ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ "ДИКОЕ ПОЛЕ. ДОНЕЦКИЙ ПРОЕКТ"

Поле духовных поисков и находок. Стихи и проза. Критика и метакритика. Обзоры и погружения. Рефлексии и медитации. Хроника. Архив. Галерея. Интер-контакты. Поэтическая рулетка. Приколы. Письма. Комментарии. Дневник филолога.

Сегодня среда, 04 декабря, 2024 год

О романе Владимира Рафеенко

«Невозвратные глаголы»

(Донецк: Норд-Пресс, 2009)

БЕЗОТВЕТНЫЕ ВОПРОСЫ

Даже в родном Донбассе Владимир Рафеенко известен лишь узкому кругу почитателей российской словесности. Писатель, впрочем, похоже, и не стремится к большему, публикуясь в малотиражных журналах и выпуская сборники стихов и прозы в скромных издательствах. «Краткая книга прощаний» — так называлась одна из его последних книг. Теперь вот — роман в новеллах, с таким же меланхоличным заголовком — «Невозвратные глаголы» (Донецк, «Норд-Пресс», 2009). Эта пряная, теплая и умная проза легко читается, однако не так проста, как кажется на первый взгляд. Прямо апокриф какой то, ей-богу!

В центре повествования — застенчивый и философичный филолог по имени Владимир Зябко, отчаянно влюбленный сразу в двух прекрасных девушек — Мэй и Сацуки. В городке с непривычным для Украины названием Токородзава героя вообще преимущественно окружают странные и экзотические существа — вплоть до собаки по кличке Гай, чьими родителями были лайка Афродита и медведь Умка. Это счастливое место, где на дворе вечный месяц май, все цветет, а улочки заливает добрый свет солнца с блаженного неба. Тут «жарко от нагревшейся за день кровли, запаха смолы, стука топора, доносившегося из соседского сада, какого-то пыльного, слежавшегося запаха сена, раскрасневшихся щечек, шеи и крупных коленок Мэй». Омрачает жизнь героя только необходимость следовать твердолобым общественным установлениям — служить в армии, жениться или, по примеру большинства земляков, становиться беспробудным алкоголиком. Володя пребывает в постоянных сомнениях, терзая себя, как истинный интеллигент, вечными вопросами типа «кто мы?» и «откуда и куда идем?» Какая-то безысходная тоска и в то же время вера в непременное обретение смыслов угадывается в этой непреходящей рефлексии героя и даже в его привычке постоянно переспрашивать своих собеседников. А так в основном налицо сладкая, словно патока, проза, этакий невообразимый сплав из дачных рассказов Чехова и пролетарского прямодушия Платонова. Попутно, правда, вспоминаются еще и Маркес с Борхесом да Хармс с Николаем Васильевичем Гоголем. Жизнь, впрочем, оказывается далека от любого магического реализма и метафизики абсурда. Мол, Христос ведь на Страшном суде спросит о простых вещах. «Я был презираем всеми. Я ждал тебя, и где ты был? — тихо ужасается перспективе такого допроса герой Владимира Рафеенко. — Где ты был? Может, ты писал кандидатскую о невозвратных глаголах?»

В этой книге все складывается горько и необратимо, как и бывает в настоящей жизни, когда вначале у тебя впереди великолепная вечность и обещание невообразимой любви, и вот уже ты растерянно осознаешь, что движения твои неловки, а девушки не обращают на тебя внимания. И пиво стало водянистым, а пицца — клейкой… Что-то подобное испытывает и герой в финале романа, внезапно отстраненно посмотрев на себя со стороны. Ему уже сорок лет, родители давно умерли, жены разъехались по странам и континентам, май прошел, идет снег, а сам он чешет по когда-то цветущей и благоухающей улице в потрепанном пальто и туфлях не по сезону, с плюшевым медвежонком за пазухой — единственным своим другом. «Иногда самое тяжелое, мой любезный читатель, — подытоживает автор, — это соединение теоретических сведений о том, кто ты есть, с живой социальной практикой».

Игорь БОНДАРЬ-ТЕРЕЩЕНКО

ХАРЬКОВ

МИСЮСЬ, ГДЕ ТЫ?

…Я соберу дом Израилев из народов,

между которыми они рассеяны,

и явлю в них святость Мою перед глазами племен,

и они будут жить на земле своей…

Я произведу суд

над всеми зложелателями их вокруг них,

и узнают, что Я Господь Бог их.

Иезекииль, 28: 25–26

Вы, что умеете жить настоящим,

В смерть, как бессмертные дети, не верьте.

Миг этот будет всегда предстоящим —

Даже за час, за мгновенье до смерти.

С. Маршак

Человеку нужно не три аршина земли, не усадьба,

а весь земной шар, вся природа, где на просторе

он мог бы проявить все свойства и особенности

своего свободного духа.

А. П. Чехов.

Крыжовник

В сад откройте окно, там деревья кричат бесновато.

Как утопленник, в песнь поплыву, поплыву безрассудно!

Пусть сорвется мой дом с якорей и помчится, как судно!

О жена! О друзья! Мне поистине нету возврата!

Ю. Тувим

Моя профессия — слово.

Соответственно, и отношение к этой субстанции

совсем иное, чем у людей других профессий.

Писатель живет словом, составляет из него мир,

как из материальных частиц.

Д. Рубина.

Интервью

А я лишь теперь понимаю, как надо

Любить, и жалеть, и прощать, и прощаться…

О. Берггольц.

Бабье лето

Первый взгляд: эпиграфов в романе многовато. Второй: а ведь в них ключ! Эти эпиграфы — словарь, где дается перевод с поэтического языка на философский. Только к ним нужно возвращаться и после прочтения основного текста.

Саму книгу можно определить, соглашаясь с автором, как роман в новеллах, можно — как исповедь поэта, можно — как игру в бисер. На самом деле, есть игра, и она затягивает, исповедь оказывается и твоей, читатель, а новеллы перетекают в стихи, и сплетается сложная, многослойная ткань повествования, где все вышеозначенные формы соединяются и создают новую, не подпадающую под имеющиеся категории и не позволяющую попавшей в эту сеть душе остаться прежней.

Странное и магическое это явление — художественный мир «Невозвратных глаголов». Правда, не любого он в себя впустит. Бедный доверчивый читатель, привыкший к тому, что книги на русском языке должны быть написа- ны русскими буквами, что Гоголь Николай Васильевич — хоть сумасшедший немножко, но известный писатель и что на Украине нет и не может быть, к счастью, городка Токородзава, все равно застрянет на Antonio Cobo с заслуженным скульптором Николаем Гоголем. И мне его даже не жалко. Не Гоголя и не скульптора, а бедного читателя, потому что читателю более искушенному придется еще тяжелее. Он, возможно, одолеет дорогу, но на каждом углу ему будут мерещиться знакомые лица. Вот, скажем, Хармс дорогу перебежал:

Ну что делать, стал есть Такамура. И так насобачился, что уже через год съедал по большой редьке каждый день. Через два года привык совсем, не мог без нее. Через три — просто таки полюбил. Через четыре проснулся он как то, а рядом с ним в постели девушка.

— Редька, ты! — воскликнул Такамура.

— Тьфу на вас, Такамура Богданович, какая ж я вам редька. Жена ваша.

— Да ну, — сказал Такамура.

— Точно, — сказала девушка.

И в самом деле, оказалось жена.

(«Редька»)

А вот барон Мюнхгаузен с Гаргантюа перемигиваются:

В этой книге я пишу только правду и ничего кроме правды, потому могу смело заявить, что в возрасте двенадцать лет я любому Джеральду Дарреллу дал бы фору сто очков вперед, когда дело касалось вопросов обработки свеженины. В тринадцать, в морозном феврале, видимо наевшись до отвала крапивы, я замучил в сарае своего первого кабана. В четырнадцать — бычка. В пятнадцать — двух. В шестнадцать — трех, два из которых случайно мне попались на глаза, когда я шел домой после занятий из милой моему сердцу школы. В семнадцать на нашу улицу боялись залетать даже воробьи, а лошади заходили крайне осторожно и только табунами, держа наготове копыта, кованые уздечки, кастеты и чугунные дышла.

(«Салат из крапивы»)

А вот Александр Грин подучил автора карты вымышленных стран составлять так, что от настоящих не отличишь. И на этом отдельном маленьком глобусе Украины японцы хибакуся, как пепел Клааса, стучат в сердце жителя донбасского поселка Токородзава, где есть улица Розы Люксембург; сам же поселок мирно соседствует не только с Японией и, судя по некоторым намекам, с Арменией, например, но и с Дальним Севером, где встретились медведь Умка и красавица Афродита (от Шпицберге- на до Москвы, а оттуда уж до Донбасса рукой подать)… И тот, кто поймет вездесущесть Израиля и пройдет путь из Синдая в Хакодатэ, не удивится, что в том поселке живут девочка Мэй Свантесон и ее бабушка Рийо Мори, а сына самой хохляцкой еврейки Розы зовут, ясное дело, Хотиро…

К этой компании еще Гоголя прибавить надо. Обоих Гоголей: и который ваятель, и который писатель. Да. Украинские вареники размером с та- релку как раз хорошо употреблять на свежем воздухе, под липой, скажем, где нежно жужжат пчелы с повадками мессершмита:

Пчелы у него получаются громадные, как Б-52. С диким воем они проносятся над холмами и долинами Украины, хищно высматривая и отымая у населения восковые свечки и поминальные записки, пасхальных ангелов и дикий мед, шоколадные конфеты и книги, сгущенное молоко и пиво.

