ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ "ДИКОЕ ПОЛЕ. ДОНЕЦКИЙ ПРОЕКТ"

Поле духовных поисков и находок. Стихи и проза. Критика и метакритика. Обзоры и погружения. Рефлексии и медитации. Хроника. Архив. Галерея. Интер-контакты. Поэтическая рулетка. Приколы. Письма. Комментарии. Дневник филолога.

Сегодня четверг, 03 апрел¤, 2025 год

Убежден: мой рассказ из истории донецкого верлибра наделает шороху. Знаю: скандал обеспечен. И даже знаю твердо: буду бит. Но если не я, то никто. Никогда. Не узнает. А это обязывает…

Вы, наверно, слышали: Купряжкин. В семидесятые он объявился здесь, в Донецке. Прозаик, публицист и всё такое. Во, переводчик с разных языков! И эссеист. А что он к тому же и поэт, мы об этом как-то не догадывались.

Маэстро был, по сути, культуртрегером. А я — обыкновенным пацаном. И к богеме там, элите там какой, слава Богу… Здесь я, в общем, чист. И даже больше: я Купряжкина не знал! А, забыл, что он еще ж философ! И, товарищ очень энергичный, — учредитель выставок-мистерий. Речёвок, инсталляций, биенналий, что в Донецке было… Ну, в диковинку!

И вот Купряжкин, а зовут его Сергей, организовал такой у нас перформанс. Как миссионер, несущий поэтическое слово дикарям, придумал он обслуживать стихами. На дому. Такая акция. Под девизом: «Поэзия — в массы!» он читал свои бесплатные стихи. Но если где нальют, он не отказывался. Так он окультуривал дончан.

Я сказал: читал? Он не читал! Свои стихи он людям оглашал!

И вот однажды… Не знаю я, по чьей это наводке? Может, по наитию. Или самотеком, просто с улицы. Но так уж исторически сложилось, Купряжкин вышел на моих родителей. Чтобы, значит, тоже обслужить. И это круто изменило мою жизнь…

Посадил он маму с папой рядышком. Чтоб ему внимали благодарно. И, как фотограф, отошел полюбоваться: хорошо сидят? Сидели тихо. Присмирели, как притихшие две курочки. Они же люди не простые, а ершистые, не дадут себя так просто оболванить, а поди ж ты — как-то сразу повелись. Стали слушать, приоткрывши рот. И, между прочим, было отчего…

Он читал с надрывом, наступательно. Он кричал, себя он не берег. Он распалялся. Он стрелял слюной. Мама с папой пялились вовсю: услуга новая, стихами на дому. И к тому же он размахивал руками.

Мама даже испугалась поначалу: «Еще драки в нашем доме не хватало! — и: — А, может, он припадочный вообще?» Но нет! Это он нащупал вдохно- вение. И сдержать себя уже не мог. А, и в такт еще притоптывал ногой. Чтоб не ударить перед ним лицом, родители, казалось, не дышали. Только раз… Мама ерзала на стульчике, потом не выдержала. Затрясла рукой, как ученица:

— У меня вопрос! — и, как говорят у нас в Донецке: — Дико извиняюсь! А почему стихи у вас не в рифму?

Купряжкин так страдальчески поморщился:

— А вы что, не знаете всей правды?! — сокрушенно. — Рифмы кончились! В мире кончились рифмы!

Она смутилась: вот же угораздило! Чтоб с любопытством лезть в чужое горе?!

— Ну, тогда, конечно! Продолжайте! И, разумеется, уже не возникала.

А поэзия Купряжкина — новаторская. Причем настолько, что родителям, воспитанным на Пушкине… Они не понимали ни черта. Судите сами, Купряжкин из себя им выдавал: «Дважды два равно птица», «Как я спал с наречием люблю», «Клюква — дочь Силантия», поэма.

Ну, мои сидели, как прибитые. Да, такого им еще не доводилось! Я уже молчу про «Рыбу Клён». Но внимали, не мигая, все еще надеясь: Купряжкин выбредет на верную дорогу. И дождались!

— Про осень! — гаркнул он в лицо моим родителям.

Мама, вздрогнув, благодарно закивала. Мол, наконец, хоть что-то человеческое, а не эта «Рыба Клён», сойти с ума!

— Осень! — заунывно стал наверчивать. — Глаза по колено в листве…

Огретая пассажем про колено, мама дернулась, икнув на ровном месте. И, приложившись к папиному уху, громким шепотом:

— Он, кажется, не знает анатомии! На что папа мягко возразил:

— А поэтам это разрешается!

