ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ "ДИКОЕ ПОЛЕ. ДОНЕЦКИЙ ПРОЕКТ"

Поле духовных поисков и находок. Стихи и проза. Критика и метакритика. Обзоры и погружения. Рефлексии и медитации. Хроника. Архив. Галерея. Интер-контакты. Поэтическая рулетка. Приколы. Письма. Комментарии. Дневник филолога.

Сегодня среда, 24 апреля, 2024 год

Слова, вынесенные в заглавие, я взяла у Андрея Платонова. Из его рассказа «Возвращение», где происходит нечто бесконечно важное, то, что я назвала бы чудом. Не раз уже говорила в беседах наших, что я подразумеваю под словом «чудо»: это то, что преображает душу, а не то, что поражает воображение.

Действительно, в этом рассказе, как, впрочем, и почти во всех других рассказах Платонова, нет ничего поражающего воображение. Всё очень просто. И люди — чрезвычайно простые, не интеллектуалы какие-нибудь, ничем не выдающиеся. Ну вовсе ничем, кроме одного: полного, даже переполненного и ничем не защищенного, обнаженного сердца. И, оказывается, именно здесь то, в полноте обнаженного сердца, и происходит чудо.

Фронтовик Иванов возвращается домой после четырехлетней разлуки с женой и двумя детьми. Дочке был год, теперь — пять, сыну — девять. После счастья встречи долгое ночное выяснение отношений с женой — очень чистой, простодушной женщиной, рассказавшей горячо любимому мужу о своем единственном грехе, который совершила в отчаянном положении и после которого особенно ясно поняла, как сильно любит единственного мужчину — мужа.

Иванов сам отнюдь не так чист и безгрешен, но он оскорблен. И рано утром, когда жена ушла на работу, а дети еще спят, собирается уезжать. Ушел из дому, сел в поезд, но не успел поезд набрать скорость, как он видит, прислонясь к окну, две бегущие за поездом детские фигурки. И — постепенно узнаёт: это его дети.

«Иванов закрыл глаза, не желая видеть и чувствовать боли обессилевших детей, и сам почувствовал, как жарко у него стало в груди, будто сердце, заключённое и томившееся в нем, билось долго и напрасно всю его жизнь и лишь теперь оно пробилось на свободу, заполнив все его существо теплом и содроганием. Он узнал вдруг всё, что знал прежде, точнее и действительней. Прежде он чувствовал другую жизнь через преграду самолюбия и собственного интереса, а теперь внезапно коснулся её обнажившимся сердцем».

Я почувствовала в конце этого рассказа такое волнение, которое могу сравнить только с тем, что чувствую от картины Рембрандта «Блудный сын», где передо мной раскрывается великое чудо: встреча двух обнажившихся сердец.

Перед этим все смолкает. Вся прочая внешняя жизнь оказывается в тени, в полумраке, и великое молчание подводит нас к центру Вселенной, который, оказывается, находится у нас в груди. Только мы об этом не знаем. Мы ведь находимся на поверхности самих себя, вдалеке от себя настоящих. Так нам легче. И привычнее, хотя здесь на поверхности мы полуживые, на четверть живые, а то и того меньше. И, однако, мир живет именно так. Так живет, однако держится мир на тех, кто живет иначе.

Все народы и во все времена знают, что земля держится на праведниках. У одних народов — этих праведников семь, у других — тридцать шесть. Есть еврейская легенда о «ламидвовниках». Ламид Вов значит тридцать шесть. Их всегда тридцать шесть в мире, этих незаметных, беднейших, часто больных, горько обижаемых всеми и в глазах окружающих — никудышных людей. Они всё терпят. Они — кроткие. И в их тихих душах всегда живо благоговейное отношение к жизни, ко всему живому; живет что-то не позволяющее им нарушить тишину души, как нельзя потревожить зеркальность воды, отражающую небо. Поэтому они безответны.

По легенде, когда такой праведник умирает, Бог берет его оледеневшую от всех обид душу в свою пылающую ладонь. И если за целую минуту душа эта не отогревается, Бог плачет, и каждая Его слеза на год приближает конец света. Да, если мир бьет и рушит ту самую целостность, которая его сохраняет, он сам приближает свой конец.

Такие праведники — главные герои Платонова. Прежде всего, мне хочется сказать о Юшке, именем которого назван замечательный рассказ. Это один из тех, о ком сказано в Нагорной проповеди: «Блаженны нищие духом».

