ДОНЕЦКИЙ ПРОЕКТ
|
Не Украина и не Русь - Боюсь, Донбасс, тебя - боюсь... ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ "ДИКОЕ ПОЛЕ. ДОНЕЦКИЙ ПРОЕКТ" |
|
|
Поле духовных поисков и находок. Стихи и проза. Критика и метакритика. Обзоры и погружения. Рефлексии и медитации. Хроника. Архив. Галерея. Интер-контакты. Поэтическая рулетка. Приколы. Письма. Комментарии. Дневник филолога. Сегодня среда, 04 декабря, 2024 год |
 |
|
| Главная | Добавить в избранное | Сделать стартовой | Статистика журнала | ||
| ПОЛЕ Выпуски журнала Литературный каталог Заметки современника Референдум Библиотека  ПОИСКИ Расширенный поиск Структура Авторы Герои География  НАХОДКИ Авторы проекта Кто рядом Афиша РЕКЛАМА |
— Это правда? — с легкой ехидцей спрашивал меня коллега. — Мне сказали, что ты назвал Хаткину Пушкиным нашего времени. Да, было такое, в Доме работников культуры, на презентации ее книги. Пояснил, в каком смысле. Не в аксиологическом, говорю, а в типологическом. Это не оценка — ее выставит время. Это наблюдение, не лишенное удивления, что в литературе нашего края она занимает то же место, выполняет те же функции, обладает теми же свойствами, что и Пушкин в свое время. Она — ее признанный центр, причем с самого своего появления в Донецке, с 17 лет. Она формирует донецкую литературу, определяя ее черты, ориентиры, контуры. Она пишет легко и свободно, словно играючи, перелагая в стихи и свою жизнь, и свое время, и свою страну, и весь мир. Она пишет и стихи, и прозу, и пьесы, и статьи. Ее стиль — узнаваемо пушкинский: сложная простота, глубинная ясность, светлая печаль, колкая ирония. Даже в ее фамилии — половина звуков пушкинские. Даже ее имя — пушкинское. А вдруг это реинкарнация Александра Сергеевича? Не о себе ли она, еще тинейджер, писала:
* * * В 70-е, когда она появилась в Донецке, был у нас и свой «Арзамас» («дом на Отечественной»), и своя «Беседа» (литобъединение при Союзе писателей), и даже свои «салоны» (например, «Салон Светланы Куралех», как значились эти домашние посиделки в бумагах наблюдающих органов). Я не участвовал в этих собраниях — мой приятель, тогда студент-физик, а ныне народный депутат, вполне заменявший мне все литературные тусовки, не советовал туда ходить: «Это неполезно. Начинаешь чувствовать себя Наполеоном».
Еще помню, читаю афишу: обсуждение новой книги Вадима Пеунова. Раздумываю, стоит ли приходить. Тут подходит Наташа и спрашивает напрямик, что я думаю об этом писателе. А я ничего о нем не думал. Стал рассказывать, как он приезжал к нам в школу и представлял себя так: «Какие книжки вы чаще всего спрашиваете в библиотеке? Мальчики — про войну, девочки — про любовь. Так вот я пишу про войну и про любовь». Не дослушав, что я скажу дальше, Наташа перебила меня, сформулировав свой вердикт так, как могла только она: «Он же страшен!» Я не был свидетелем скандального выступления Сергея Зубарева, когда он, обращаясь к руководителям лито, восклицал, театрально показывая на них пальцем: «Вы — крысы с красными глазами!.." Но я чувствовал, что песня — зреет. Как-то было предложено прочитать всем по одному стихотворению. Ничто не предвещало. Но вот один молодой человек из компании Хаткиной стал читать в сразу наступившей тишине:
Что сказать в оправдание этих хулиганов? Они спасали свои души.
* * *
В возрасте 22–23 лет она оказалась «в ссылке» — в селе с терновым названием Терны, куда распределилась после университета. А как иначе, если она попала в колесо пушкинской судьбы? Уединенное житье необходимо поэту. Для собирания души, для внутренней самонастройки, для осознания, зачем ты здесь, в этом мире и в это время… Школа жизни. Наташа выдержала в этой школе только год, сбежала назад, в город, в Донецк.
* * *
А хотела бы в Москву. О, как она туда стремилась! Стихами заклинала! Как будто это была ее настоящая родина — историческая, кармическая, поэтическая… Пушкинская!