(«Дядя»)

А как вздрагивает сердце, когда в одном из зеркал души отразится край плаща великого в своем одиночестве и отстраненности мага — Гарсиа Маркеса…

…Вижу, как в открытой форточке проносится теплая летняя улица, облака. Синяя собака пробежала по небу, остановилась у форточки, засунула к нам сюда голову, кашлянула, подышала, побежала дальше.

(«Неизвестная»)

— Моя мама ушла на кладбище бабушку проведать, а папа к двери подходит только с топором, потому что пьет всю неделю. Но если ты хочешь, голова, я могу его разбудить и позвать сюда к двери. Но боюсь, что тогда тебе не придется больше катиться от домика к домику и хлопать ушами по пыльной поселковой дороге, не придется также носить синие махровые юбки и жакетки с огромными синими якорьками на плоском животе, черные массивные туфли, мохнатые усы, огромные брови, глаза иезуита-извращенца и бородишку на манер шевалье Арамиса. Да, голова, боюсь, что тебе не придется уже всего этого делать, потому что топор отца моего быстр, как мысль, отточенная бритвой Оккама.

(«Лошадиная голова»)

Да, и просвещенному читателю тяжело. Слишком много он книжек прочел, чтобы не проводить параллелей, вот и мерещатся ему на кривых пыльных улочках знакомые лица. А может, и правда живут они здесь, только не каждый сам по себе, а перетекая во времени и пространстве, вселяясь в персонажей и раздваивая и растраивая их образы… Ведь недаром Мэй, бывшая вчера дочерью потомка викингов, сегодня становится провинциальной девчонкой с «глиняной головешкой», а завтра — «тоненькой, высокой, очень серьезной еврейкой, с длинными красивыми пальцами, изумительным по своей красоте лицом и невообразимыми по глубине глазами». Недаром Сацуко и Сацукико суть дамы совершенно разные, хотя лирический герой воспринимает их как целое, противоположное Мэй. Недаром сам лирический герой един в трех лицах — Владимир, Зябко и Тоторо, хотя Тоторо в то же время «некоторое множество», плод мезальянса писателя Ершова и статуэтки русалки, почитаемый в Японии пушистый «интроверт-гермафродит — Карлсон и Мери Попинс» и много еще кто — возможно, «ты и сам слегка Тоторо»… Такое себе шаманство в вечном, как земля, пришахтном поселке, где и доверчивого, и искушенного читателя вводит в транс голос бубна, обвешанного нэцке, — и кружит, и заманивает, и дает ощущение счастья в мире, где оно в принципе невозможно:

На перроне кружил снег, впереди была целая вечность, и сквозь нее я так хотел любить, что в каждой девушке я видел Мэй, а в каждой женщине — Сацукико. В общем, я куда-то ехал, мир был удивителен, загадочен и грозен крайне. Но я был почему-то счастлив, а почему — не помню и не вспомню, вероятно, уже никогда…

(«Мэй»)

Но откуда же в этом библейском, возвышенном, приземленном, знакомом «до детских припухших желез», враждебном и яростном мире появляются сугубо научные латинские названия, английские слова, неожиданная и совершенно непреодолимая тяга автора (повествователя? лирического героя?) к толковому словарю, наконец? И к чему тут рецепт «яблочного пирога на Пейсах», который, естественно, бесподобно готовит в израильском доме престарелых «талантливый филолог, настоящий русский человек, знаток Булгакова и Достоевского, истинный сибиряк»

Что касается рецептов, тут как раз всё ясно: это вкусно. Кроме того, они прекрасно воспитывают чувство интернационализма и духовной причастности к библейской культуре, а следовательно, способствуют нравственной, не говоря уж о кулинарной, эволюции. А вот у словарных статей функции многообразнее.

Словарные статьи — это то, что соединяет в ткани повествования реальность и музыку. Это пружина, а точнее — раскручивающаяся спираль мировосприятия; якорь, не дающий пропасть в бездне волн, но позволяющий «остановиться, оглянуться случайно, там, на вираже»; вечная и мудрая Большая Медведица в час между собакой и волком; точка, которую нужно держать взглядом — иначе баланс будет потерян. Существованию той же спирали служат и разноязычные вкрапления — зарубки на дереве познания добра и зла, материальные скрепы, не дающие развалиться этому странному, но весьма убедительному хронотопу.

Вообще композиция романа не просто сложна; эта двойная спираль заключает в себе целый набор символов, олицетворяющих два противоборствующих, но единых начала бытия: Сацуки — Мэй, Япония — Украина, они обе — Израиль, юность — зрелость, поэзия — проза, Зябко — Тоторо, повествователь (Владимир) — Тоторо, Зябко — повествователь и пр., и так на всех уровнях. Кроме творения многослойного мира путем повторов и перекличек персонажей, мотивов, даже названия глав, рамочный элемент композиции не просто структурирует, но и оберегает созданный макро- и микрокосм: повествование начинается с солдат, которые, даже мертвые, прокладывают дорогу; и в конце, в «Исходе», неживой Воин-Освободитель не просто принимает под (точнее — на) свою длань Сурка и Девочку — он душу Зябко спасает.

И дает ему возможность еще раз, и еще раз, и еще раз идти с Богом проложенной ценой многих жизней дорогой — и попытаться быть человеком.

Двухцветная динамическая спираль, мотив песни сирен, гипноз звуком, цветом и светом в движении. Змея, кусающая собственный хвост. Лента Мёбиуса.

А вот теперь — наш черед обратиться к энциклопедии:

«Лента Мёбиуса обладает любопытными свойствами. Если попробовать разрезать ленту вдоль по линии, равноудалённой от краёв, вместо двух лент Мёбиуса получится одна длинная двухсторонняя (вдвое больше закрученная, чем лента Мёбиуса) лента… Если теперь эту ленту разрезать вдоль посередине, получаются две ленты, намотанные друг на друга… Другие интересные комбинации лент могут быть получены из лент Мёбиуса с двумя или более полуоборотами в них. Например, если разрезать ленту с тремя полуоборотами, то получится лента, завитая в узел трилистника. Разрез ленты Мёбиуса с дополнительными оборотами даёт неожиданные фигуры, названные парадромными кольцами».

Да уж, фигуры, действительно, очень необычные. И движение, поначалу кажущееся броуновским, имеет свои четкие законы, определяемые «дополнительными оборотами». Другими словами, композиция этого романа представляет сочетание центробежной и центростремительной сил: от себя (прошлого, женщин, озноба, одиночества, поселкового взросления и т. д.) — к себе, потому что без всего этого не было бы именно этой, странной, многообразной, противоречивой, конкретной личности. И движение идет не по кругу, а по спирали: каждый виток делает оборот вокруг общей центральной оси, только на новом уровне.

«Минуточку, — скажет внимательный читатель. — Какая такая спираль с новым уровнем? „Исход“ — не последняя новелла! После нее идет еще философская „Юла“ и, наконец, „Жатва“, где уже никто никого не спасает».

Да, это правда. Вишневый сад… Простите, участок вместе со старым домом покупает новый хозяин. Причем именно из-за земли, так как жить в этом доме он не хочет и не может. А вне его не могут и не хотят жить те, кто были его душой. И дом горит вместе с ними.

…Там же люди, говорит новый хозяин, ногой выбивает калитку и пытается подойти ближе, но это, к счастью, уже невозможно. Дом горит. И как во всяком настоящем доме, в нем сгорает только то, что было в нем необязательного и случайного.

Так что же это: гибель старых богов в мировом пожаре или пламя, из которого возродится феникс? А может, и то и другое? И неужели сгорели с этим домом и Мэй, и Сацуки, и, может быть, даже Варя? Но как же тогда… любовь?

Мы, русские порядочные люди, питаем пристрастие к этим вопросам, остающимся без разрешения. (А. П. Чехов, «О любви»)

Наталья БЕЛИНСКАЯ

КРАТКАЯ КНИГА ОДИНОЧЕСТВ

Критиковать может любой дурак,

и многие из них именно этим и занимаются.

Сирил Гарбетт

Произведения Искусства всегда бесконечно одиноки,

и менее всего их способна постичь критика.

Р. М. Рильке

Если первый эпиграф я адресую себе, поскольку «критиковать» после блистательного чтения автора — дело явно дурацкое, то второй эпиграф представляется мне много серьезнее.

«Невозвратные глаголы» Владимира Рафеенко — именно одинокий роман об одиночестве. Да, он написан в модной сегодня форме — малой прозы — именно за ней многие современные критики видят будущее прозы вообще. Но эта форма для Владимира Рафеенко, во-первых, не нова («Краткая книга прощаний»), а во-вторых, — не дань литературной моде. Малые формы только усугубляют ощущение одиночества, подчеркивая все нарастающую по мере чтения картину фрагментарного, разорванного, отчужденного и отчуждающего (всех ото всех) мира.

Одиночество это усиливается постоянной возвращаемостью всего и всех в мире романа. Сам автор в начале одной из новелл предупреждает: «Уводя повествование в сторону, а может, кто знает, и в несколько сторон сразу…» Так и пишет, но все стороны и все времена сходятся, налагаются и вращаются. Хотя глаголы невозвратные, в романе почти стихотворный ритм именно возвращения, приравнивания, практически оборотничества.

