* * *
Был воздух уплотнен в божественной ладони
и появились мы, и нас назвали — плоть.
И осязанье мы взлюбили вплоть
до жажды видеть дух овеществленный.
И мы сгущаем — целое столетье
до двух страниц,
общенье — до острот,
любовь — до кратких встреч.
Но пусть нас обойдет
сгустить тоску до пули пистолетной,
когда унизим мысль до языка.
Рябины на варенье дочь приносит.
Добавим сахару в сгустившуюся осень
и будем думать, что она сладка.
ЧЕХОВ
Дождь идет в провинции, плачутся там, ссорятся,
дождь идет — провинция мучится бессонницей.
Все в Москву ей хочется, все куда-то тянется,
За вагоном кинется, всхлипнет — и останется.
Разговоры длинные. сумерки пустые…
Вся-то ты — провинция, степь моя, Россия.
И звучит рефреном в Жмеринке и в Жиздре:
«Надо что-то делать со своею жизнью».
ГОГОЛЬ
Снега определяют лексикон,
определяют зренье и дыханье.
На белом поле головни ворон
одно и значат, братец мой: изгнанье.
Мы тратим жар души на противленье стуже.
Ни разу полной грудью не вздохнуть.
Гляди, как за ночь заметен, завьюжен
вчера тобою проторенный путь.
Тяжел полет нелепых зимних птиц.
Тяжелое, как сон, полозьев пенье
и у печи мельканье сонных спиц
одно и значат, братец мой: терпенье.
Тоска моя, скрипучий мой санскрит…
Когда зиме и в марте нет исхода,
«Италия, — обмолвится, — свобода»,
и не шутя обмолвку повторит.
Что не почудится! — всех слов не разобрать,
к метельному прислушиваясь вою.
Себе учился воли не давать —
что запрешь ты, как получишь волю
Эй, волю дай стреноженному чувству,
эй, волю дай! — не стоит, ни к чему —
эй, волю дай высокому искусству,
эй, волю дай безумью своему!
* * *
Жил художник Казимир Малевич.
Черный сочинил квадрат — на белом.
Был он странен, и над ним смеялись,
но Малевич верил в то, что делал.
А еще жил-был художник Татлин.
Сочинил макет — пока из дерева.
Воплощать макет пока не стали.
Татлин тоже верил в то, что делал.
Так они, товарищи, и жили.
На пустоты ставили заплатки.
Татлин и Малевич не дружили.
А Малевич умер — Татлин плакал.
* * *
Диктат пространства: расслабляет дом,
в пунктирах улиц — чаплинская спешка,
и цепенеет чопорная пешка
у входа в офис. — Нет, я не о том.
Диктат пространства!
Снега и дождя
особый ритм.
Его синкоп заплаты
подсказывает нам: обнять и плакать.
Иль в ночь идти и плакать — уходя.
Едва представлю: близкая гроза,
высокий мальчик, Ховрино, платформа —
все этим задано. Прощанье —
смысл и форма.
Бег через парк и ветки по глазам.
Закушенный рукав. Как слезы хороши!
Всхлип — молния. Какое совпаденье!
Отчаянье, вернее — упоенье.
А надо бы: увидимся, пиши.
Вписаться без остатка в гром и град
и отсыреть — точно в кармане спички.
Все — так. Все — правильно.
А этот, в электричке,
вздыхает в полусне, жалеет, виноват.
* * *
Весь воздух выпит, черный ангел мой,
но нам еще остался для дыханья
тот ненадежный безнадежный слой,
насыщенный бессмертными стихами.
Я начинаю со строки любой
дышать альпийской высотой заклятой.
Герой нисходит в дол, и на устах — любовь,
и бронхи забивает мокрой ватой.
Создатель воздуха, скажи мне — как ты мог
любовью звать гордынь противоборство,
страх одиночества, сплетенье рук и ног,
что там еще
А он в ответ: не бойся.
Его воздухоносные слова
идут ко мне неведомо откуда:
есть чувство безысходного родства,
есть жадное предвосхищенье чуда,
что шар души наполнят пустотелый
и вознесут туда, где горний свет.
А черный ангел или ангел белый —
не все ль равно? — когда их вовсе нет.
СТИХИ О ПОИСКАХ РОДСТВА
1
Кому бы рассказать, как я щедра
Любовь свою умножив — не растратив,
могла бы я любить и сорок тысяч братьев
как вечно милосердная сестра.
Возлюбленные чмокнут и уйдут,
кто на рассвете, кто — дождавшись ночи.
Сестра одна — горда и непорочна.
Сестра одна, верна, и ей не лгут.
И стольких лжей, умноженных стократ,
цепей, цепочек, казней и проклятий
не надобно — на сорок тысяч братьев —
как на того, кто мне ни сват, ни брат.