Я перебарщиваю с аналогиями? Это еще не все. Возьмем сказки Хаткиной: легкие, умные, ироничные — пушкинские. Оно как бы понятно: работа в детской библиотеке, дочка, потом внук… Предрасполагает. Но ведь не каждый, у кого дети или кто работает с детьми, станет сочинять сказки. Были, как видно, и другие причины, более глубокие…
* * *
Конечно, претендентов на литературный престол всегда хватает. Но как отличить самодержца от самозванца? Например, Евтушенко. Такой же по-пушкински «разный» и всеотзывчивый. Между прочими заметил и Хаткину с высоты своей славы. Высоцкий, который «шел прямо в короли». Бродский. Но, обладая многими пушкинскими чертами, они в одном явно уступали Хаткиной: они были отчетливо самобытны, личностны, а она — по-пушкински прозрачна и невидима, как эхо.
* * *
Скажете, все эти доводы слишком неотчетливы? Найдется и конкретнее. Как вам такая черточка-меточка: в детстве Наташа жила в Африке!
* * *
Не берусь объяснять эти сближения. В какой-то момент, когда их число возросло до степени вящей убедительности, они перестали казаться мне обычной провинциальной забавой. Что-то неслучайное проступает в этих вроде бы случайных сходствах, какая-то дразнящая, мигающая матрица, которая, возможно, станет подробнее и очевиднее, если соединить то, что фиксирует педантичный профессорский ум, с тем, что угадывает поэтическое наитие. На том самом вечере, где я сравнил Хаткину с Пушкиным, еще более экстравагантное сравнение выдал поэт Сергей Шаталов. Он назвал ее собакой. Чем нисколько не обидел автора, а наоборот — образ Говорящей Собаки стал одним из любимых хаткинских самоопределений. Позже, разгадывая тайные коды поэмы «Мертвые души», я с удивлением обнаружил соединение этих определений в одном из персонажей, в Ноздреве, который, с одной стороны, подозрительно похож на Пушкина (темперамент, карты, вино, женщины и, самое примечательное, бакенбарды…), а с другой — на собаку (феноменальное чутье, характерные повадки…). Значит, Гоголь, довольно близко знавший Пушкина, увидел в нем что-то такое, что мы увидели в Хаткиной?..
* * *
В 80-е, когда в стране стала подыматься новая поэтическая волна, я подумал, что это шанс. История, конечно, всех расставит по своим местам, но почему бы ей не помочь? Чтобы поскорее. Мой расчет мне казался верным. Я пришел с Наташиными стихами в редакцию «Литературной учебы» к тогдашнему заведующему отделом поэзии Ларисе Барановой-Гонченко. Во-первых, она тоже из Донбасса. Более того, она родилась в Горловке, в той самой (ну не знак ли?), откуда и я к ней, приезжий, приехал. Во-вторых, как раз в это время она собирала войско традиционалистов, дабы противостоять всяким метареалистам и концептуалистам. В-третьих, она сама поэт, должна понимать. Может, пришел не вовремя. Она делала макияж. Видно, не успела сделать дома, торопясь на работу. Но я ж из Горловки, не понимаю этих тонкостей, мне бы уйти, а я начал говорить. Через полчаса она спохватилась, что сидит с одним накрашенным глазом. Сказала, чтобы я оставил стихи и заглянул через недельку. Заглянул. И услышал, что стихи ей не показались. Подумал, что ослышался. Как это — «не показались»?! Что это за слово такое? Оказывается, есть такое слово. А вот почему «не показались» — это другой вопрос. Может, скользнула взглядом по строчкам, приплывшим самотеком, — слишком уж простые, естественные, ничто особо не цепляет. Таких, наверное, сотни и тысячи пишутся по всей Руси. А может, наоборот, почувствовала, что автор хоть и традиционалист с виду, но сама с удовольствием читает как раз других, Еременко, например. А может, просто время было такое. Вспомнилась байка Кожинова о том, как какой-то шутник послал в редакцию малоизвестные стихи Пушкина. Не прошли! А может, я сам виноват. Написал к стихам неубедительный текст. Сделал неудачную подборку. Может, не надо было в конце помещать слишком личное стихотворение и поэтому никуда автором не включаемое, которое могло показаться непомерно претенциозным:
В утешение Наташа передала мне записку: «Саша! Твой поступок (статья и визит в „Лит. учебу“), очевидно, совершенно естественный для тебя — меня ужасно растрогал, как нечто совершенно невозможное в моей жизни. Пусть даже ничего и не выйдет — я тебе бесконечно благодарна. Удачи тебе, братик. 25.III.86 г.» Но я не собирался сдаваться. Не показалось Москве — ничего, может, покажется Питеру? Я переслал Наташины стихи своему другу, тогда аспиранту, а теперь профессору Александру Моторину, и ему удалось опубликовать их в журнале «Нева». И что? И ничего.