Нищие духом они вовсе не потому, что Духа им недостает. Они просто не присваивают Дух себе, чувствуют Его не своим, а Божьим. Они дышат им, то есть вдыхают и выдыхают. Берут и отдают. Душа их всегда открыта. Они никогда не замыкаются, пытаясь накопить какие-то духовные богатства в себе, для себя. Накапливать Дыхание невозможно. Это остановка дыхания. Однако мир только и делает, что останавливает дыхание в своих каменеющих догмах, несдвигаемых убеждениях, закрытых для притока свежего воздуха.

Истинно нищие духом не накапливают книжные знания, а обладают способностью сейчас, сегодня, заново сказать то, о чем говорили и писали древние мудрецы.

Когда афонские монахи показывали изумленным гостям свою библиотеку, св. Силуан заметил, что главное здесь не книги, а люди, способные заново написать эти книги, если бы все это пропало… Вот они — нищие Духом…

Но вернемся к Юшке. Кто он такой? Больной, чахоточный, вроде бы юродивый. Так его во всяком случае воспринимают окружающие. Уж очень он не похож на всех. Зимой ходит всю жизнь в одних и тех же прохудившихся валенках; летом — в несменяемой ветхой одёжке. Работал двадцать пять лет помощником у кузнеца, а деньги, которые получал, на себя совсем не тратил. Он их каждый год относил куда-то. А куда — никто не знал.

Но в июле или августе он надевал на себя котомку с хлебом и уходил. «В пути он дышал благоуханием трав и лесов, смотрел на белые облака, рождающиеся в небе, плывущие и умирающие в светлой воздушной теплоте, слушал голос рек, бормочущих на каменных перекатах, и больная грудь Юшки отдыхала, он более не чувствовал своего недуга — чахотки. Уйдя далеко, где было вовсе безлюдно, Юшка не скрывал больше своей любви к живым существам. Он склонялся к земле, целовал цветы, стараясь не дышать на них, чтобы они не испортились от его дыхания, он гладил кору деревьев и подымал с тропинки бабочек и жуков, которые пали замертво, и долго всматривался в их лица, чувствуя себя без них осиротевшим (подчеркнуто мной — З.М.). Но живые птицы пели в небе, стрекозы, жуки и работящие кузнечики издавали в траве веселые звуки, и поэтому на душе у Юшки было легко, в грудь его входил сладкий воздух цветов, пахнущих влагой и солнечным светом». Был он тихий и безответный. И детям и взрослым хотелось растормошить его, чтобы он как-то ответил, хоть каким-то злом, словом недобрым на злую выходку, а он не отвечал.

И вот этому-то божьему ангелу, уже тогда, когда он сильно ослабел и был не способен на свои славные далекие путешествия, однажды весёлый прохожий сказал: «Что ты землю нашу топчешь, божье чучело. Хоть бы ты помер, что ли, может, веселее бы стало без тебя, а то я боюсь соскучиться…»

«И здесь Юшка осерчал в ответ — должно быть, первый раз в жизни. — А чего я тебе, чем я вам мешаю?.. Я жить родителями поставлен (…) Я тоже всему свету нужен, как и ты, без меня тоже, значит, нельзя!»

Прохожий, не дослушав Юшку, рассердился на него:

— Да ты что! Ты чего заговорил? Как ты смеешь меня, самого меня с собой равнять, юрод негодный.

Этот-то прохожий и ударил Юшку так, что он больше не поднялся…

А уж после его похорон пришла в город разыскивать его кроткая девушка — сирота, которую он опекал всю жизнь. Это для нее копил он деньги, ото всего отказываясь, чтобы она выросла и выучилась.

«Я никто, — говорила девушка, — я сиротой была, Ефим Дмитриевич (Юшка) поместил меня маленькую в семейство в Москве, потом отдал в школу с пансионом. Каждый год он приходил проведать меня и приносил деньги на весь год, чтобы я жила и училась. Теперь я выросла. Я уже окончила университет, а Ефим Дмитриевич не пришел в нынешнее лето меня проведать».

Я выписала, быть может, слишком много цитат. Не могла остановиться. Хотелось весь рассказ переписывать.

А ведь без Юшки жить людям стало хуже. «Теперь вся злоба и глумление оставались среди людей и тратились меж ними, потому что не было Юшки, безответно терпевшего всякое чужое зло, ожесточение, насмешку и недоброжелательство».

