ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ "ДИКОЕ ПОЛЕ. ДОНЕЦКИЙ ПРОЕКТ"

Поле духовных поисков и находок. Стихи и проза. Критика и метакритика. Обзоры и погружения. Рефлексии и медитации. Хроника. Архив. Галерея. Интер-контакты. Поэтическая рулетка. Приколы. Письма. Комментарии. Дневник филолога.

Сегодня пятница, 19 апреля, 2024 год

1-й километр

— Солнце взошло в моей душе, — сообщила я мужу и поцеловала его в шею горячими губами. Он тут же зажмурился:

— Ну, взошло и ладно. Зачем же так раскаляться и предательски светить всем, кто ждет дождя. Разве это гуманно? Вот ты сияешь, а они все вянут да сохнут.

И правда, — подумала я.

— Солнышко… — он осторожно, едва касаясь, обнял меня, — ты слишком активна.

Я промолчала, но некоторые мои лучи преломились и осветили незнакомую сторону чужой мне жизни. Он заметил это:

— Ну-ка, повернись, ай-ай-ай, глянь-ка, да на тебе пятна, чиститься пора.

Оставшиеся мои лучи поменяли спектр. Он и это заметил:

— Людям больно от тебя. Посмотри, все в защитных очках ходят.

Я отвернулась и закатилась за горизонт.

— Людям сухо от тебя, слышишь, людям хочется влажных отношений.

И плюнул…

А в природе все гармонично: ночь обрушилась на наш дом, потом роса выпала — сыро стало в душе — новый виток жизни пошел, в эмбрион скрутился. Потом дни полетели, недели.

Смотрю, муж опять дом обыскивает:

— Любовь-то где?

— Я отдала ее на время соседке, она ей как раз.

— Ну что ж, я тогда пошел?

— С Богом.

И стало хорошо.

7-й километр

Муж всегда любил не меня. Вернее, меня, но другую. А так легче. Та, другая — идеал. Вот проявилась во мне черточка этого идеала – податливость, муж ухватился за нее и давай расширять внутри себя. А то, что следом за этой черточкой потянулась чертовщинка, он не заметил или не захотел сообщить мне, — чтоб я не заметила, что он заметил. И вот он стал развивать мою податливость, а я свою чертовщинку. И я стала большой, и он стал большим, и мы стали потихоньку отодвигаться друг от друга. Он к стене, а я к воздуху. А потом мы купили большую кровать, чтобы случайно не зацепить друг друга и не обидеть.

И стало хорошо.

49-й километр

Я все равно поеду. Это не я не видела мир, а мир не видел меня, и я должна показать ему свое лицо.

— Не уезжай, он не узнает тебя, — муж светился как люминофор. — Смотри на меня. Зачем по сторонам глядеть. Весь мир во мне. Вот и поезд этот в меня въезжает целиком с грохотом своим и пассажирской бранью, с чужой любовью и нарастающей тяжестью известкующейся жизни. Неужто интереснее в нем ехать, чем в меня вглядываться? Я ведь твой свет, да?

— Ты — да! ты — ой! ты — ой-ой-ой! Ты — ой, боже мой! И я люблю тебя. Но я хочу большего, я должна видеть взгляды отражающие тебя и искажающие тебя, любящие и ненавидящие тебя.

— Но Я ведь твой дом — да?

— Ты — дом, да! Но ты в нем случайно запер меня. Отдай ключ!

— Зачем? Иди сквозь… Ключ — он для чужих. Хорошее препятствие — для любимых.

И я прошла. Я умела сквозить… да так, что ему становилось холодно и неуютно. Я выпрыгнула из его рубашки и побежала. Я так неприглядно побежала, что он за мной не погнался.

Я убежала от него, чтоб стать одинокой и нелюбимой…

И стало хорошо.

343-й километр

Шопен озвучивал все мои мысли. А думала я о подруге.

Муж оставил ее. Он не просто ушел — он умер. Она его не любила, живого. И только на кладбище, вдруг почувствовала любовь свою — сначала спиной, покрывшейся холодным потом, — потом глоткой. Любовь, наконец, вошла в нее, но застряла, перекрыв дыхание. Осыпаются листья, мерзнут пальцы, горький комок любви взрывается в горле и выплескивается наружу, смешиваясь со злобой и ненавистью покинутой женщины.