* * *
Тогда же, тоже в утешение, я организовал ее авторский вечер в Горловке. Вышло очень душевно. Позже раза три или четыре устраивал ее выступления в Донецке. Выходило по-разному. Последнее — неудачное. Племя младое не узнало, кто к ним пришел. Сужу по своим беглым записям: — Что нужно в стихах, чтобы они стали поэзией? — Прямое лирическое высказывание. На первом месте — чувство, на втором — музыка… — В чем совершенство нашего мира? — Не считаю, что наш мир совершенен. У меня много претензий к мирозданию и к создателю. — Вы в конце традиции или в начале новой? — К экспериментаторам не отношусь. — Ваши прогнозы о будущем поэзии? — Думаю, будет скорее поворот к душевности, чем к духовности. — Где разница между душевностью и духовностью? — Духовность — кастрация живого человеческого чувства. Искусство не может быть в белых одеждах. Мне не нравятся спекуляции со словом «духовность»…
* * *
Да, спекуляции ей никогда не нравились. Вспоминается одно забавное приключение, на излете юности. В кинотеатре имени Шевченко, куда я пришел с женой и сестрой, в фойе была выставка картин донецкого художника Михаила Пархоменко. Можно посозерцать до начала сеанса, что мы и делали. Подходит Хаткина и говорит: — По-моему, он спекулянт. Вот так, без предисловий, без здрасьте. Я отвечаю: — Давай у него спросим. Повторяю, это было на излете юности, когда поступки совершались легко и вдохновенно. И вот мы вчетвером поехали к этому художнику. На его беду, моя сестра знала, где он живет. Около полуночи позвонили в дверь. Конечно, он немного ошалел от нашего визита, но поставил чай, стал отвечать на прямо поставленный вопрос. А потом повел в свою ма- стерскую на ночлег. Там, в мастерской, отвечая уже на мои расспросы, что у нее новенького, Наташа написала четыре стихотворения на длинной полоске бумаги, свернутой в трубочку, как папирус:
* * *
В 1988 году Хаткина вступила в Союз писателей. Вместо поздравлений я спрашивал: зачем это тебе, Наташа?! Ну не должен поэт этого делать. Любой другой — ладно, но только не ты. Это же все равно, что Пушкину вступить в партию. Наши встречи и так были редки, а тут и вовсе прекратились. Мне казалось, что «мой Пушкин» изменяет своему царскому призванию и превращается в «Аллу Пугачеву» — литературную королеву, законодательницу вкуса и этикета, со своими приближенными и отлученными, и даже, в довершение сходства, с талантливой дочкой-наследницей и молодыми фаворитами… Может, я неправильно понимал Пушкина? Видел его великую, нечеловечески слаженную судьбу и мало задумывался, какой была его человеческая жизнь. Наверное, его друзья-вольнодумцы тоже досадовали и недоумевали, зачем он идет на контакт с царем, заботясь о презренном благополучии и официальном признании: разве ему мало признания друзей, разве он сам не царь?.. Может, судьба и жизнь — это не разные, а одни и те же скрытые пружины, не зависящие от времени и места? Может, это один и тот же русский код: Пушкин = Пугачев = Пугачева… Бессмысленный и беспощадный. Но тем удалось совпасть со своей судьбой, а Хаткиной? Что она сама об этом думала? Можно догадываться. Вот выходит хаткинская книжка с пушкинским названием «Птичка божия». На презентацию собралось много друзей — поэты, художники, музыканты. Веселая и красочная «рождественская встреча». Но знаете, как прима озаглавила этот праздник? «ЖИЗНЬ НЕ УДАЛАСЬ!»