Любопытно, что в другом замечательном рассказе «На заре туманной юности» Платонов дает это редкое не то имя, не то прозвище полутора- годовалому ребенку, тоже ангелическому по существу. Этот осиротевший малыш привязывается к временно нянчившей его молоденькой Оле — героине этого рассказа и дает ей столько любви, что в самый тяжелый момент жизни, когда Оле грозит смерть, она хочет видеть только этого мальчика и никого больше.

А вот сама Оля, наверное, из тех же тридцати шести или семи, на которых мир держится. И вправду, не удержался бы, погиб бы состав из тридцати двух вагонов, наполненных людьми, если бы не она, чуть-чуть не отдавшая жизнь, уже приготовившаяся ее отдать, чтобы только они не погибли.

Кто она такая? Самая обычная девочка, выросшая в семье машиниста. Ей четырнадцать лет. Идет гражданская война. В одну ночь погибают ее родители. У нее только и есть адрес тетки — сестры матери, живущей в другом городе. Ну и находит она эту тетку. Узнав о смерти сестры, она утирает глаза углом фартука и говорит, что она тоже только на вид здоровая, а нет-нет и сама может помереть. А девочку в дом не пускает — «обожди на улице, я только что полы вымыла, затопчешь».

Прием у тетки такой, что оставаться там Оля не может. Но помогли ей другие люди. Как дочку машиниста устроили на курсы железнодорожников с общежитием и стипендией. И благодарная душа девочки чувствует огромную ответственность перед людьми, позаботившимися о ней и перед теми, кто установил такой порядок жизни. Ей теперь надо быть предельно добросовестной, хорошо учиться, чтобы стать по настоящему полезный тем, кто ей сделал добро.

Рядом с ней тоже сирота. Тоже несчастная, которая может вызывать такое же сочувствие. Однако не все несчастные являются праведниками. Лиза, с которой, сдружилась Оля, потеряла отца, жила с матерью в глубокой нужде. Но потом мать вышла замуж за очень благополучного человека и… бросила дочку.

Лиза несколько образованней Оли. Она и объясняет ей что-то про коммунизм. Говорит громкие красивые слова, которым простая и цельная душа Оли безоговорочно верит. Но вот настает трудный период для сокурсников. Временно не платят стипендию и привозят еду в столовую. И тогда Оля предлагает Лизе учиться за обеих, а она будет подрабатывать и кормить Лизу, а вечером делать уроки, которые запишет Лиза. Лиза все это принимает, но записывать уроки ленится, чего Оля взять в толк не может. «Не надо говорить, что мы будущие люди, когда ты ото всего умереть боишься и периодического числа не запомнила».

Но вот они кончили курсы и работают на практике. Все хорошо. Только вот одним ранним утром Олю разбудил паровозный гудок, предупреждающий о катастрофе. Оля пытается растолкать Лизу, но ждать ее не может — бежит на станцию. Сейчас может полететь с откоса состав в тридцать два вагона, отцепившихся от паровоза. Нужно срочно что-то делать. Ни минуты не задумываясь, она садится в маневренный паровоз и заезжает на путь впереди оторвавшихся вагонов, чтобы остановить их. Перед этим она, понимая, насколько опасно затеянное ею предприятие, отпускает домой машиниста, у которого есть дети. И уже во время езды соскакивает с паровоза помощник машиниста, предчувствуя неминуемую гибель.

А она? «Неужели? — думала Ольга, — неужели я сейчас умру? Не хочется!» Но… «Ну же бедная! — с испугом вслух сказала она самой себе. — Пусть песни поют без тебя».

Ольга была тяжело ранена, долго болела, но выздоровела. А состав был спасен. Когда врач, серьезно опасавшийся за ее жизнь, спросил ее, кого она хочет видеть? Может позвать родственников, друзей? «Юшку, — сказала Ольга. — А больше никого не надо».

Да, Юшку, а больше никого не надо. Одну только она знает совсем чистую и совсем полную душу. Даром, что ему всего четыре года (да, Ольге теперь семнадцать, а маленькому Юшке — четыре).

Есть и другой Юшка, о котором мы уже говорили. Я не знаю, как они связаны, но… есть Юшка, а больше никого.

Около Ольги больше никого. И вообще таких, как Юшка и Ольга, невообразимо мало. — Людей, живущих одной душой, одним обнажившимся сердцем… Сердце доминирует надо всем остальным, и потому обладатели его по-настоящему живые.