Так, с папиной подачи я узнал, что Купряжкин — всё-таки поэт!..

Проходит время, а Купряжкин не проходит. Он к нам не то что зачастил, но стал захаживать. К нему привыкли, как, скажем, привыкают к неизбежности. И при этом он же не молчал…

А стихи, что называется, диковинные. Но моя мама, не желая быть отсталой, Купряжкина оправдывала так: может, так оно и надо, в самом деле?! Чтобы было не понятно ни черта!

Казалось, что его стихи витали в воздухе, эта «Клюква…», эти «Дважды два…», оседали по углам. И если громко крикнуть-то осыплются…

Как-то раз он почитал нам из себя и вдруг, когда мы оказались тета-тет:

— Славуха! — так интимно доверительно. — А сам-то ты стихами… — мол, не балуюсь?

Я, не скрою, весь затрепетал. Я тронут был до слез, а потому что… До него, Купряжкина Сергея, моим миром внутренним никто и никогда! Чем дышу я. Так, по-человечески. Даже родители. Те вообще меня держали за животное: «Ты поел?» — «Поел». — «Оделся?» — «Да, оделся!». Вот и всё.

Здесь же — неподдельное участие:

— А сам-то ты? Стихов не сочиняешь?

Так Купряжкин оказался самым первым! Но стихи… Откуда он узнал?! Да, стихами я дышал. Но только в детстве:

— Я писал…- едва ли не навзрыд.

И он так цепко:

— Ну-ка, зачитай!

Вот как старик Державин бросил Пушкину. Прямо так и бросил: «Зачитай!» И, маэстро, приготовился внимать…

Меня просить? Я, подбоченясь, как он сам во время читки, оттопырил ногу. Откинул вдохновенно прядь волос. И, как Пушкин, на лицейском выпускном:

— Кр-расное знамя в колоннах плывет, Первое мая встречает народ!.. Ну и как? — О, — возопил он, сразу побледнев, — как ни крути, а это ж гениально! Сразу я подумал: я ослышался. Он про «гениально» повторил и:

— А вечные ты темы — не затрагивал?

У меня в зобу дыханье сперло, но у Купряжкина я все же уточнил:

— Вам из вечного? Немного, но писал! — и, подбоченясь, оттопырил и откинул: — Завидую зверям: живут в лесу!..

— И это всё? Я признался честно:

— Это всё.

— Ну, неплохо, в смысле, гениально!

Я отпал. Так Купряжкин во мне высветил поэта! И как Державин, ну, старик, который, помните? Заметил Пушкина и в гроб его, сходя, благословил. Так и Купряжкин, он меня благословил. Но в гроб сходить не собирался это точно, потому что он горячечно воскликнул:

— А ты нам оч-чень пригодишься! Где? В Москве!

Что?! Купряжкин обещает мне Москву?! Мне было сколько? Ну, может, лет семнадцать. Я мечтал всю жизнь — и вот, пожалуйста! И я, как три сестры в одном лице: «В Москву! В Москву!»

В общем, я настолько ошалел, что даже не спросил: а для чего?.. А для того! Но об этом я узнал уже в Москве: в Москве издали «Антологию донецкого верлибра»… Казалось бы, Донецк, причем Москва? А тогда у нас ни типографий, ничего. Страниц под тысячу! Такой кирпич, что не особо и махая, им при желанье можно и прибить. Вышел том под предводительством Купряжкина, он его идейный вдохновитель. Ну, он и напихал туда сполна: друзей своих, клевретов и поделыциков, близких родственников, под девизом: «Пишут все!» Изрядно не обидел и себя…

В общем, нужно весь тираж пригнать в Донецк. И хоть в Москву отъехал сам Купряжкин, предводитель верлибристов, и особо приближенные поэты: развеяться, пошастать по Москве… Чтобы погрузить и разгрузить, им нужен я: «Слава, ты писал стихи? Писал. Ты нам подходишь!» Мол, грузить должны им люди только творческие. Еще один перформанс, где-то так.

Короче, повезли меня в Москву, грузить верлибр. И вот он я. И вот — они меня…

В общем, погружаюсь я на Курском. Отсюда и досюда весь я взмок. И настолько с этими верлибрами…, что:

— Сережа, может, мы их по цепочке? — в смысле, пачки.