* * *
Не припомню, что такого я сказал ей на той презентации, но на подаренном мне экземпляре «Птички божьей» она в сердцах надписала: «Саша! Ты не прав ваще!» Поводов могло быть сколько угодно. Временами мне казалось, что ей не нравится вообще все, что я делаю: как я пишу, как издаю журнал, как веду литстудию. Показывала, как надо: издавала свой журнал («Апельсин»), вела свою студию («Пегасик»). Сосуществовать со мной мирно и параллельно почему-то не желала. Писала язвительные эпиграммы про мои «астральные» книжки. Например, такое:
Или про мои научные работы (которые вряд ли читала):
Как-то писательница С. попросила меня написать рецензию на ее новую книгу. Я сказал, что могу написать только отрицательную. «Пиши, — сказала она. — Хаткина тебе ответит». Написал. И Хаткина ответила:
«Профессор Кораблев бросил камень в Элину Свенцицкую — вернее, в книгу ее рассказов „Простите меня“. Главное его обвинение — „без божества“. Нет у Элины Бога. Очевидно, она убила его и съела. А суть убийства, полагает профессор, в том, что автор посмела провести своего читателя в места, крайне далекие от эстетики: забегаловки, темные заплеванные подъезды, грязные больничные палаты и даже в кабинет гинеколога»…
Предвидя ее реакцию, я ответил ей заранее, в той же статье, которую она восприняла как брошенный камень:
«Представляю разговор с какой-нибудь фанаткой-элинисткой (назовем ее условно Х.). Х.: — Свенцицкая изображает жизнь как она есть. Патология в ее рассказах — это патология нашего существования. Дикость и придурковатость ее героев — это наша дикость и наша глупость. Я: — Допустим, хотя я не думаю, что все мы дикари и придурки. Но даже если это так, то пусть хотя бы автор будет умнее и лучше нас. Х.: — Автор давно умер. И современная проза вполне обходится без него. Современное искусство — игровое, шизоидное, центонное, симулякровое… Это понимать надо. Я: — Давайте различать человека и его одежды. Борхес или Павич останутся в культуре не потому, что они постмодернисты, а потому, что они художники»…
Ощущение от ее шпилек было двойственное. Радовало, что хоть какое-то подобие литературной полемики происходит в нашем глухонемом краю. Но огорчало, что, обращаясь ко мне, она спорила вовсе не со мной, а с каким-то придуманным ею оппонентом. Хотелось крикнуть: «Наташа! Ты не права ваще!»
* * *
Линией фронта почему-то стала духовность. Все ее выстрелы и выпады в мою сторону сводились к этой цели. И боевые подруги туда же: одна пишет рассказы о некоем профессоре Упоенном, другая — стихи какие-то нарочито апокрифические… Далась им эта духовность. Но я сам виноват, не надо было на обложку журнала выносить слоган: «Поле духовных поисков и находок». «Старушка Х." только это и заметила в новом журнале, рассказывая о нем в интернете:
«Вот у нас тут в украинской провинции выходит журнал „Дикое поле“ с подзаголовком „Журнал духовных поисков и находок“. Особенно умиляют „находки“. На презентации я говорю: „Люди! Это же неприлично — заявлять с трибуны: ‘Я — высокодуховен’. Так же как объявлять себя элитой. И тут еще этот кошмарный новояз — ‘духовная элита’. Как будто по-настоящему духовный (тошнит меня от этого слова) человек может объявлять себя элитой! Типа — я весь в белом, а вы — быдло“. Речь эффекта не возымела. „Вы, — говорят, — Старушка, опять выступаете в роли поручика Ржевского“. Проповедничество вредит художественности, мне так кажется. (Или надо писать ИМХО?) Исключая разве что ранние жанры типа „Моления Даниила Заточника“ и пр.»
Мне и самому эта приписка казалась излишней, но художник Шатунов так искусно встроил ее в свой дизайн, что я не стал возражать. Ну, а когда наши критики стали требовать убрать эти слова с обложки, пришлось защищаться. Уверять, что слово — не виновато, слово — хорошее, что лучше бы нам задуматься, почему мы стыдимся произносить его вслух. Спор продолжился. Хаткина с удовольствием цитировала Губермана, который, в свою очередь, цитирует свою тещу: «Лучше пять раз услышать слово „жопа“, чем один раз слово „духовность“». Я отвечал Кантом:
«О некоторых произведениях, которые должны были бы, хотя бы отчасти, представлять собой прекрасное искусство, говорят, что они лишены духовности, хотя с точки зрения вкуса в них нет ничего вызывающего возражения. Стихотворение может быть очень милым и элегантным, но дух в нем отсутствует. Рассказ — точен и правилен, но лишенным духовности. Торжественная речь — основательной и вместе с тем изящной, но лишенной духовности. Разговор — часто достаточно занимателен, но дух в нем отсутствует; даже о женщине говорят: она красива, разговорчива и благопристойна, но в ней отсутствует дух. Что же здесь понимают под духом? Дух в эстетическом смысле — это оживляющий принцип в душе».