Как-то раз Оля рассердилась на Лизу, жаловавшуюся на голод (Оля голодала не меньше). «Что у тебя, кроме живота, ничего нету, что ли?… У тебя сознание должно где-нибудь быть!»

Вот они — незаметные праведники. Кроме Юшки и Ольги, есть еще и Никита Фирсов из рассказа «Река Потудань». Это один из самых целомудренных рассказов, которые только есть в мировой литературе. Никита самый простой и самый редкостный человек, живущий настолько полной душой, что она, душа эта, как бы не умещается в теле, почти парализует его. Никита становится импотентом от великой полноты своей любви.

После первой брачной ночи с любимой женой Никита встал растерянный, он решил, что «Люба теперь, наверное, велит ему уйти к отцу навсегда, потому что, оказывается, надо уметь наслаждаться, а Никита не может мучить Любу ради своего счастья, у него вся сила бьется в сердце, приливая к горлу, не оставаясь больше нигде» (подчеркнуто мной — З.М.). «Как он жалок и слаб от любви ко мне, — думала Люба в кровати. — Как он мил и дорог мне, и пусть я буду с ним вечной девушкой!.. Я потерплю. А, может, когда-нибудь он станет любить меня меньше, и тогда будет сильным человеком!»

Нет, он никогда не стал любить ее меньше. Только раз ночью, увидев случайно слезы Любы (подглядев, ибо она думала, что он спит), Никита в одном порыве поднялся и ушел в соседний город, становясь там бомжом, помощником дворника на базаре. Он ушел в никуда. Ушел, чтобы не портить ей жизнь. А она… Она жить без него не может. Бесконечно ищет его и в отчаянии бросается в реку Потудань. Ее все-таки спасли. А Никиту случайно встретил в городе отец и рассказал все о Любе. И вот, когда Никита узнал, что Люба также любит его всей своей душой, что для нее все остальное второстепенно, приложение к Главному, он идет, бежит, летит домой и сливается с Любой в одно целое уже и физически. (Сейчас это просто само собой получается). Но вот что интересно: «Однако Никита не узнал от своей близкой любви с Любой более высшей радости, чем знал ее обыкновенно, — он почувствовал лишь, что сердце его теперь господствует во всем его теле и делится своей кровью с бедным, но необходимым наслаждением» (подчеркнуто мной — З.М.). Мысль в высшей степени не современная. Она не из нашего времени. Она из вечности.

Это та вечная истина, к которой наше время относится так же, как свинья из басни, подрывающая корни дуба, кормящего её. Пришвин сказал однажды: «Любишь душу. А близость — это воплощение». Воплощение — это нечто бесконечно важное, оно становится даже священным, но только если чувствует свое второе место по отношению к Душе; если служит Духу, а не господствует над ним.

Господство плоти над Духом — это господство временного над вечным, господство части над Целым, потеря связи с Целым и обреченность на опустошение и смерть.

Еще об одном герое Платонова хочется мне рассказать, герое, который имени даже не имеет. Он именуется только третьим сыном. Рассказ так и называется: «Третий сын».

Отец дает шесть телеграмм в разные города шести сыновьям. Умерла мать. И вот съезжаются все шестеро. Только третий сын приехал не один, а с шестилетней дочкой. Отец привез ее проститься с бабушкой. Гроб с телом стоит в спальне родителей. Сыновья погоревали у гроба, а к ночи отец укладывает их всех в соседней комнате и только внучку кладет рядом с собой на месте покойной жены.

Старик задремал и вдруг снова проснулся. «Из-под двери комнаты, где спали сыновья, проникал свет. — Там опять зажгли электричество, и оттуда раздавался смех и шумный разговор». Братья впервые за долгое время сошлись вместе. Они радовались встрече. Каждый рассказывал про что-то свое. Попросили даже брата-артиста спеть что-то. Кто-то упал на другого. Кого-то подняли. Громко захохотали, так, что проснувшейся девочке стало не по себе.

«- Дедушка, а дедушка! Ты спишь?

— Нет, я не сплю. Я ничего, — сказал старик и робко покашлял. Девочка не сдержалась и всхлипнула. Старик погладил ее по лицу. Оно было мокрое.

— Ты что плачешь? — шепотом спросил старик.

— Мне бабушку жалко, — сказала внучка. — Все живут, смеются, а она одна умерла».