Это вращение смысла, как ему и положено, постоянно, но имеет свои границы. Как только мы утверждаемся в ложно легкомысленной позиции, что герою все равно — все, кроме острословия и блудомыслия перетекающих друг в друга фразочек, оказывается совсем не то. Впервые в жизни пережив предательство, герой как бы невзначай, по случаю, замечает: «Так я выяснил, что могу вместить не все «.

Вращаются, просвечивая друг в друге, города и веси: перед нами — город Токородзава в Украине, в котором есть кафе на розе, за которым прочитывается «на улице Розы Люксембург», черные поселковые заборы, игра в казаки-разбойники, смородиновые и крыжовниковые кусты в палисадниках и т. п. В общем, та еще Япония.

В романе три (по меньшей мере) героя — буквально «три в одном» — Владимир (лирический герой), Тоторо (двойник героя) и Зябко (первый литературный герой Владимира), и все они — повествователи — иногда по очереди, иногда вместе.

И в нем, как и в жизни всякого настоящего мужчины, всего две женщины: Сацуки и Мэй, обе еще с тем характером типа: «Есть женщины, сырой земле родные… " И всем понятно, что женщин в романе множество, а вот героини только две, и их вполне достаточно, чтобы вместить в себя все вращающееся множество.

В наибольшей степени, на мой взгляд, одиночество в романе усиливается юмором. В романе нет пафоса печали или высокого трагизма, скорее, на другом полюсе — даже не жестокость жизни и боль, а жесткость одиночества, и юмор в этом смысле — не полюс, он — такой же, жесткий, правдивый, в общем, как жизнь — какой есть…

Даже лучших тому примеров в тексте наберется огромное количество.

…Памятник солдату — освободителю, на обратной стороне которого написано „Николай Гоголь“, потому что это — его скульптор. „Что делает Солдат-Освободитель у нас в городе? Он напоминает и освобождает. Это Воин и в высшей степени просветленная сущность, он стоит в своем каменном плаще, с автоматом на берегу реки и никогда не спит. Его боится фашизм, материализм. Всякое атеистическое мракобесие и прочие враги рода человеческого“.

…Фашисты, не привычные для нас, хрестоматийные, а те, что рядом с нами каждый день. „Например, директор школы, в которую мы ходили с Тоторо, был хотя и русский, но, безусловно, фашист. Маленькие фашисты жили в соседнем поселке“. …Октябрятский значок, „а в нем лицо маленького, похожего на некрасивую кудрявую женщину Ульянова“.

…Любимая, которая „выкуривала сигареты, закусывала мятными конфетами и запивала все это ситро, поскольку других наркотиков одинокой школьной учительнице тогда было не достать“.

…Герой, идущий в армию защищать Родину: „Мама с папой остаются тут, а я что же? Кого мне защищать там, где их нет? При всем своем желании, я и тут вряд ли кого защищу, не говоря уже про там“.

…„Жениться я начал рано, лет в шестнадцать — семнадцать“», «на тот момент я что-то давно не женился».

…Раки ползают в холоде, в иле. «Ползают, что-то едят. Как так можно? Непонятно. Маргиналы».

Есть целые новеллы, из которых невозможно взять цитату, которые заполнены до краев этим юмором одиночества, безответным и безнадежным, но неимоверно смешным. Мой «шорт лист», короткий список выглядит так: «Женитьба» — «Женитьба — 2» — «Жизнь как ловля пресноводных рыб» — «Закормили насмерть» — «Сурчины» — «Ларя». Думаю, у других читателей он — свой. В том и прелесть одинокого вращения: каждый — сам.

Роман Владимира Рафеенко очень филологичен. Всевозможными филологическими отсылками наполнены и само название, и многочисленные изящнейшие эпиграфы, и игра словарными статьями, и жонглирование спряжением глаголов, переходы с русского на латынь, немецкий, украинский… Сказки «Редька» и «Лошадиная голова», да и другие — одновременно перепетые, пересмеянные сказочные сюжеты и их прямо-таки пропповская интерпретация. Рыцарские мотивы влюбленности по слухам и портрету (в романе — по голосу), «Я на правую ногу надела сандалету с левой ноги», «Откупори шампанского бутылку иль перечти женитьбу номер раз»…

Мне показалось, что словарных статей даже многовато для художественного произведения. Хотя, справедливости ради, нужно отметить, что иногда они бывают просто великолепны. Как эта, например:

«Игрушка -… Жизнь не и., а трудное дело. Л.Тлстй. Это вам не и.! Л.Тлстй был, между прочим, совершенно прав. Жизнь не и. Мне уже ничего не хотелось».

Но если филологичностью роман В.Рафеенко меня не удивил, то, на удивление, он оказался и очень биологическим — в нем огромное (и, может быть, тоже излишнее) количество названий животных, растений, насекомых…

Самое же удивительное в том, что хотя фрагментарный роман в новеллах, несомненно, представляет собой цельный организм, он все время противоречит себе, распадается на два круга вращения. Мне кажется, что это, почти как у Милорада Павича в «Хазарском словаре» — «Мужская и женская версии». Если бы я не знала о том, кто автор первых двух частей романа, я подумала бы, что это женщина. А с третьей части события возвращаются в мужской интерпретации, даже названия новелл дублируются (теперь уже как в «Невыносимой легкости бытия» Милана Кундеры — зеркальное отражение мужской и женской версий одних и тех же событий, одной и той же жизни, двух несовместимых взглядов на пережитое). Напомню, что по этому поводу пишет Юлия Кристева: «Женское письмо — семиотическое, в отличие от мужского — символического. Феминный язык — ритмический и объединяющий, этот язык не противопоставляет и не рангирует качества и элементы реальности, не символизирует одни вещи через другие. С мужской точки зрения такой язык хаотичен, изменчив, текуч».

Именно таковы первые две части романа — «Проповедь в стиле нью эйдж» и «Простые дела». В трех последних частях господство стиля сменяется господством героев, событий, сюжета. Вместо сворачивания времен и последовательности приходит их разворачивание, вторгается научный язык (словари, латынь), новеллы приобретают притчевый характер и разворачиваются в объеме, становятся традиционнее, мне показалось, что даже стихотворений меньше (4 стихотворных вставки на 2 главы и 4 на три).

Эти две версии удивительным образом можно увидеть и как модернистскую (женскую, полную почти прустовских ощущений и возвратов), и постмодернистскую (мужскую, полную интеллектуальных реминисценций и аллюзий).

Но в конце, в великолепном финале романа они сошлись — семиотика и символизм, модерн и постмодерн, женское и мужское — в сцене пожара, в котором горит все невозвратное. Пришли новые хозяева и ничего не могут спасти, а спасать ничего не возможно, да и не нужно, потому что эта жизнь прожита: счастливо и не очень, прекрасно и отвратительно, детски и юношески. И теперь, за пределами романа, идет прозаическая взрослая жизнь, из которой печальными глазами смотрит на свое невозвратное мудрый одинокий автор.

Елена ТАРАНЕНКО

ДОНЕЦК

«СОВМЕСТНАЯ РАБОТА ЖИТЬ»

«Невозвратные глаголы» нужно читать медленно. Роман не из тех книг, что проглатываются за один присест, на одном дыхании. У меня, например, на эти 150 страниц ушла неделя. И это притом, что роман написан, вернее, рассказан хорошо и весело (как и обещано одним из персонажей). Все дело в том, что после каждой новеллы хочется отложить книгу, походить, подумать, еще раз перечитать страницу-другую. Просеять прочитанное сквозь себя. Точнее, себя — сквозь прочитанное.

Начну разговор о книге расхожей фразой: «Невозвратные глаголы» — автобиографический роман, в котором повествуется о… О чем, собственно, в нем повествуется? Вроде бы фабула, не говоря уже о сюжете, присутствует как на уровне всего романа, так и на уровне отдельных глав-новеллок. Но даже если мы вычленим линию главного героя и расскажем только то, что относится к нему непосредственно, мы ни на шаг не приблизимся к пониманию «Невозвратных глаголов».

Время действия — поздние советские, место действия — городок, «со странным, вообще говоря, для Украины названием Токорадзава». Но это только отправная точка повествования. Далее, как говорится, — везде. Все, о чем рассказано как бы походя или в качестве вставной новеллы (например, главы о святом Власии, православном подвижнике Иоанне Касаткине), на самом деле составляет саму суть романа, все это тоже — о герое. Более того, само повествование о жизни главного героя все время стремится уйти в сторону, отвлекается, на первый взгляд, на незначительные случайные детали, так что рассказ о событии в жизни героя касается чего (или кого) угодно, только не героя.

Чтобы ответить на вопрос, почему так происходит, обратимся к формальной стороне романа.

Как мне кажется, для понимания книги важно иметь в виду следующие моменты.

Пе рв о е. Текст построен по принципу стихотворного текста, а именно на ассоциациях (прежде всего звуковых) и на соединении и уравнивание далеких друг от друга значений. Поэтому и возникают сурок, сурдинка, сардинка, полынь и полынья, галлюцинации и поллюции… Возникают и становятся одинаково важны для повествования. Не действие ведет текст, а слово, его звуковой образ ведет и текст и действие. При этом ритм и интонация остаются, безусловно, прозаическими.