Она ссылалась на свою московскую подругу:
«Моя подружка в Москве купила „Дикое поле“ и написала мне: „Теперь я вместо того, чтобы посылать мужа, как обычно — в жопу, говорю ему: „Ты бездуховный“. Но он почему-то так болезненно на это реагирует, что я, скорее всего, вернусь к обычному методу…“»
А я, выступая на зарубежном симпозиуме, отвечал, опять же, ей, Хаткиной:
«Если попытаться охарактеризовать наше время стилистически, то его можно назвать временем невысоких слов. Умный человек испытывает неловкость, когда слышит слова „истина“, „добро“, „красота“ и им подобные, сознавая их смысловую неадекватность и неуместную пафосность. Эта неловкость симптоматич- на, поскольку это как раз те понятия, которые, как бы они ни трактовались, выражают некие константы человеческого мышления, и как бы ни менялся мир, он, по крайней мере, за последние тысячелетия, изменился не настолько, чтобы существенно изменилась семантика этих слов. Значит, что-то изменилось и меняется в человеке — в его отношении к понятиям, которые исконно считались главными».
О чем это мы? Да ни о чем. О словах? Или о том, что за словами? Или о том, как слово наше отзовется? Может, только потому мы спорили, что надо же было о чем-то спорить. Как то, дразня, она прислала мне текст Горчева, вроде и «высокодуховный», но — «обсценный». «Нравится?» Я ответил: «Нравится!» В другой раз, наоборот, прочитав или послушав Щербакова, мной любимого, радостно сообщила: да, это то! И на фестивале «32 мая», где мы, случалось, вдвоем вели поэтическую мастерскую, никаких разночтений и разногласий между нами не возникало. Если уж доискиваться, что нас на самом деле разделяло, то это никак не «духовность», где Хаткина достигала необычайных высот, а «дух времени», которому она, на мой взгляд, излишне прислушивалась. Внимательно следила за новыми именами и тенденциями. Старалась, хоть и малоуспешно, писать современно. Стыдилась своих ранних стихов, более откровенных и более искренних. Радовалась, когда кто-нибудь из ею ценимых, Цветков или Быков, отметит ее. Огорчалась, когда наоборот. Тешилась и утешалась интернет-признанием. Мне казалось, что все это как-то не по-пушкински. Сказано же: «хвалу и клевету приемли равнодушно». И ведь не зря сказано: намерение угадать ожидание публики, как его ни оправдывай, это намерение угодить, недостойное поэта. А «духовность» — это обращенность к совсем иной инстанции…
* * *
Поначалу я смеялся и аплодировал, когда из меня делали ученое чучело. Привыкший к корректной научной полемике, пытался привыкнуть и к такой форме дискуссии. Раз уж пора пришла такая — карнавал. Не объяснять же, что ты на самом деле думаешь, — это скучно и никому неинтересно. Но очень скоро имидж тупого профессора перестал меня забавлять. Да хоть бы и не тупого — это не про меня, взламывающего науку. Можно было, конечно, воспользоваться этой онтологической неточностью для самосокрытия, но я решил иначе. Карнавал, говорите? Будет вам карнавал! В 2004 году я предложил Вадиму Гефтеру, нашему донецкому Смирдину, провести историко-литературный перформанс: воспроизвести знаменитое петербургское застолье, когда за одним пиршественным столом оказались Крылов, Жуковский, Пушкин, Гоголь, Вяземский, Одоевский, Плетнев… И здесь же — Булгарин, Греч, Сенковский, граф Хвостов… Друзья и недруги. Вот бы и нам так. Наташа Хаткина в этой ретроспективе была, конечно, «Пушкиным». Светлана Куралех, в образе Светланы Жуковского, выдала тогда экспромт:
А я, в образе Николая Васильевича Гоголя, жег рукописи донецких авторов, произнося над ними: — Эх, господа литераторы земли донецкой! Любил ли кто-нибудь вас так, как люблю вас я? Да разве печалился бы я, если бы не верил в ваше великое будущее? Литературный мир, уставший удивляться, удивился, когда вдруг из диких дебрей Амазонки явилась магическая литература Борхеса и Маркеса, Кортасара и Астуриаса. И мир снова удивился, когда явилась дикая балканская культура — Павич и Кундера, Кустурица и Брегович. Не пришел ли черед удивить мир еще раз? Или мы для этого недостаточно дикие? Многое уже сделано. Осталось главное и неизбежное: огонь! Огонь, господа, только очистительный огонь оживит и спасет наши души. Пусть сгорят в этом огне ложные репутации и глупые амбиции, придуманные концепции и бездумные рецепции, воздушные городки и бумажные перегородки — и мусор, мусор, мусор, которого так много, что уже не видны растущие из него цветы. Пусть сгорит то, что может сгореть, а что уцелеет в этом огне, то и станет началом новой литературы… А Хаткина-Пушкин — блистательный импровизатор — тут же организовала пляски вокруг огня, с припевом: «Гори, мое горе!»
