешёл на работу в киевский пединститут им. М. Горького (ныне Драгомановский педуниверситет). Звонит декан факультета Виталий Иванович Кононенко (вскоре после этого – ректор Ивано-Франковского университета, академик). Дело оказалось в том, что я не поставил один зачёт, должник пришёл к декану, и вот теперь мне надо срочно ехать и всё улаживать. Я пытался объяснить, что как раз в этот момент мы выгружаем пианино, дело непростое, и вообще рабочие не могут ждать. Но декан был непреклонен. Заплатив «лихачу» 5 рублей – весьма ощутимую в то время сумму, я приехал на факультет. Там, в кабинете декана, высокий юноша смотрел на меня с виновато опущенной головой. Я произнёс, как полагается, длинную фразу о том, что орые студенты прогуливают занятия и потом создают ненужные проблемы себе и преподавателю. Быстро просмотрев конспекты (как оказалось, студент посетил всего две лекции), произнеся ещё одну назидательную фразу, я поставил ему «зачёт». После этого тем же путём поехал назад выгружать пианино. Студентом был будущий писатель и лауреат Шевченковской премии Евген Пашковский. Время, предназначенное для занятий, он употребил для написания романа, который понёс показывать прямо проректору по науке Петру Ивановичу Орлику. Тот внимательно прочитал рукопись и одобрил её. Пашковский оказался писателем-самородком. В том же году он совсем оставил университет, и после этого уже нигде не учился.

***

В начале 1990-х годов, вскоре после провозглашения независимости, начались новые формы выстраивания отношений между бывшими республиками. Ректор педагогического университета имени М. Драгоманова Микола Иванович Шкиль, известный украинский математик, стал председателем общества украино-казахской дружбы. Однажды приглашают несколько преподавателей в кабинет ректора, среди них и меня. Заходим. Сидит делегация казахских писателей. С нашей стороны – профессор-украинист Петр Афанасьевич Хропко, только что избранный академиком, несколько человек из союза писателей, между прочим – тогдашний его председатель Юрий Мушкетик. Начинается разговор. Говорят хорошие слова о дружбе, о культурном сотрудничестве. Казахи выступают по-русски, мы – по-украински. Проходит часа полтора. Наконец, поднимается Ю. Мушкетик и спрашивает, обращаясь к гостям: «Как наши казахские коллеги после обретения независимости относятся к своим прежним писателям, кого они из них продолжают читать, а кто для них морально и эстетически устарел?» Задаёт, казалось бы, обыденный вопрос, но в своей обычной устной манере, то есть взволнованным голосом, с пафосом, с жестикуляцией, с множеством вставных слов. После некоторого молчания начинает говорить немолодая казашка. Сказала она буквально следующее: «Из всех выступлений мне особенно понравилось выступление Юрия Мушкетика, яркое, взволнованное, проникнутое настоящей заботой о дружбе и сотрудничестве наших народов. Я полностью разделяю его мнение и присоединяюсь к нему». Никто с нашей стороны и бровью не повёл. Все лица украинской делегации были серьёзны и сосредоточены в соответствии с важностью момента.

***

Время начала 1990-х годов было сложное и порой прямо-таки бедственное. На вечернем отделении Драгомановского педуниверситета, тогда ещё – пединститута имени М. Горького, учились уже довольно взрослые и самостоятельные люди. Уровень знаний был невысоким, но у каждого была своя мотивация, и они старались. На одном из экзаменов мне отвечала студентка, «директор фирмы». Тогда это считалось чем-то солидным, престижным. Ответ был хорошим, экзаменатор и экзаменующаяся были явно довольны друг другом. Прощаясь, студентка сказала: «Спасибо, Борис Борисович, за ваши знания. Знайте, что если вам понадобится моя помощь, то звоните мне, я откликнусь». – «Чем же вы можете мне помочь?», – отвечал я с некоторым скептицизмом в голосе. – «Ну вот, например, недавно ко мне обратился один ваш преподаватель, ему надо было срочно помочь с похоронами. Так я ему гроб достала, помогла всё устроить». Тогда действительно было сложно с гробами, например, для крематория гроб можно было взять только «напрокат»…

***

Выдающийся немецкий естествоиспытатель Александр Гумбольдт путешествовал с научной целью по России. Исследования привели его на Урал, где он как-то решил измерить температуру воды в одной реке. Методы изучения тогда были намного проще, чем сейчас. К Гумбольдту был специально приставлен солдат для оказания всяческой помощи. Учёный попросил его раздеться и прыгнуть в реку до самого дна. Когда солдат вынырнул, Гумбольдт спросил: «Ну что, братец, чай, вода на дне холодней, чем на поверхности?» На что солдат, вытянувшись во фрунт, отвечал: «Так что, Ваше благородие, служба у нас такая, завсегда рады стараться!» Так ученый и не узнал, холодней вода на дне реки или нет.

***

Граф С. С. Уваров, упомянутый самим Пушкиным в «Послании к Лукуллу», был министром просвещения в России. Преисполненный чувства высоты своего положения, он переписывался со многими зарубежными учеными и писателями. Среди них был И. В. Гете, чьё письмо он постоянно носил в кармане сюртука и при случае с гордостью показывал. В нём содержались слова, которые граф считал себе лестным комплиментом: «Напрасно извиняетесь Вы в вашем слоге, – писал Гёте. – Вы достигли до того, до чего я не мог достигнуть: Вы забыли немецкую грамматику».

***

Фридрих Ницше, 35-летний профессор филологии в Базеле, как-то прогуливался со своим студентом после лекций. Когда студент обратил его внимание на то, какой красивый в этот вечер закат, Ницше тотчас же схватил его за руку со словами: «Знаете что, через две недели начинаются вакации, давайте поедем в Венецию любоваться облаками?!» Студент стал отнекиваться. «Да вы не беспокойтесь, – настаивал Ницше, – у меня в Венеции живет знакомый, он устроит нам, где остановиться!» Но студент продолжал смущенно отказываться. Ницше повесил голову и больше не проронил ни слова. В Венецию он поехал один. Спустя пять лет Ницше напишет в одном из своих писем: «Но я знаю <…>, что благодаря мне многие люди обратились к более высокой, чистой и светлой жизни».

Поля, отмеченные * звёздочкой, необходимо заполнить!

Ваше имя*
Страна
Город*
mailto:
HTTP://
Ваш комментарий* Осталось символов