Такая организация текста объясняется прежде всего главным героем, чьим голосом в основном и ведется повествование. А главный герой у нас поэт, т. е. человек по определению с повышенным вниманием к слову. Герой умеет удивляться, умеет смотреть на слово и мир, будто впервые. Не зря на первых же страницах романа возникает образ Тоторо — забавного лесного духа из мультфильма Хаяо Миядзаки, а по версии Владимира Рафеенко — нашего искреннего, первичного, детского я.

Герой (повествователь, автор) не доверяет общепринятым значениям и все время проверяет, испытывает старые определения и значения:

«Мама! — снова в отчаянии позвал он. — Где? Где я, мама? И сам себе ответил: МАМА, левый приток р. Витим (Бурятия и Иркутская обл.). … Достав Даля, молниеносно нашел: МАМА ж. маменька, мамонька, -мочка, матушка, родительница…».

Из удивления слову сурчины, выуженному из Аксакова, рождается целая глава. Ассоциации, устойчивые словосочетания (точнее, обыгрывание таких словосочетаний) дают неожиданные повороты в повествовании:

«…когда у меня кончались деньги или патроны. Какие патроны? При чем тут патроны?»

Патроны ни при чем. О них речь не шла, но они пришлись к слову и увлекли повествование за собой.

Идет увлекательная, восторженная работа-игра по соотношению, координации знака (означающего) и предмета (означаемого):

«… видел в кустах настоящего фазана. Смотрел на него и не верил своим глазам. Откуда в нашем парке фазан? Даже искал в определителе. Нашел картинку — действительно, фазан. «Надо же, — несколько дней думал я практически восторженно, — фазан».

Но игра идет не только на разрушение, расшатывание старых значений, но и на созидание новых, — серьезных и несерьезных. Если существуют «подмедведи (Subursina), небольшие животные с длинным хвостом…», то должны существовать и «подлоси, засобаки, передзайцы, подгуси, вместодятлы».

Какие растения в Израиле — задается вопросом любопытный повествователь. И тут же почти на страницу перед нами оригинальная попытка этимологии названий флоры Ближнего Востока.

«Терпентиновое дерево — насколько я понимаю, дерево терпения. Потом маслина, эта растет, чтобы под ней молиться…» и т. д.

Такое филологическое созидание настолько продуктивно, что не только ведет сюжет, делая его интересным и непредсказуемым, но и творит здесь и сейчас новых персонажей. Из скороговорки появляется новый персонаж Ларя, о котором в следующих главах будет идти самостоятельная речь. Герою стало неуютно и зябко, и вот уже на следующей странице действует герой по имени Зябко. Вообще, роман полон превращений из неживого в живое: кукла превращается в девочку, плюшевая игрушка — в живого сурка, оживает даже памятник Воину-Освободителю. И все они живут, движутся, обладают своей собственной речью и местом в романе.

Вт ор о е. Сделать роман живым, наполненным движения, автору помогает использование различных жанров. В ткань повествования вплетены бытовой анекдот, сказка, кулинарный рецепт, рекламный проспект, проповедь, статья из толкового словаря или энциклопедии, радиопередача, легенда, житие святого, научная дефиниция, сводка новостей из интернета… — всего не перечислишь. И вот при взаимопроникновении (порой в пределах одного слова) далеких друг от друга жанров и стилей и рождаются новые смыслы.

Очень показательна в этом отношении глава «Дефект масс», где продемонстрирован, на мой взгляд, высший пилотаж работы со словом — физическая формула превращается (разворачивается) в рассказ о дружбе и человеческой судьбе.

Приведем еще примеры. Глава «Солдат-Освободитель». История, почти анекдот, рассказывается официальным стилем, точнее, штампами из художественной и публицистической литературы советской эпохи: «Задавив у себя в логове фашистскую гадину, солдат затем пришел домой».

Глава «О фауне и хождении по воде» выдержана в жанре жития, но мы то и дело встречаем такие вот «переключения» жанров: «Эх, тетка, — сказал бы ей, наверно, любой из нас на месте Власия, — мне бы твои заботы. Меня тут на смерть ведут мученическую, а ты понимаешь, со своим поросенком. Ну так это вовремя, тетка, так вовремя…».

Я вовсе не хочу сказать, что главное в романе — приемы. Если бы это было так, то мы имели бы очередной постмодернистический роман, мастерски написанный, но не более. В «Невозвратных глаголах» приемы, столкновения жанров, языков, поэтик направлены и подчинены целому романа. Роман далек от смысловой анархии — композиционно все сходится, закольцовано, ни один персонаж не брошен на полдороге, все линии важны и актуальны до конца.

Несколько слов о персонажах. Очень соблазнительно представить персонажей романа только как версии, грани главного героя, не имеющие самостоятельного значения. Мэй, Сацуки — это ведь даже не имена, — маски. Соблазнительно, но все же это не так. В том-то и дело что, о ком бы ни шла речь, внимание, сюжет всякий раз полностью переключается на данного персонажа. Для рассказчика важна не только судьба главного героя, но и всех других персонажей: Хотиро, слабоумный мальчик со двора; живущая в Тель-Авиве Сацукико; друг, уехавший в Пустыню Негев… Равно- правными героями романа становятся уже упоминавшиеся мной святой Власий, живший в первом веке нашей эры, и христианский миссионер начала 20 века Иоанн Касаткин.

И все же главная фигура в романе — лирический герой. Герой — искренний, порой чересчур сентиментальный (много и от души плачет), порой инфантильный, порой не по годам мудрый, почти всегда ироничный, в первую очередь, по отношению к себе к самому. Герою веришь, даже тогда, когда в то, о чем он рассказывает, поверить абсолютно невозможно. И главное, герою сочувствуешь, точнее, со-чувствуешь вместе с героем.

Не всегда герой совпадает с рассказчиком и, тем более, с автором, но в основном в романе звучит интонация героя. Вообще, интонация — это, можно сказать, визитная карточка романа. Бесчисленные пререкания рассказчика и персонажей, обращения к читателю, риторические вопросы, уточнения, повторы и эмоции, эмоции! — все это создает ту неповторимую ауру, которую с ходу или принимаешь или отвергаешь (допускаю и такое):

«Ну, вот что ты думаешь, Сацукико, что ты думаешь сейчас…».

«Не было такого. Как не было? Было. Не было такого. Ничего такого не было. А как было?А было вот как».

«Что мне вообще нравится в тех годах? Это ты у меня спрашиваешь? Ну, допустим, у тебя. Ну, я откуда знаю, что тебя нравилось».

Грустная ирония, лиризм отдельных глав запоминаются надолго. В романе вообще нет интонационно нейтральных мест. О чем бы ни шла речь: первой интимной близости героя, горечи разлуки с любимой, о собаке по имени Гай, у которой мама была лайка, а папа — белый медведь, о закормленном насмерть соболе в зоопарке Орто Дайду, — обо всем этом рассказано эмоционально горячо. Все оказывается важным для повествования и, следовательно, судьбы героя.

Именно благодаря такому пристрастному, участному взгляд на мир, делающему события в мире и людей взаимно причастными и актуальными, роман вышел по-настоящему современным. В этом, как мне кажется, его новизна.

При таком взгляде одинаково ценны Пушкин, Иоанн Лествичник и Чжу Дуньжу, флора и фауна древней Каппадокии, сухой и жаркий ветер хамсин… Культурные и естественные (биологические, климатические) явления становятся событиями одного плана, обогащая друг друга новыми значениями и смыслами.

Следует сказать и о религиозной, в данном случае православной, составляющей романа. Она важна. Но вовсе не подавляет, не поглощает роман. Если и звучат нотки проповеди, то действительно в стиле музыки нью-эйдж. т. е. ненавязчиво, в качестве бэкграунда. И здесь важно понимать, что если бы этот background (не только фон, но и предпосылка, происхождение, истоки) был в романе другим, скажем, католическим или буддийским, то и сам роман вышел бы совершенно другим. Разделять или не разделять такую точку зрения на мир — это личный выбор читателя, но нужно признать, что тема православия не высовывается (выражение Тынянова) из романа, она ему органична, она — сам роман.

Вернемся все-таки к вопросу, заданному в начале: о чем повествуют «Невозвратные глаголы». О детстве и взрослении главного героя? Не только. О любви, расставании и неизбежных утратах? Не только. О том, что «все, что было тогда, существует где-то»? Доминанту выделить сложно, тем более свести роман к чему-то одному. Я предлагаю посмотреть на «Невозвратные глаголы» в таком ракурсе.

Обратим внимание на «питомцев» главного героя: куклу и плюшевого мишку, которых герой оживил своей заботой и любовью. Эти персонажиобразы можно трактовать и как фантазии, плоды воображения героя (символическое прощание с детством), а можно как в самом деле оживших игрушек. Логика повествования допускает и первое, и второе. Более того, эта логика допускает, даже подразумевает одновременность двух толкований. Граница между живым и неживым, воображаемым и реальным прозрачна, изменчива. Для героя (и для повествования) одинаково важно и то, что с ним происходит, и то, что он себе выдумывает, сочиняет (он же — поэт). И подчас воображаемое более осмысленно и реально, чем действительно имевшее место событие и/или сообщение об этом событии («много слов даже понятных, но что, что они значат, когда все они вместе « — это о новостях).

Казалось бы — все неоднозначно, неустойчиво, иллюзорно. Вот подобрал герой ни кому не нужные игрушки, и они ожили. Стали его семьей. Но ведь пришлось же ему с ними расстаться, буквально — вынести из дому. Значит, возможно движение и в обратном направлении — живого в неживое? В том то и дело, что нет. Герой расстается с Девочкой и Сурком, как расстался он со многими своими близкими и любимыми — кто уехал в другие страны, кто умер (как и мы все вынуждены расставаться, отпускать дорогих нам людей), — расстается, но Девочка и Сурок остаются Девочкой и Сурком.