* * *
Пушкин мог выскочить из нее в любой момент. Идет, к примеру, очередная наша перепалка. Повод — афоризмы нелюбимого ею автора, которые я поместил в «Диком поле». Заимствованные, считает она. Показывает: «Умирать — дело житейское» — взято у Залыгина, «Нет у Бога никого кроме нас» — у Заготовой и т. д. Резюме: при моем попустительстве автор припозорил журнал. Пытаюсь оправдать автора, отвечаю миролюбиво: «Чем же припозорил? Фраза-то классная, про Бога. Может, вы ее из одного источника черпнули. Ноосфера называется». Она — резко и непримиримо: «Саша. у меня есть чудные пьесы в стихах. „Маленькие трагедии“ называются. Не дать? А.С.П. передал прямо из ноосферы. Чтобы лазать в ноосферу, нужно обладать особыми приспособлениями и совершать некоторые усилия. А можно таскать у тех, кто с ней пообщался». Я в ответ: мол, че так драматизировать — все ж слова уже сказаны… Она: «Саша, переиздай Пушкина. Раз все слова уже сказаны».
* * *
Запомнился один наш разговор по дороге к храму, знаменитому своим фарфоровым иконостасом. Это в Подмосковье, на станции, где бросилась под поезд Анна Каренина. Когда-то в юности Наташа уже бывала в этих местах, но только в поэтическом воображении:
Собственно, и разговор был почти о том же — о мировосприятии. Я говорил, что из-за плохого зрения вижу мир так, как советовал Блок: случайные черты для меня стерты, и мир видится в его прекрасной туманной сути. Потому, между прочим, и все женщины для меня — не имеющие возраста прекрасные дамы. Она отвечала, что для нее, наоборот, как и для Пастернака, смысл — в деталях… Знаю, помню. Об этом мы уже говорили, в стихах. Я спрашивал, не надеясь на ответ:
Она отвечала, не слушая вопрос:
В храм она не вошла. По той же причине. Двумя-тремя точными штрихами-деталями обрисовала притворство, которое там увидит. «А ты иди, если тебе нужно», — сказала.
* * *
Был бы я сам по себе, частное лицо, то, может быть, мои литературные взгляды ее мало трогали. Но ведь я сбиваю с толку юные умы, совращаю нежные души. И с университетской кафедры, и в статьях, и на своих литературных посиделках. Распространяю какие-то архаичные представления о поэзии, возвожу миражи и раскрашиваю витражи. «Арсений — ужос какой-то!» — так отозвалась она о книжке молодого донецкого поэта, благосклонно принятого в моей студии. Так вышло, что эта тема оказалась последней в нашей переписке.
Н.Х. (1 Май 2009 г. 11:37:12): Первое мая — курочка хромая! Проглядела книжку Арсения — это ужос и кошмар. Возвышенное косноязычие. Неужели никто ему не сказал? Дурачок с курдючком. «О не дразни гиену подозренья, Мышей тоски…» По-моему, его надо засолить, закоптить и показывать в музее мадам Тюссо. По страшным сакральным праздникам. Чтоб неповадно было. В обмороке. Х.