И вдруг в другой комнате наступила полная тишина. Старик услышал голос третьего сына — отца девочки. От этого голоса утихли все. А сам третий сын вышел из соседней комнаты, одетый, как днем, подошел к гробу матери и вдруг упал, потерял сознание. Тогда опомнились и другие братья. Вышли в белье из другой комнаты, унесли брата, привели его в чувство. И дальше — всё встало как бы на свое место. И мать в смерти своей не осталась одна. Не оставить в смерти своей человека одного — может быть, это великий долг каждого живого, и кто знает, может быть, именно с этого и начинается победа над смертью, потому что, соединившись с мертвым, ты начинаешь жить не только за себя, но и за него. И здесь кроется великая тайна причастия, единения всех со всеми. Это и есть вход в вечную жизнь.

Третий сын не может оставить мать умирать одну. Он умирает вместе с нею. И потом будет вместе с нею жить. Его сердце разделило с ней смерть. И дало возможность ей разделить с ним жизнь.

О мертвых… Да, опять о мертвых

Портрет молчит. Земля нема.

Но если жизнь хоть чья-то стёрта,

То значит стёрта я сама.

Провал. Последние черноты.

Но смолкнувшие не ушли.

Они сейчас в тени кого то,

Так, как Луна в тени Земли.

И до тех пор еще не с нами,

Покуда не свершились мы,

Покуда мы ущербны сами,

Как месяц в царстве полутьмы.

Но так, как над земною твердью

Восходит полный диск Луны,

Вот так наступит полносердье

И будут все воскрешены.

Полносердье. Полное сердце. Обнажённое сердце. Без каких бы то ни было прикрытий, отделяющих тебя от всего мира. Открытость Бесконеч- ности. Полная беззащитность и совершенная полнота жизни.

Это есть у третьего сына. А у других нет. Но кто эти другие пять братьев? Плохие сыновья? Нет, совсем нет. Это — обычные люди. И только третий сын был необычным.

Ученики Христа до поры до времени были такими же обычными людьми, как пять братьев. Когда душа Христа, «скорбела смертельно», когда Он, никогда ни о чем не просивший их, попросил пободрствовать с Ним; когда на лбу Его выступил кровавый пот, — они спали.

А Петр, который был уверен, что любит Христа больше жизни, разве не отрекся от Него трижды, пока петух не разбудил его душу?..

И что же, Христос осудил их? Нет, никого не осудил. Он знал слабость человеческой природы, знал, что они еще не могут нести то, что нес Он. Да, знал. И не осудил их, но… разбудил. Разбудил своим примером. Своим страшным страданием. Своим уходом. «Если не уйду к Отцу, не пошлю вам Духа-утешителя. А если уйду — пошлю».

И ушел. И послал То, что преобразило их. И эти хорошие, любившие Его, но обычные люди, знавшие страх и слабость, преобразились и стали необычными, подобными Ему.

«Я умер. Жив во мне Христос», — сказал апостол Павел. Я говорю сейчас о преображении апостолов, минуя камень преткновения многих верующих и неверующих — воскресение Христа во плоти.

Я здесь ничего не отрицаю и не утверждаю. Я просто считаю, что это разговор не про то.

То — это нечто, происходящее внутри, а не перед глазами. Не явление, а суть.

В чудеса, которые творил Христос, я верю абсолютно. И в воскресение Лазаря и дочери Иаира, и во все исцеления, и в то, что Он останавливал бурю на море. Совершенный человек обладает совершенными способностями. Дух Его становится всемогущим. Дух царит над плотью, а не плоть над духом. Мы этого не можем знать только по несовершенству своему.

Но прежде всего — внутреннее совершенство. А все чудеса — следствия его, приложения к нему. Они второстепенны. Как всё, что можно увидеть глазами, проверить, показать.

Первостепенен сам Христос, а не те чудеса, которые поразят нас.

Если бы Христос сошел с креста, Он бы поразил своих мучителей, изумил, удивил, устрашил, наконец, оставаясь таким же чужим для них, каким был, когда они Его обрекали на муки. Они, может, даже уверовали бы в Него, но от страха, а не от любви.

Этого Ему было не нужно. В то, что Бог всемогущ, я верю абсолютно. Он может всё, что Ему нужно. Но вот, что Ему нужно, должна понять наша душа. И понять она может, только полюбив. До конца. Всей собой. «Царствие Божие внутри нас» — самые главные слова, менее всего понятые большинством верующих и неверующими.