Выше я говорил об участном взгляде, отношении к миру, — отношении, которым пронизано все повествование от первого до последнего слова в романе. Но что следует из этого участного отношения? А то и следует, что Девочка уже не превратится снова в куклу, а говорящий Сурок — в плюшевого мишку. И все те, кто были когда-то с нами, наши современники и те, кто жил в других эпохах и временах, но духовно нам близок, — все они останутся с нами. Потому как жизнь — это совместная работа.

«Каждый день рядом со мной все те, кого помню. Каждый день мы проходим вместе. Совместная работа жить. Желание помочь близким и далеким. Своим и чужим. Живым и мертвым. Словом и памятью. Я помню обо всех вас».

Боюсь, у читателей, кто еще не знаком с романом, может создаться впечатление, что «Невозвратные глаголы» — это грустная тяжелая книга или, того хуже, — концептуальная роман, где идеи и приемы обнажены до предела. Это не верно. Первое и основное, что мы видим, это не утраты и прощания, а полноту и радость жизни. В «формуле» жить, пока можно, и умереть, когда жить станет уже нельзя, «формуле», которую можно считать своего рода credo героя (и, пожалуй, автора), смысловое ударение ставится на слове жить. Автор хоть и говорит о трудности жизни, но изображает эту самую жизнь с такой любовью, мастерством и вкусом, что действительно хочется жить.

«…нарежьте свежей зелени, помойте, выложите на чистое, хотя и не без круглых желтых выщерблин блюдо, уже холодную курицу, достаньте из холодного подвала бутыль домашнего двухлетнего вина из черноплодной рябины и позднего винограда и оботрите полой рубашки пыль со стаканов. А вот переливать никуда не надо, оставьте в покое кувшин. Так как-то лучше».

В заключение скажу, что «Невозвратные глаголы» — не только личная удача автора, но и шаг вперед донецкой литературы в целом. Роман вошел в

лонг-лист (10 имен) «Русской Премии», премии за лучшие прозаические и поэтические произведения, написанные на русском языке за пределами России. Думаю, роман добрался бы и до финала и с большой вероятностью даже стал бы победителем, если бы учредители не изменили формат конкурса. Не вдаваясь в подробности, поясню, что в конкурсе 2008 участвовали уже известные писатели и поэты, которые проиграть начинающим или неизвестным литераторам никак не могли. Не знаю, каковы были настоящие мотивы изменения правил, но то, что цели Русской премии (поддержка малоизвестных русскоязычных авторов за пределами России) были напрочь загублены — это факт.

К участию в конкурсе 2008 было принято более 470 произведений от соискателей из 32 стран, и попадание в десятку в номинации «крупная проза» — само по себе уже достижение и признание. Будем надеяться, что роман не останется незамеченным в столицах — Киеве и Москве.

Дмитрий ПАСТЕРНАК

КИЕВ

ЗА ЧТО НАМ ЛЮБИТЬ РАФЕЕНКО?

К Рафеенко у меня давние счеты. Начинающий графоман, помню, лет пятнадцать назад я обратился к уже тогда маститому Владимиру с просьбой написать предисловие к моей первой и, надеюсь, последней книге. Владимир великодушно согласился.

Который год я с наслаждением перечитываю свою первую и, надеюсь, последнюю книгу, где-то в области предисловия. Саму же книгу, как вы понимаете, читать практически невозможно.

Вениамин издатель.

Вениамин подтвердит.

Так за что мне любить Рафеенко?!

«Невозвратные глаголы». В этой книге загадочно всё. Взять новеллу «Ларя». С одной стороны Ларя — это Илларион, с другой Ларя — это ларчик. Мол, а ларчик просто открывается. Не скажите! Ларя, который на стр. 121 просто отправился в зоопарк, и там же, на стр. 121 його загрызлы дыки звэри, уже на следующей стр. 122 появляется снова, он живой и невредимый: «А нам с Ларей что. Главное, искупаться и вернуться обратно к футболу». То, что он жив, говорит хотя бы то, что до его смерти, указывает педантичный автор, — двадцать лет и двадцать четыре дня. Да и то умрет он не сразу, а только в четыре часа пополудни…

Интересно, как этому бедному загрызенному Ларе удалось так прытко отыграть назад? Может, пришел к нам Мессия, и все восстали из мертвых? Не знаю. Впрочем, знаю: ни в одном из рассказов Мессия так не брезжит, видит Бог, как в этом «Ларе»…

Мой душевноздоровый друг N, начитавшись «Лари», резюмировал: «Герой воскресает уже к концу рассказа. Рассказ маленький. Написанный легко. Всем бы так!»

К слову, N — он тоже пишет. И вроде ж он писатель неплохой. Но вот хотел прочесть я что-то между строк — а там пробел. У Рафеенко между строк пробела нет!

Блистательный рассказ! Местами — гомерически смешной. Взять хотя бы эту Светку. Хотя лучше — нет, ее не брать, а лучше быть подальше от нее…

«Невозвратные глаголы» очень автобиографичны, просто очень! Потому что в них очень автобиографично описан парк над рекой, очень автобиографично — фазан со своим оперением, да и все человечество в целом. Или вот читаю: хомяк хомяком. Кто это? Ба, да это же сам автор!

Эта книга смело могла быть изготовлена на оборонном заводе. Литой текст! Читал-читал, все ровненько, все плавно, вдруг текст дернулся. Я сразу понял: в этом месте автор на минуту отлучился. Извините за такой натурализм. Вот и рывок…

Я позвонил и уточнил. Да, он помнит, да, он отлучался, между пятой и десяток строчкой сверху…

Чтобы автора ненароком не спутали с другим Рафеенко (Рафеенок на свободе, как собак), автор между стр. 4 и стр. 6 приводит свою фотографию. Не человек, а просто мацепурочка! Замечали очень многие: когда внешность Рафеенко, данную в профиль, примеряешь на себя, даже характер к лучшему меняется, вот в чем сила его «Невозвратных глаголов», жечь сердца которыми — главное предназначение этой удивительной книги…

К слову, это фото на стр. 5 я подписал бы так: «А теперь поговорим о сокровенном». Говорит…

Б. Окуджава, из «Упраздненного театра»:

Не ищите сюжеты в комоде,

а ищите сюжеты в природе.

Без сюжета и прозы-то нет.

Да, бывает, что всё — под рукою:

и идеи, и мысли рекою,

даже деньги…

Но нужен сюжет.

К чему я это? А к тому: у Рафеенко дивные сюжеты! На поворотах не скрипят. Там, где нужно, — там всё смазано, казалось…

Хотя не всё. Иногда хочется большей убедительности. У героев — большей мотивации поступков. И железной логики — во всем!

Задними дворами в книгу православного Рафеенко пробираются вездесущие евреи. К чему они здесь? Вопрос остается открытым. Красивая толстая добрая семитка Роза — раз. Опять же физрук Рафаэль Семенович. Или Мэй. Я думал хоть Ванесса, нет, туда же! Она девушка небесной красоты. Вполне возможно. Дальше, Лариса Дмитриевна, казалось бы… Папаша! Дальше, друг филолог, электромонтер из Уссурийска. Я уже молчу про Моисея… Честно, я уже не удивлюсь, если еврейкой окажется японка Хибакуся или как там. Зачем их так много, — размышляю я, — на 140 страниц живого текста? Нет, я не против евреев. Я отчасти сам такой. Но, извините, повторюсь: зачем так много? Первая мысль, может, обидная или даже оскорбительная: а, может, Рафеенко просто хочет спастись? В эти, последние, времена? Не знаю…

Сдается мне, ох как сдается, что, глядя, как человечество относится к евреям, Бог в который раз проверяет это человечество на вшивость (прокололось и не раз). А, как известно, Бог долго терпит, но крепко бьет. Я всё сказал.

Нет, правда, посмотрите, всё же сходится. Европа уничтожила евреев, так? Кто пришел на их место? Конечно, добрые тихие мусульмане. С доброй человечной религией… Первый звоночек был смешной. Эти тихие и мирные — против «Трех поросят». Забавно, не правда ли? Потом они ополчились на Моцарта. И ваши улыбки окаменели. Дайте время, они разгромят ваши лувры, ваши лавры… А ведь разгромят, не сомневайтесь! Не раздумывая. Вашу культуру они пустят под нож, чистые, гуманные, терпимые. А потом и не только культуру. На недорезанных нацепят паранджу. Они же вас, давших им приют, ненавидят лютой ненавистью, они же вас, как бы это мягче, презирают. Точь-в-точь, как вы евреев. Кто-то уже очнулся, прокричав «Мечеть Парижской Богоматери». Опять же, Ориана Фаллачи. Но дошло до единиц…

Ах, не трогали б евреев, есть же Бог!..

Нет надобности спорить, роман это или нет. Какая разница: Гоголь написал поэму, или эти «Мертвые души» бессмертны просто так! Не даром говорится: «Культура — это океан, где одна волна переходит в другую, и абсурдно придумывать название для каждой».