А наш первый культуртрегер, наш маэстро:

— Нет, челноком тебе смотри, как удается! — и, указав на приближенных верлибристов. — Помощники из них — ну, никакие!

И верно: поэтам это не с руки, они ж поэты. Я же, если и писал, то только в детстве. Хрупкие натуры, утонченные, они стояли на перроне, прохлаждаясь, вся донецкая элита, по стихам.

А, и еще Купряжкин доверительно:

— Им же нужно набираться сил: им же утром просыпаться знаменитыми!

Мне бы их проблемы, я подумал…

Три купе забил я «Антологией», тонны полторы живого веса чистого верлибра. Я чуть не кончился, хотя старался выжить! Я успел, чернорабочий «Антологии»! И вот мы отправляемся домой, груженные верлибром под завязку.

Стояло жаркое, испепеляющее лето. Одуряющее! Духотень, а окна все задраены, как в танке. Я при погрузке выдохся настолько, что едва дополз до верхней полки. Проспал, чтоб не соврать, часа четыре…

И только разлепил глаза… Ну, благородно! Рядом на подушке — «Антология», роскошный том в цветной суперобложке, переплет, праздничная белая бумага. И Купряжкин, главный культуртрегер, он как будто ждал, когда очнусь: «Вот, тебе подарок, насовсем! Ознакомься с нашей хрестоматией!»…

Я блаженно потянулся, после сна. И тут же окунулся в «хрестоматию»…

Ну, а лето — просто необузданное. Может, градусов под сорок, даже жарче. Элита, натурально, изнывает. И тут Купряжкин, он же предводитель, ему же все заглядывают в рот, громогласный, он спускает послабление:

— Для поэтов — форма одежды свободная!

И поэты с благодарностью Купряжкину стали сбрасывать с себя все верхнее и лишнее, выскакивать из опостылевшей одежды. Я, несмело: — Я разденусь тоже…

— Ну, а как же! — он великодушно разрешил. — И ты ж у нас поэт, хотя и в детстве! И я разделся до трусов и майки. Они меня признали за своего! — мне это льстило, находиться в круге избранных. Вот такая благородная отмашка!

И, чтобы вникнуть в «Антологию верлибра», уже мне не мешало ничего…

А между тем Купряжкин выдает:

— Так, я приглашаю! — и широким жестом приглашает отобедать. Чтоб обмыть такую «Антологию», торжество донецкого верлибра!

Я:

— И я?

— А как же без тебя?! — бросает он. — «Завидую зверям: живут в лесу!» Все вскочили — и к вагону-ресторану. Кто в чем был. Ну и я, как все, в трусах и майке, прошествовал за ними, за поэтами, с «Антологией» уже не разлучаясь…

Нет, Купряжкин в ресторане не мельчил! На пороге славы он был щедрый, даже расточительный. И, как грузчику, мне даже покровительствовал: он купил мне хека, порционного. А я же рыбу обожаю. Хека тоже. Он сорит деньгами, не считаясь: — Славуха, тебе хека повторить? — и как крикнет театрально: — Хек Верховскому!

Чего там говорить, я был растроган.

Я хоть и ел, но органично совмещал, все больше окунаясь в «Антологию»: мне хотелось докопаться до стихов. Но чем больше я вникал, когда проспался… Я прозрел! Там нет стихов, а только «Дважды два…»! Опять же эта «Клюква — дочь Силантия»! И где открою наугад — там катастрофа. Но об этом я, естественно, помалкивал…

В общем, отнеслись они ко мне по-человечески. В вагоне-ресторане накормили как грузчика, который в детстве тоже сочинял. Ну и сами ели не жалели, как не жалели слов: «Сергей, ты гений!». Пели дифирамбы, пили водку. И свои стихи читали так, что не могли друг дружке начитаться. Мой — Купряжкин — благодетель был в ударе: «Клюква», «дочь», «глаза» и всё такое. Мне подмигивал…

Ну, я и разомлел, я от такого обхождения растаял. Я размяк. Почувствовав себя в кругу друзей. И вот тут они меня и подсекли, в трусах и майке. Сам Купряжкин, будто подавив в себе зевок:

— Славуха! — и верлибристы все почтительно замолкли (говорит Купряжкин: надо слушать). — Славуха, как тебе наш труд? — ну, в смысле, книга. Выводя меня на откровенность. И все оборотились на меня. Ну, как мне быть, чтоб не обидеть верлибристов?! В Москву меня свезли, купили хек… И я так закругленно отвечаю:

— К бумаге у меня претензий нет!