2
Чтоб гордиться и чтоб любоваться
среди прочих — всерьез, не в игру —
старших братьев и младшеньких братцев
выбираю, за руку беру.
Чтобы плакаться, чтоб сострадать,
чтобы — верила, чтоб — понимали,
чтоб не смело во тьме пропадать
то, что нам на роду написали.
Стороной, за случайным дождем
не пройдет — я уж буду стараться —
то, что душ называли родством,
то, что так и должно называться.
Брат мой, милый, тебя ли я вижу!
Только что же ты — точно во сне —
прочь уходишь — все ближе и ближе
придвигаясь всем телом ко мне…
3
Любая страсть опасностью чревата —
в конце концов искать, кто виноват.
Но прав всегда перед сестрою брат.
Опять ищу, кого любить, как брата.
И нахожу.
О, как со мною он
и чист, и прост, и как мы с ним похожи —
вдруг разом говорим одно и то же.
Чай допит. Взор ничем не замутнен.
Рассвет вот-вот. Светлеют окна в сад.
Душа открыта, и постель не смята.
И он — чтоб он пропал! — не виноват,
и я — чтоб мне пропасть! — не виновата.
ИМЯ
Памяти Ксении Некрасовой 1
1
Я только именем была.
И это имя означало
судеб волшебное начало,
фанфары и колокола.
Прощанья ночью на мосту,
соблазны прозы, рифм искусы,
тебя, высокое искусство,
служенье музам, суету.
И славы треск, и славы дым,
соблазны рифм, искусы прозы,
и хор друзей звонкоголосый,
что клялся именем моим.
2
Я только именем была.
Кому какое было дело,
как жрать хотело мое тело,
как подыхала без тепла,
выпрашивала папиросы,
кривляясь, точно старый мим,
покуда хор звонкоголосый
все клялся именем моим
3
Я только именем была.
Зачем, с какой надеждой зряшной
в дом наших сборищ я пришла —
снег прошлогодний — в день вчерашний
Здесь так же дактиль и хорей
кружат, как черных галок стая,
и новый хор иных друзей,
уже в лицо меня не зная,
клянется именем моим,
гордясь надежностью поруки.
Но Боже правый! Эти звуки
совсем иное значат им.
Не птицу — только тень крыла,
не музыку — лишь отзвук бала.
Я только именем была,
и это имя отзвучало.
4
Чей железный кулак ухитрилась разжать,
что вздохнула легко и без боли —
точно мне удалось из острога бежать
на желанную, милую волю
Не шарахаюсь больше разряженных дам —
не важны прежде важные лица.
Что с юродивой взять? Что хотите, отдам.
Да зачем вам моя власяница.
И не страшно ни труб, ни воды, ни огня —
все мне поровну чужды и близки,
и не жалко, что в паспорте нет у меня
драгоценной московской прописки.
Мне и дома не жаль — да и был ли он, дом
И так сладко стоять, оборванке,
на весеннем на сером снегу босиком
против церковки, что на Таганке.
* * *
Надо посуду вымыть, а тянет разбить.
Это отчаянье, Господи, а не лень.
Как это трудно, Господи, — век любить.
Каждое утро, Господи, каждый день.
Был сквозь окно замерзшее виден рай,
тусклым моченым яблоком манила зима.
Как я тогда просила: «Господи, дай!»
«На, — отвечал, — только будешь нести сама».
Из поэмы «ЛУЧШИЕ ГОДЫ»
Когда еще все наши были живы,
я праздновала каждый листопад
и шорох охры — если наступать.
И на бульваре продавали сливы.
А вдоль бульвара, перепутав ноги
и руки, как ненашенские боги,
сидели йоги, окна растворив.
И отрешались от продажи слив.
Они, в бесполом плавая астрале,
жевали жизни смысл, минуя все детали.
Мой бедный друг! Бессильем истомись
и обрети попробуй сливы смысл,
минуя косточку, и кожицу, и мякоть.
Но не минуй меня! Я буду плакать.
Ведь смысла нет во мне —
лишь мельтешить и трогать,
кого люблю, за лацкан и за локоть,
случайно, невзначай — и дергать за рукав,
и говорить, что ты неправ, неправ,
когда меня ты слушаешь вполуха.
Ты знаешь, во дворе у нас старуха
жила. Она со свалок по ночам
к себе домой чужого быта хлам —
осколки, черепки — из жалости тащила.
Жила в ней воскрешающая сила.
Вот так и я — мне любы оболочки.
И, может быть, случится мне гореть
последней веткою в последнем костерочке.
Я длинные стихи пишу — поставить точку,
как умереть.
И если в отреченье —
дорога к истине, — я не пойду в ученье.
От празднества не отрываю взгляд.
Смысл жизни, милый, множествен, напрасен,
шершав, шуршащ, и сиз, и желт, и красен,
и на бульваре пляшет листопад.
ДОНЕЦКИЙ ПРОЕКТ