В нас есть три уровня бытия — как бы три человека: внешний, внутренний и внутреннейший. Об этом говорили великие христианские мистики Мейстер Экхарт и Иоганес Таулер.

Так вот, добраться в себе до своего внутреннейшего человека, который чувствует теснейшую связь свою со всем живым, — это и значит найти царствие Божие и осуществить свое богоподобие. Мы ведь созданы по образу и подобию Божию. Это как бы аксиома.

Во время моей молодости, да и зрелости, было принять считать, что Бога нет. В моей старости стало принять считать, что Он есть.

Я узнала всем сердцем, что Он есть, в ранней молодости в девят — надцать лет, когда все вокруг считали, что Его нет и быть не может. Теперь Он появился. Все надели на себя крестики. В машинах — иконки. Но по сути ничего не изменилось. Люди верят на слово авторитетным представителям общества, которые очень убедительно рассуждают о Боге.

А вот такие, как Юшка и Оля, как Никита Фирсов и безымянный третий сын о Боге вообще не рассуждают. Они просто живут всем сердцем, в каждом биении которого — Он.

Его можно и не называть по имени, как это делают буддисты и индуистские авторы древних Упанишад. Есть что то, что перерастает все имена и названия. И это-ТО.

Одно из наименований Будды — Татха-Гата. (Такостный, или Тот самый, Такой именно, как надо).

Любопытно, что наделенный высшим духовным сознанием и образованием автор Упанишад и весьма образованные буддисты каким-то образом сходятся с неграмотным, почти мычащим что-то нечленораздельное Акимом — героем Льва Толстого из «Власти тьмы». Знал Аким, по сути, только два слова: «Тае» и «Не Тае», что означало ТО или не ТО. Такой или не такой. У него было абсолютное нравственное чутье и почти ничего больше.

Но не самое ли это нужное? Люди с абсолютным нравственным чутьем живут с обнаженным сердцем, которым касаются прямо без каких-либо посредников всего живого. Это как бы люди с содранной кожей. Каждая боль — их боль, каждая смерть — их сиротство. «Чьей бы ты матерью ни была, а я без тебя тоже остался сиротой», — говорит один из героев Платонова, хороня умершую от горя по своим погибшим детям старуху. Другой герой — солдат говорит о своем похороненном командире: «Такие люди долго не держатся на земле, а свет на них стоит вечно» (подчеркнуто мной — З.М.).

Кто же они такие, ТЕ, на ком свет стоит вечно? Эти семь, или тридцать шесть, или сколько их там еще… (кто точно сосчитал?) праведников?

Это те, кто чувствуют, что есть что-то большее, чем они сами, большее, чем может понять их разум, но каким-то образом вмещаемое в их физическое маленькое смертное сердце. Да, сердце это может умереть и все-таки в нем хранится то, что не умрет никогда. И в хранении этого Бессмертного, в соприкосновении с ним — смысл их жизни. Они чувствуют себя причастными к великому Целому, которому каждый из нас также необходим, как оно само — нам. Без каждого из нас это Целое не цельно. Без участия в нем мы мертвы, даже если имеем еще живое тело. Одному из героев Платонова — Одинцову — «представилась вдруг пустая душа в живом, движущемся мертвяке, и этот мертвяк сначала убивает всех живущих, а потом теряет самого себя, потому что ему нет смысла для существования и он не понимает, что это такое. Он пребывает в постоянном ожесточенном беспокойстве» (рассказ «Одухотворённые люди»).

Мало объявить, что есть Бог и начать отстраивать храмы. Надо научиться почувствовать храмом созданную Богом Землю и нашу душу. «Церковь не в бревнах, а в ребрах» — гласит старая русская пословица. Нельзя объявить о существовании Бога, не поняв, что такое благоговейное отношение к жизни, к миру Божьему. Не открыв путь в ту Глубину, где только и может находиться Царствие Божие. Наше дело только открыться Ему. Только обнажить сердце. В глубине сердца, как в центре земли, — горит огонь. Негасимый, несмотря на все усилия внешне его загасить. В истинно живом человеке всегда продолжает горение таинственный жар любви, божественный жертвенник, из которого всегда рождается жизнь. «Или христианство — огонь, или его нет», — говорила мать Мария.

Вот об этом огне и будет говорить Григорий Соломонович.

Поля, отмеченные * звёздочкой, необходимо заполнить!

Ваше имя*
Страна
Город*
mailto:
HTTP://
Ваш комментарий* Осталось символов