Конечно, это роман! Или повесть. А, может и просто поступок. Книга, написанная в жанре поступка, стоит дорогого (пусть те, кто получил эту книгу от автора в подарок, не обольщаются)…

Рафеенко редкостный брехун. В каком смысле? У него в рассказе «Редька» мужчина спит, с кем бы вы думали? С мужчиной? Если бы! Неужели с собакой? Честно слово, лучше бы с собакой! С корнеплодом! С редькой!!! Он, товарищи, спит с редькой, представляете?!

Именно о таких, как Рафеенко, писательница Дина Рубина (см. кн. «Больно только когда смеюсь») написала вот что… Так, минуточку. Где эта цитата? Вот цитата! «Хороший писатель всегда врун в самом ослепительном смысле этого слова».

И в этом смысле Рафеенко ослепляет!

Однако волшебный рассказ Владимира Владимировича Рафеенко «Редька» тронул не только меня. Он так неизгладимо тронул душу моей родной прабабки простой украинской крестьянки из-под Богодухова Харьковской области Аграфены Ниловны Хорунжей, что она, в чем была, полезла под снег и, выкопав три редьки, наказала: «Передай писателю Владимиру, а съешь сам… В общем, ты же меня знаешь… Удавлю!».

Приходится передавать (Акт передачи: подпись А. А. Кораблёва и т. д.)…

Однажды концерт Михаила Жванецкого в Донецке ударил мне в голову настолько, что я пробрался за кулисы, чтобы посоветовать Михаилу Жванецкому вот что: с вашим, не побоюсь, умом, — предложил я автору «Раков» и «Собрания на ликеро-водочном заводе», — вам нужно дописать Библию до наших дней. «Кто его сюда пустил?!« — ответил криком Михаил Жванецкий. И меня выперли.

Потом читаю я — а это ж Библия!

Туда же гнет и Рафеенко.

Его книга — это «Экклезиаст» наших дней: тоска, томление духа, тлен и пепел. Нелепость, которая, определенно, должна же на чем-то оборваться. Все сгорает. Ничего не остается. А зачем оно нам надо? Значит, надо!

Так что завершение «…глаголов» слово «Конец» венчает не случайно.

Эта книга учит: всё проходит.

Если «Невозвратные глаголы» дать начинающим психиатрам, то каждому из героев может быть выставлен неутешительный диагноз: Рафеенко здоровыми не интересуется принципиально. Увы, здоровые хороши только для совместной жизни, в остальном они такие скучные!

Слава Богу, мы хоть не такие!

Да и сам текст не подкачал. Лучшие страницы этой книги с полным правом можно отнести к качественному бреду с яркими запоминающимися галлюцинациями. Ее можно смело рекомендовать детям до 16 лет для повзросления экстерном (цитаты)…

Книга таит нимало загадок. Кто оформитель книги? Молчок. Кто корректор? Молчок. Кто фотограф? Кто подписывал в печать? Какой тираж?..

Кажется, что эта книга упала с неба. С другой стороны, никого не зашибла — спасибо и на том…

В книге зашифровано послание. Автор сам об этом не догадывается, его рукой водил сам… Даже боюсь сказать, кто сам, но то, что сам, так это точно Сам…

Книга, небольшая по размерам, оснащена такой тяжелой артиллерией эпиграфов, что просто оторопь берет. Будущие исследователи-рафеенковеды по этим эпиграфам будут реконструировать круг его чтения, и светлой памяти донецкого гения может ох как не поздоровиться…

Если в Рафеенко есть несуразности, так это не в нем, а в нашей жизни. Это он просто принимает удар на себя. А, впрочем, не знаю.

Так, на стр. 97. автор показывает «…старую ведьму — безобразную, противную: нижняя губа висела у нее до самой груди». А чуть ниже автор, показывая ее же, пишет, что она, эта ведьма — «немолодая уже, но еще очень привлекательная женщина». Что делать с автором, который меняет показания с такой легкостью? В чем сила, брат? В чем юмор, Рафеенко

Нет, конечно, читатель может домыслить, что, говоря о ее привлекательности, автор имеет в виду: она — привлекает своим уродством. Но срабатывает ли это? Вот не знаю…

Стихи. Стихотворения Рафеенко хочется цитировать, производя эффект на женщин и выдавая их за свои. А если тебя при этом уличат, что на обложке все же «Рафеенко», а не ты, — ой, Господи, сообщи, что это твой очередной псевдоним…

Классик: стихи должны быть глуповаты. А читаешь Рафеенко и понимаешь… Нет, это ты глуповат этому стихотворению, — думаю я о себе. — Не про тебя написаны эти стихи, — думаю я. — Ты посторонний этому стихотворению. Если ты иногда не понимаешь содержания.

А стихи действительно прекрасные.

Когда вышла моя первая и, надеюсь, последняя книга, мой знакомый N, так тактично, чтобы не обидеть… Я ему: «Ну, как?». И он ответил: «А то, что я до твоей книги не дорос, так это просто я такой простуженный». Ну не гнида?! Я, между прочим, тоже недавно болел. Но специально к книге Рафеенко я выздоровел. Хотя чего мне это стоило! Не буду…

В классической литературе есть фрагменты текста настолько самодостаточные, что уже сами по себе — маленькие шедевры. Например, ци- тирую по памяти. Бабель: «Медный голос Симона-Вольфа законопачивал все щели во вселенной…» Или у Гашека: «Жил-был в одной губернии один поп. Звали его Николаем Петровичем Гуляевым. Это был истинно русский человек, который в старое время за неимением евреев в его селе ездил на погромы в Самару и Воронеж…»

У Рафеенко множество дивных фраз (цитаты). И вот, мне даже пришло в голову: чтобы рассказы не портились, их, как нафталином, нужно пересыпать фразами. Рафеенко это удалось, как никому (опять цитаты)…

Тут мой друг неугомонный, тот же N, мне говорит: «А в книге — эффект дойной коровы. Это как? А это так. Так, дала корова полное ведро. Жирное, хорошее, парное. Потом — хоп, ногой перевернула. И толку, что оно такое жирное… Так и автор. Создавал-создавал очень тонкие, достоверные образы, не ходульные — живые, выразительные. Задействовал всё мастерство — мы проникались, сопереживали… Толку?! Если автор, походя, может обронить (стр. 119): мол, чего это вы так волнуетесь? Будет вам! «Это же роман, все понарошку, всего же этого нет. Ни Мэй, ни Сацуки…» И пошел вышивать себе дальше…

Автор что, глумится над читателем? Он его разводит? Шутит так? Да он, по сути, оскорбляет доверчивого читателя в его лучших чувствах! Он убивает театр, созданный собственными руками. И, наконец, он что, сам не верит в то, что написал?!

Так на хера?!

А в результате. Что бы дальше ни случилось с той же Мэй, будем ли мы верить ей? Автору? Книге в целом? Да никогда! Все ж понарошку. Это уж точно, что «единожды солгав»…»

И я задумался.

Нет смысла говорить, как важны в повествовании имена собственные. «Ты не находишь, что, назначая имена своими героям, Рафеенко заметно умничает? — говорит мне N. — И это заметно раздражает. Я ищу оправдания его диковинным именам и т. д. Не нахожу. Так и хочется сказать: ну не выдрючивайся! Как его там, Вова? Значит, Вова. Не выдрючивайся! Так и хочется у автора спросить: а попроще, а побезыскусней — что, никак?»…

И еще, по поводу имен: «Такуразава (цитирую по памяти) Богданович». Ну что сказать? Прием совсем не нов. Достаточно вспомнить «Необыкновенный концерт» театра кукол Образцова: «Шахерезада Степановна». А в «Записных книжках» Ильфа — «Горпыну Исааковну». Да и еще массу примеров, где выбивается комический эффект. Но это ж было!

И все же, все же… Когда я от В. В. Рафеенко получил в подарок его книгу и тут же уткнулся, посреди города, посреди машин, моя первая реакция была такой: ой, как хорошо и замечательно! Это был восторг, щенячья радость! Я в себе не мог удержать, тут же поделился с автором, какую книгу написал он, замечательную. Тут же, с места не сходя, и позвонил. Но как холодный душ — от В. В. я тут же получаю sms-ку: «Читай осторожно». Я вздрогнул. Я пришел домой. Приняв успокоительное, стал я «читать осторожно». Чуть не уснул. Что такое? А это действует мое успокоительное!

Последний рассказ самый страшный и безысходный. Даже мистический. И в «Невозвратных глаголах» самый мощный. Невероятно глубокий, дающий право на большую жизнь всей книге. Невероятно кинематографичный, просто нечеловечески. Называется «Жатва». Называется так неспроста: мол, что посеешь, то и пожнешь. Мол, расплата по счетам. Мол, доигрались…

Буднично и нелепо в огне погибает семья… (цитата). Но страшней всего: они погибают — и в суете сует даже не замечают этого: при этом домочадцы мирно беседуют, пьют чай… И исчезают. «Титаник» наших дней. Но здесь огонь…

Это книга о нас, подумал я. Мы все пройдем через Геенну Огненную, подумал я.

Во что мы превратимся, переплавившись в этом безумном горниле, знает один Бог.

И вот это — самое тревожное…

Вячеслав ВЕРХОВСКИЙ

ДОНЕЦК

PLUG&PLAY

Дорогой Володя!

Всем мотальным цехом прочитали Вашу новую книгу…

Вене комплименты — со вкусом сделано, без дилетантских излишеств. Приятно держать в руках. Пахнет успехом, и немалым. Удача. Состоявшийся факт.