А.К. (4 May 2009 12:13:36): Нет, ничего такого ему не говорили. Да и не могли сказать. У нас не принято учить поэта, каким ему быть, возвышенным или низменным, косноязычным или гладкоязычным. Какой есть. Была бы поэзия. Белый тоже был и возвышенным, и косноязычным, ну и чем он хуже, скажем, Кибирова? И быть современным у нас тоже никого не заставляют. Считается, что поэт свободен жить хоть в своем времени, хоть в каком угодно. А времена — они ведь не только проходят, но и возвращаются. По-моему, твои критерии пора сдать в музей археологии. АК
Н.Х. (4 Май 2009 г. 15:28:04): Привет! Очень характерное для тебя письмо. Как обычно, сам ничего не высказываешь. «Ему ничего не говорили…» А что — у вас там что-то говорят? По-моему, только блеют. «Очаровательно… Прелестно…» и пр. Один Медовников высказался аргументировано и по существу. Ты знаешь, что я его не люблю, но он хоть умеет что-то высказать по поводу. А ты, как и в своей пресловутой статье, прячешься за анекдотами или многозначительным молчанием. Как мышь за веником. Зачем студия, эти так называемые «обсуждения», если не учить думать, формулировать свои мысли, не помочь овладеть началами критики (и самокритики)? Не научить вчитываться в чужой (и свой — когда остынет) текст, анализировать, соотносить с современным литературным процессом? Так — чисто попи… потрындеть? Какова твоя роль? Они приходят беспомощными щенками, а уходят самодовольными поросятами. И думают: «Я поэт… я поэт…» Жах! Декаданс Белого был органичен для, извините, финдюсьекля. А сейчас? в изнурённых нарциссовых позах ждём зеркальности сводов небес. у обоих у нас на митозах колоссальности правящий пресс. (Арсений твой любимый). Правда, тебе нравится? Это неприкосновенно? Тебе не смешно? Меня корчит. с приветом из архива н.
А.К. (4 May 2009 19:23:07): Именно тем, что ты перечислила, и занимаемся. И в студии, и на занятиях в университете (в этом году я даже затеял спецкурс по основам критики). По-разному бывает. Когда надо и можно прямо сказать, говорю прямо. Но то, что говорю, на сайте не выкладываю. Из скромности. В той «пресловутой» статье не хотел обижать украинцев — и все равно обидел. А в том пресловутом письме — не хотел обидеть тебя, но, вижу, тоже обидел. Прости. Это рефлекторная реакция на твой менторский тон. Арсений, безусловно, талантлив, но зачем-то пошел в смиренные ученики к Блоку (отсюда его псевдоним), и этот сборник — просто современная калька со «Стихов о Прекрасной Даме». Я его за этот эксперимент уже простил, как прежде прощал за трехстишия.
Н.Х. (4 Май 2009 г. 19:22:58): Привет! На сайте одни писюльки и лизюльки. Поэтому он выглядит бедно и никчемно. «Уси-пуси». Одна Тараненко молодец. Не знаю, какая у вас студия критики. Блок? Арсений и Блок? Да, неладно что-то в датском королевстве… У Блока никогда не было таких нагромождений идиотских слов. А если деточко пишет Ты с большой буквы, то должен за это выхватить. Блок — в попу шпок! грустно мне.
А.К. (4 May 2009 19:23:07): Ну, бедно, сам знаю. И что? Ты же не приходишь поучить молодых уму-разуму. И другие не приходят. У всех дела. А я, выходит, самый праздный, у меня никаких других дел нету. И насчет «уси-пуси». По-разному бывает. В последние годы, и правда, студия стала человечнее, терпимее. Если автор слабый — ему говорят, что он, в общем то, хороший человек. А прежде про нас говорили, что мы кровожадные, что обсужде- ние — мясорубка и т. п. Были гневные письма [Теодора] Гланца моему начальству и в другие инстанции. Однажды чуть не дошло до самоубийства — такие страсти. И я рад, что люди учатся говорить правду так, чтобы ее можно было услышать. Разве я говорил, что Арсений = Блок? Я говорил о его ориентире, и только. Над Блоком, наверно, тоже посмеивались из-за его «Ты». Но писать так после Блока — требуется, пожалуй, не меньшее мужество. (Заметь, о самих стихах я сейчас не говорю). Не грусти, и это пройдет.
Н.Х. (5 Май 2009 г. 05:27:41): Привет! Не прихожу я потому, что танцую только за деньги. Это песенка такая была.
Хотя несколько рецензий написала в московский журнал «Воздух» и в киевскую «Радугу» бесплатно. Из симпатии к авторам. И в прошлый Новый год проводила у себя ЖЖ акцию: «Стишки под костюмы для малышей всем желающим». Тоже бесплатно. Но это так — реплика апарте. Но вот как можно вести студию критики с установкой «что ни накорябал — все стихи»? Какой смысл? Один разврат. Особенно для молодых. Старичков я бы тоже утешала. Как Ависага-сунамитянка, что согревала старость царя Давида. Не в плотском смысле, конечно:) А молодых надо бить и пинать. И заставлять читать. А то они ж, поди, не знают ни Алексея Цветкова, ни Елены Фанайловой, ни Ольги Седаковой, ни… Вот и самоупиваются. Грустно мне, повторяю. А! Живите безмятежно. н.