— Знаешь, вот смотрю я на него, лежащего в гробу, и чувствую, как люблю. Вот уже и земле его предали, а любовь растет.

— Да, мертвых любить хорошо.

— Перестань, любить всегда нехорошо. Любовь всегда не вовремя, это всегда трудно.

Я понимала ее, понимала, как ходит внутри у нее печаль, как гудит тоска по несостоявшемуся «нечто». Но он уже не может разделить с ней эту любовь, не может выпрыгнуть и швырнуть в нее камнем, отвечая взаимностью…

Наверное, Шопен помог. Нет, он не был на похоронах, сейчас его почему-то не зовут, боли боятся. Он звучал у меня в голове. Это был не фортепианный Шопен, а симфонический. Я и сама не ожидала, что он такое может. В своем звучании внутри меня Шопен превзошел себя. Это была божественная музыка. Или нет, не то, слово «божественная» не отражает сути. Это была Богова музыка. Бог играл сам. Играл на скрипке. Когда она запела, взошло солнце, затмевая смерть.

И стало хорошо.

2401-й километр

Я вернулась. Я не спала целую вечность, и она заговорила со мной:

— Скажи мне, какая я?

— О! О! О!

— Ты хочешь сказать «ноль», пустое место?

— Нет, что ты! Ты — наполненная пустота, исполненная особого света и цвета.

— Я не черная?

— С чего ты взяла?

— Просто в моей жизни так много ночей.

— Ночи бывают чистыми, светлыми, белыми, а в иной день выпадает так много грязи вместо дождя, и он становится черным.

— А почему все думают обо мне иначе, чем я сама, почему мое внутреннее представление о себе не совпадает с представлением обо мне других?

— Таков мир – никто не видит одного и того же.

— А как же нам тогда понимать друг друга? Может быть, можно приблизить и совместить мое видение себя с видением меня другими. Например, на мой абрис наложить абрисы всех тех, кто меня представляет.

— Не совпадут. У них же у каждого свой внутренний образ тебя. Надо сначала усреднить смотрящих на тебя, превратить их всех в ОДНОГО и затем совместить с собой, а это утопия.

— Получается, я так и буду скрываться от них за их представлениями обо мне?

— Получается так. А почему тебя это волнует?

— Не знаю, наверное, хочется, чтобы хоть кто-нибудь заметил меня.

— ОН давно заметил тебя. — Глаза мои сомкнулись на этой фразе.

И стало хорошо.

*   *   *

В душе было тихо и пасмурно.

Я села писать роман о любви, а написала заметку о жизни. Причем жизнь сначала раскрылась передо мной, а потом сжалась как концентрат.

И вот что я заметила:

Мы ходим по ровным линиям судьбы, или не ровным, но все равно четко размеченным, очерченным. И если старательно ходим, соответствуем чертежам, с нами ничего не случается. Но нам скучно. Мы пробуем нарушать границы, - спотыкаемся, падаем в ямы. Вывих, ушиб, перелом и долгое лечение, в конце концов, идут нам на пользу, потому что в это самое время происходит расширение нашего пространства, создается новый, более сложный чертеж.

Места, где мы ушиблись, мы не будем обходить стороной, но станем чуть осторожнее. Эта осторожность вскоре войдет в привычку, затем в систему и станет новой ровной не опасной линией.

Но интерес к кривизне и изломам никогда не покинет нас. Ведь мы по натуре захватчики, нам всегда не хватает любви, нам хочется ощутить укол незнакомого пространства, получить очередную инъекцию (смесь боли и радости) и расширяться далее. И чем большие пространства мы будем захватывать, чем объемнее и значительнее становиться, тем скорее мы сольемся с величайшим «ничто», энергетическим шаром-Богом и его божественной любовью.

А дальше в соавторстве с ним, мы станем создавать новые чертежи-маршруты для различных миров нашей Вселенной, а также для отдельных людей, которые предпочитают быть проще и ходить по заданным маршрутам. Что ж, так удобнее, комфортнее жить, так можно легко попасть в небо. И потом хорошо умирать, ощущая, что не несешь никакой ответственности за всех оступившихся.

— Что это ты пишешь? — спросил муж.

— Новую книгу о нас.

— Людях?

— Которые любят…

Поля, отмеченные * звёздочкой, необходимо заполнить!

Ваше имя*
Страна
Город*
mailto:
HTTP://
Ваш комментарий* Осталось символов