Лиризм из тебя не вытравить — и интонацию. Не спутаешь ни с чем ни этот бойкий говорок, ни этот вскрик-взвизг (завой, говоря пофольклорному), ни эту дымную горечь — в твоей прозе кто-то всё время жжет осенние листья, сгребает себе и жжет, мудила.

Стихотворения «Юла» можно выпустить отдельной книгой — страниц этак на 320: чтобы очень белые листы, и в каждом экземпляре текст был бы на разных страницах. Так и вижу читателей, обсуждающих: «У тебя на какой?» — «На 17-й! А у тебя?» — «У меня на 301-й!» Гениально и, более того, — талантливо. Лучшее из твоих стихотворений, которые я знаю (к нему ты по-пластунски подбирался в «Частном секторе»). Большое событие в двенадцати стихах (событие в двенадцать стихов? — почти как «часов»). Впрочем, все стихотворные вставки — великолепные.

Удовольствие от чтения — быстрополучаемое: plug&play. Прочитал запоем.

Что еще сказать тебе?

К моим похвалам ты относишься скептически, но эти прими с распахнутой грудью, хотя и постарайся не простудиться: эпидемия на дворе.

Стихи, на самом деле, хороши все («Велосипед», кажется, лучше, чем «Поселок»), а вот «Юла» — единственная, потому что Арсений Тарковский и Рубцов — тональность! — нервно курят в углу. Скорее всего, оно останется незамеченным — большинством — и это будет прямым доказательством его гениальности, потому как — не читателю адресовано, а сам знаешь Кому. Тебя всегда отличало это тяготение Духа — наши ровесники, зачуяв возраст, уходят в технику, постукивая костыликами, а ты продолжаешь разматывание этих пелен Лазаря воскресшего. Это-то и здорово. Это-то наполняет книжку до краев — и обливает читателя пейзажем, мыслью, диалогом, абсурдно-парадоксальной врезкой из энциклопедии, какой-нибудь гоголевской загогулиной.

Кстати, про птичку с пухом в носу. Жена читала, ржала и цитировала. Ребенок просек это дело и утром гонялся за Татьяной с книжкой и орал: «Мама, читай про пушок в носу!» — в смысле, не ей читай, а себе читай, получай, мол, удовольствие — ты же так смеялась вчера… Вообще через смех (а чаще через улыбку) воспринимается многое. Как ты умеешь изменять пространство своим присутствием, так и проза твоя…

Теперь ряд ползучих заметок.

Очень современное

Не знаю, в чем эта современность, но в книге она есть. Может быть — в тревоге? Боюсь тревоги. Где потом в тревоге покоя искать?.. Дайте, дайте мне скорей Нагибина — морду книжкой накрою, пересижу тревогу, передремлю ее, как рябь речную…

Тетя Мотя

Украинская тетя — с натуры; речь — фотографическая, без лессировки. Евфонія кудись теє.

Еврейский вопрос

О «сюжетно-фабульном единстве». Романа в новеллах я не увидел. Есть ряд блестящих новелл, удачно расположенных. И почему тебя это «целое» так волнует? (внимательно см. заголовок). Книга — конкретна, доказуема, а «целое» придумали евреи, чтобы не слесарить.

Про эту, как ее… эк-лек… эк-лек… эклектику!

Большой привет из Сашесоколовска. Мятое письмецо из Добычино. Телеграмма от гиппопотама. Повестка в суд от раннего Рафеенко (его же и монаси приемлют).

В зоопарке

Кажутся самыми яркими и живыми — животные, которые возникают то тут, то там: от классической достоевской собачки до израильского верблюда, оклеенного светоотражающей лентой.

?

«Краткой книгой прощаний» ты задал вопрос и не ответил на него. «Невозвратными глаголами» ты ответил на вопрос, а на какой — неизвестно.

Общечеловеч. ценн. произв.

Присутствует.

Шкурный вопрос

Место «Невозвратных глаголов» — на книжной полке знатока, а следовательно, судьба ее — конкурсная. Искренне желаю…

* * *

…А ты, наверное, всё равно хотел про «целое», которого не бывает — оно у Бога.

Поздравляю с хорошей книжкой. Держись, потому что:

h`toi,masaj evnw,pio,n mou tra,pezan evx evnanti,aj tw/n qlibo,ntwn me evli,panaj evn evlai,w| th.n kefalh,n mou kai. to. poth,rio,n sou mequ,skon w`j kra,tiston (YALMOI 22,5).

Олег ЗАВЯЗКИН

ДОНЕЦК

ТАКИ РОМАН

Володя, привет!

И хотя я тебя уже поздравляла по телефону с прекрас ным романом, повторяю: ты написал замечательный роман, который не должен потеряться среди множества написанного и напечатанного другими. Доказательством тому служит и то, что ты попал в лонг-лист Русской премии. Я рада, что среди членов жюри, были люди, умеющие читать.

Далее его судьба будет зависеть и от твоих усилий. Хотелось бы, чтобы его напечатали в Москве тиражом поболее, чем этот.

* * *

И кто бы там чего ни говорил (Завязкин) — это таки роман, на мой взгляд. Есть сквозное действие, проходящие сквозь душу автора и читателя герои, и даже, извините, завязка, кульминация и развязка.

Есть стиль и оригинальность, авторские приемы, которые тонко вплетаются в ткань текста. И даже словарные вкрапления (не ругай меня за это слово, я понимаю, что они более, чем вкрапления — они и есть сквозное действие), которые иногда мешают, иногда помогают, но без них, как без вкраплений на настоящих деньгах, не обойтись. Все срослось. И стихи все, как необходимая музыка жизни. Очень хорошо, что ты их ввел в роман.

Названия разделов соответствующие. Все к месту.

Младенец пылкий и живой (кульминационный раздел) и твой младенец, хоть и неосторожен — остается живым навеки.

Хотелось сказать о каждой новелле, но это невозможно. Они все хороши по-своему, проходных нет. Они все — связь романа с жизнью. Если я вдруг о какой-то не сказала, а она для тебя важна, напиши, — я скажу.

И еще. Японского мультфильма о тоторо я не видела, так что в моем восприятии он может отпечатываться по-своему.

Часть 1. Проповедь в стиле new age

Солдатский джаз

Очень понравилось все.

Интонация народно-библейского сказания, приправленная иронией, где сгущенная боль и ирония, смешиваясь, дают особую трогательную тональность. В этом-то и ценность — умение брать несколько нот диссонансно и выплескивать удивительно гармоничную мелодию души.

Значит, есть еще солдат в части. (Значит, есть еще сила и удаль богатырская — неиспитая, неизбытая, неумертвимая.) Форте! Классно!

Апокалипсис в малом неуставном варианте — гениально!

Тоторо 1

(Мысли до прочтения следующего тоторо)

Очень сильная новелла.

Тоторо, полученный путем скрещивания хорошего человека и плохого мира. Тоторо, который внутри.

Если ты и сам слегка тоторо (немножко того…) (и немножко этого…) (все мы немножко лошади… и т. д.) Тоторо, как наше эфирное тело, которое всегда с нами, которое для добра контролирует наше поведение, но есть и наше общее большое тоторо, как менталитет.

О фашистах круто и, главное, в точку. От фашистов не спрячешься, фашисты среди нас, и они нас учат жить, они нам навязывают форму одежды, форму тела и подбираются к форме души, возможно, уже добрались. А тоторо вне нас и в нас сам по себе (без нашего «я») — мягкий, круглый, добрый и покладистый. Это то, что прочиталось.

Сацуки

Очень трогательно и тщательно выстроенная собственноручно на просторах украинских степей Япония, и она настоящая, как первый сексуальный опыт. Все хорошо, но мешает фраза «Слава аллаху!» Она выбрасывает меня одновременно и из Японии и из Украины.

Может быть, я и не права, и ты именно этого и добивался?

Мэй

Здорово. Мэй — воспоминание, которое движется за тобой, как облако, которое не достать, чтоб потрогать и прочувствовать заново, но и не покидающее никогда, как небо. А за пределами Мэй — колодец.

Про колодец вообще хорошо сказал, очень характерно для первой любви.

Солдат-освободитель

Ну тебя можно поздравить — своего каменного гостя ты уже написал.

Переход от солдата живого к солдату мертвому или вечно живому (от джаза к освободителю) ассоциативно неплохой.

В одном маленьком эпизоде здорово разместились несколько эпох.

А проблема-то на самом деле поднята глобальная, как это ни смешно. Кто ответит на вопросы: за какую судьбу-то памятник поставлен? И кого от чего освобождать надо? Абсурдизм шикарный. И здесь мне видит- ся, не смейся, завязка.

А господин Танако из клана Кавабаси звучит как ругательство. Ах ты, танако недобитый.

Тоторо 2

Какой замечательный тоторик у тебя, особенно смесь Винни-Пуха и Волошина. Я когда первый раз читала, визуально его таким и представляла. Гениально. Тоторо, даже если его не будет формально в следующих новеллах — в тексте — он все равно будет присутствовать в них — впечатан в мозг читателя — это удача!!!

Офис

Глубокая тоска и одиночество, неприкаянность и поиск прошлого для создания нового лучшего будущего, как явление себя и своего существования забывшему о тебе миру.

Это то, что прочиталось.

Хотиро

В каждой округе есть свой дурачок, человек, находящийся на границе мира, как символ запредельного и каких-то тайных знаний. Дети зачастую жестоки и приобщаются к этому непонятному по-своему, чаще всего не духовно, а телесно — бьют. И только те, кого, как магнитом, тянет к этой границе, могут по-доброму общаться и симпатизировать хотиро. Автор, я понимаю, в их числе, как, собственно, и отдельные его читатели.