А.К. (11 May 2009 14:57:11): Какой же я тупица, если мне нужно все это говорить. Не знаю, что и ответить. Ну, тупой. Не различаю, где стихи, а где проза. Не фанатею от Фанайловой. Не понимаю, от чего фанатеть. Только от того, что на тебя похожа? А главное — не хочу никого учить. Вот, например, тебя — можно в чем-нибудь переубедить? Вот так и других. Особенно юных. Особенно нынешних юных. Если я начну поучать — все сразу же разбегутся. Как сказал классик, избави Бог от такого невежества. Это не значит, что никто, кто приходит, ничему не учится. Но это получается само собой, и не сразу, и невесть как. Конечно, «это стихи» там говорится далеко не всегда. Правда, в последнее время — довольно часто, вызывая чувство региональной гордости: о текстах Рафеенко, Юрова, Завязкина, Арсения, Брайнина, Чупы, Сокруты и еще кого-то. А чаще-либо отдельные строки отмечают, либо тенденцию, либо, когда уж совсем ничего и нечего, душевные качества, они всегда есть. (Речь об «общем мнении» — отдельные не в счет.) Если не возражаешь, можно устроить мастер-класс: наши молодые прочитают по 2–3 вещи, а ты им скажешь правду-матку в глаза. Это будет эффектное закрытие сезона. Хочу в журнале слегка отметить 60-летие Авцена. Не напишешь абзац? Жду 13-го, на сороковины Парщикова. И Лев Лосев умер, в мае. С днем Победы. АК
Н.Х. (11 Май 2009 г. 14:18:41): Привет! Пока только про Фанайлову. Ну разве ж я на нее похожа? Она куда полётнее. Где уж нам уж. Про Авцена абзац напишу. Про Парщикова помню. С Днем Победы! Ревела всё утро Девятого мая. Маша водила Давида в парк знакомиться с ветеранами. Говорить им спасибо. Совсем мало осталось. н
* * *
Да, в праздники наши дуэли прекращались. Особенно в дни наших рождений, расположенные на границе лета и осени. Мы отбрасывали пистолеты и заверяли друг друга в любви и благорасположении. Сперва она, а через день — я. Одно из последних ее поздравлений примечательно подписью:
Привет! Скоро осень, За окнами август… От дождя потемнели кусты. И я знаю — тебе я не нравлюсь. Но зато — как мне нравишься ты! (из старой песенки)
С Днем рождения, Сашенька! Желаю тебе крепости духа, бодрости тела, ясности взора, надежд и свершений. Распутать все узлы! Пусть настроение будет хорошим, ученики — не идиотами, друзья-товарищи — адекватными. Пусть радуют тебя твои многочисленные красивые и умные дети! И денег, конечно. (Деньги! Деньги! Сейчас ты завершишь разговор? ;-)) Твой Пушкин
* * *
В последний раз мы виделись на застолье после концерта Михаила Векслера, приехавшего из Одессы в Донецк. Что-то неладное было в ее болезненно исхудавшем лице, в дрожащих руках. Но Миша — друг, и нужно было прийти, представить его публике. Кажется, это было ее последнее публичное выступление.
* * *
О случившемся я узнал от Светланы Степановны Куралех. Получил сообщение на телефон: «Вчера умерла Наташа Хаткина». Земля качнулась. Мне всегда казалось, что я сам по себе, но тут что-то оборвалось. Равновесие, державшее нас вместе и порознь, нарушилось. Я почувствовал, что теперь придется жить как-то иначе.
|
Но я все-таки сходил па ру раз, и теперь могу кое-что вспомнить. Помню, обсуждали какого-то поэта. Хотя обсуждать было нечего — всем было ясно, что стихи никакие. И тут выходит Хаткина и говорит, что это замечательные стихи. Тишина, недоумение. А Наташа продолжает: да, стихи замечательные, только нужно правильно их читать. Это же пародии! Вздох облегчения, смех, аплодисменты.|
При полном или частичном использовании материалов ссылка на
Интеллектуально-художественный журнал "Дикое поле. Донецкий проект"
обязательна. Copyright © 2005 - 2006 Дикое поле Development © 2005 Programilla.com |
Украина Донецк 83096 пр-кт Матросова 25/12 Редакция журнала «Дикое поле» 8(062)385-49-87 Главный редактор Кораблев А.А. Administration, Moderation Дегтярчук С.В. Only for Administration |