Гай

Любовь побеждает некоторую дисгармоничность мира, вывод мой, вроде как банальность, и все же… от того, насколько свободны в любви твои папа и мама, зависит, кого ты и куда гнать будешь — стадо или пастухов. Золотой фазан взлетает в изумрудное небо — великолепная концовка.

Путь из Синдая в Хакодатэ

Сила русского духа может всю Японию сделать православной и не только.

Неизвестная

Известная Сацуки и Мэй — образы двух типов женщин (два в одном), интересно все. Тоторо тоже дурачок, и планета людей тоже Тоторо — это мои ощущения. Очень сильно и к месту об армии — кого мне защищать там, где их (родителей) нет? Да и многое другое хорошо.

Редька

Сказка, написанная от души и для души.

В общем, жена (символ) надоела, как горькая редька, как ее ни сдабривай, как ни взращивай для себя.

Мир видимый и невидимый

Сильная новелла.

Мучащая нас непреходящая боль-совесть: а для того ли мы здесь, что теперь делаем, может, для того, чего не делаем.

Часть 2. Простые дела

Салат из крапивы

Хорошо. Отжиматься 174 раза во младенчестве — это запас прочности на долгие годы.

Жизнь как ловля пресноводных рыб

Неплохая новелла, но здесь, как мне кажется, упал темпоритм романа. Пошел спад до женитьбы.

В общем, как только женился, все сразу наладилось — появилась потенция.

Дядя

Интересно. Чтение стихов в барокамере — это очень точно о нашем мире.

Есть замечание: фраза «двойка-тройка стихотворений» не характерна для ребенка, меня это несколько напрягло.

Лошадиная голова

Очень хорошо!!!

Лошадиная голова, превращающаяся в учительницу физики — гениальная фантасмагория, а фраза в конце. Когда «ужас внутри осени не может пробраться в комнату» — захватывающе!

Дефект масс

Просто хорошо, все гармонично.

Фазан

Да, Вова, это прозрение, прыщики — реальны, а люди — нет, мало того, прыщики правят ирреальным миром и такими же его обитателями.

Шикарное сравнение себя с яблоком-грушей на турнике. Здорово!

Дом престарелых

Мы все в пустыне. Великолепный абзац после вопроса: как тут вообще в философском плане? и далее…

«Интернет дороговат, зарплата маловата, евреи кругом, а так ничего, жить можно»…

И далее все здорово.

Часть 3. Никудали

Мэй

Начало великолепное. Сразу гениально схвачена интонация от «пошли на хрен, дети» и далее «млять, зачем же я женился» и до «нам надо было пойти в лес… и там замерзнуть… наша любовь имела хоть какие-то шансы стать вечной», и Гауф, и завершающее четверостишие очень важно. То, что нужно!!!

Летние дни

Это новелла очень важна для романа. Здесь мечты, иллюзии и реальность, как образов (Зябко, Мэй, Сацуки), так и пространства смещаются, переплетаются и объясняют многое в жизни. Собственно, как и во всем романе, женщина-то на самом деле ОДНА, единственная, ТВОЯ, но она внутри каждой из тех, с кем был, жил, хотел и не хотел жить. Мэй — это Сацуки, но не совсем, Сацуки — это Мэй, но не до конца. Она и та, и не та. А та идеальная, которая затаилась у них внутри, наружу выходить не хочет. Собственно ЭТО прочитывается для меня не только в этой новелле, а и в остальных.

Гуанд ун

Великолепно написано, иронично, точно. Переходы к тому, кто виноват, потрясны — «не учат ни хера», «а я считаю, что евреи виновны», «да, соболезную».

Танго с медведем

И у Зябко с медведем мгновенный переход сквозь время и пространство, как в танце, мысли, пересекающие словари, ассоциативные моменты очень интересны. Мохнатая морда, плюшевая Джоконда впечатляют. И весь этот медведь, и весь Зябко, и чужие женщины в книжном магазине сквозят одиночеством и читателю (мне) становится зябко, а от искусственного снега зябче вдвойне.

Огниво

Прошлое не теряется, оно «все более есть». Кстати, эта мысль прочитывается во многих новеллах, даже если не произносится вслух. Очень здорово свертывается пространство и концентрируется в одной точке, благодаря фразе о солдате «йшов з москалів до неньки, рідної неньки, нашої Токородзави, на славетний Кальміюс».

Часть 4. Младенец пылкий и живой

Приход в себя

Здорово. Здорово и гармонично от начала до конца. Человек пришел в себя, осмотрелся, понял, что проспал всю свою жизнь: «тело каким-то неведомым образом жило без участия сознания».

Очень мне близко. В моей недописанной прозе эта мысль тоже гуляет.

Последний абзац великолепен.

Сурчины

Гениально.

Невозможно что-либо цитировать. Все там, где должно быть. Но все же одну фразу, как значимую, повторю: «Посмотрел я на свою тень и вижу, что современная политическая картина мира долго не протянет», хотя без контекста и она существовать не может.

Девочка

Очень хорошая «девочка», очень все трогательно и иронично. В конце, когда ты говоришь: эти суки узкоглазые игрушки делать не умеют, я подумала, главное, чтобы Бог не был китайцем, а то вдруг…

Молоко

Тоже очень хорошо.

Эти сурки и медведи чудесные, образы живых кукол, оживляющих полумертвых людей. Это потрясает. Оздоровить любовью психику — хорошо. Абзац с телевизором «мертвыми глазами смотреть заседания Рады» и т. д. — здорово. Но ты же сам понимаешь, рассказать о новелле все нереально, как о стихотворении, а они у тебя поэтичны, безусловно.

Часть 5. Идентификация кукол

Лен и конопля

Самая важная и значимая для романа, для тебя, для меня мысль.

«Вовка был как бы прообразом всех моих дальнейших друзей: чем важнее было то, что я им говорил, тем меньше они помнили и понимали это».

Исход

Гениально. О куклах я высказалась ранее, а здесь все подтвердилось и зазвучало на более высокой ноте. «Вообще, жизнь именно такая. Кто-то должен взять на себя труд умереть первым». Да здесь можно цитировать все целиком про черные и белые клавиши жизни, про солдата-освободителя. «Все, Зябко, сказал освободитель, свободен». Вот и находит читатель ответ, для чего нужен солдат-освободитель. Вот и близится развязка романа. И главное в жизни — не перепутать списка с грехами со списком продуктов, которые нужно купить.

Жатва

В общем, завершил ты свой роман достойно. В одном темпоритме две последние новеллы, на очень высоком уровне, не свалился от усталости, а поднялся.

Молодец! С горящим домом — нет слов. Те, кто жили до и те, кто после — ВМЕСТЕ, времени нет, есть только его отсвет в огне. Потеря прошлого, которого нет и которого жаль. Не горит только Николай Угодник. «Крупные капли мира стекают вниз по лику». Прощание с читателем, который не прощается.

С уважением читатель С. Заготова

ТАМ И ТОГДА

Привет!

Дочитываю твою книгу. Вот, уже немножко написала.

так называется книга Владимира Рафеенко. Донецк. роман в новеллах. странный какой-то герой. и живет в странной местности. Украина у него — еще и загадочная японская Тородзава. а милые его сердцу девочки (сквозная линия любви) — Мэй и Сацуки. и друг — Тоторо. или он сам — это Тоторо? и зачем посреди текста вдруг ссылки на латинские названия деревьев и кустов? и рецепт яблочного пирога на Песах? догадываюсь: обмечтавшийся мечтательный мальчик. теперь уже взрослый. из тех, что живут не здесь и сейчас, а там и тогда. и разговаривают на разные голоса сами с собой. куда же такому мальчику деваться? а в редакторы. а там тексты плетут свою сетку. и окружили его словари со всех сторон. вот его и окружило, и завертело. и память детства тут же. живет в круговом времени и пространстве, как в камышовом озерце с улитками и маргинальными, как он выражается, раками. от мира природы и селянского, скажем так, детства, сбегает в свою Японию. от литературы — на рыбалку. и нет нашему герою места на всем зыбком свете. вот собрался наш рассказчик (фамилия его Зябко, потому что зяблик он по самоощущению, певчик чирикающий и беззащитный. и потому что зЯбко ему, где бы ни был — везде зябко) на рыбалку («выглядеть при этом надо сурово, но нелепо»).

«На кувшинку бы сесть и поплыть к берегам юности. Лодка на речной мели скоро догниет совсем. Выйти на эти берега, найти себя и набить себе морду. Молча так набить, сесть на кувшинку и домой. И так каждый день в течение десяти лет. Глядишь бы, не стоял бы теперь тут в болотных сапогах по колено в улитках. Ну, а где бы ты стоял? Ну где, скажи, где? Где бы ты стоял? Какая разница, но не тут. А я тебе скажу, где бы стоял. И где, ты знаешь? А вот тут бы и стоял. Тут? Я тебе говорю. Точно вот на этом самом месте ты и стоял. Только бы еще хуже клевало».

мне это близко.

пока все.

н.

Наталья ХАТКИНА

ДОНЕЦК

Поля, отмеченные * звёздочкой, необходимо заполнить!

Ваше имя*
Страна
Город*
mailto:
HTTP://
Ваш комментарий* Осталось символов