А ведь действительно: мелованная, праздничная! Твердый переплет, суперобложка.

Ну что такого я сказал?!

Что было дальше. Когда увидел я поэтов с перевернутыми лицами прозаиков, я понял: что-то здесь случилось. Еще через секунду: это ж я! Это ж я у них случился, Боже мой!

Их как будто кто-то подменил: они глядели отчужденно, неприязненно, как волки. А Купряжкин, не могу без содрогания… А Купряжкин весь затрясся и вскочил. И, сорвав скатерку со стола, со всей посудой, недопитым — недоеденным (он был склонен к театрализованным эффектам)… Он метнулся, невменяемый, ко мне. Я хотел, было, попятиться, но поздно.

Молча. Страшно. Вдохновенно побледнев, он приподнял меня за шлейку этой майки, так, с брезгливостью, и повел, как под конвоем, по узкому проходу между столиков. Я:

— Сергей! — так жалобно. — Сережа, мы куда?

Хотя и без куда я понимал: вот сейчас меня как выведет он в тамбур, без свидетелей…

Я не то, чтобы скулил, но трепетал. А от него уже верлибром за версту. И он молчит, меня не удостаивает. Лишь за окном работают колеса.

Нет, лучше б он меня поколотил! Но случилось все куда страшней…

А «Москва — Донецк», наш этот поезд… Я помню, как сейчас, я помню всё, он шел в Донецк не прямиком: там реконструкция дороги или что, а следовал через Камыш-Зарю. Где Донецк, а где Заря? — вы понимаете: в общем, завернули нас в хорошенький объезд. Это как ехать из Москвы в Донецк через Иваново.

А жара, я повторяю, лютая. Ни ветерка, ни даже дуновения. И Купряжкин, предводитель верлибристов, он ведет меня, как в трансе. В нем все клокочет и кипит. Он полон устрашающей решимости. И я с бессменной «Антологией» под мышкой это ж чувствую. За окном уже смеркается под вечер…

И вот мы в тамбуре. И вот — случилось худшее. Купряжкин… Он — меня не бил! А с криком:

— Ех-ххх! — исступленно он сорвал стоп-кран.

Заложило уши, свист и скрежет. В общем, тормоза берут свое. Поезд резко тормозит, сметая с ног. Я тут же завалился на Купряжкина. Упал и он, но тут же подхватился…

Он открывает из вагона дверь — а ни хрена! Сейчас он просто раскурочит эту дверь. Я говорю… Нет, я молчу. Молчит и он, упорствуя над дверью, психопат. Я как-то сразу и не осознал:

— А что, — я, запинаясь и бледнея, — мы это что, кого-то здесь забыли?

— Да, — чужеродным голосом Купряжкин.

— И кого же?

— Мы забыли здесь тебя! — дверь на всякий случай поддалась, и Купряжкин: — Ну-ка, выметайся!

И это ж не на станции какой, а черт-те где, посредине глухомани, где пустошь и болота и до горизонта сыпь-трава. Купряжкин знал, где тормозить вагон…

У меня аж потемнело в голове. А Купряжкин, с помутившимся рассудком (он же тонкая натура, а где тонко, там и псих)… Он откинул фартук, прикрывающий ступени, и откровенно начал спихивать меня. Я за поручни цеплялся, как за жизнь. Но он мои ладони разлепил. Я, как подранок, возопил:

— За что, Сергей?!

И тот Сергей:

— К бумаге! Нет! Претензий! — с расстановкой. — Это ж надо! — мол, что только нет к бумаге. А к стихам…

— Купряжкин, — я взмолился что есть силы, — я не буду больше никогда! — Вот и не будь!

Хоть ты что и хоть ты трижды как!

И спустив меня, как будто смыл, захлопнул дверь. Так я унизил честь донецкого верлибра…

Ну, у меня сердце сразу в пятки, на исходные позиции. И, обливаясь потом, я взываю, я отчаянно канючу, мол, впустите! Мол, Купряжкин! Отоприте-отворите, как же так?! Но вагон бесчувственный, оглохший, все затихло, после скрипа-торможения.

Наконец, состав ожил, но без меня, печально так вздохнул, как натруженная лошадь коногона: ахр-р-р! — и потянулся в сторону Зари…

И остался я совсем один, среди тмутараканей и болот. И зачем я ляпнул про бумагу?! Сказал бы: гениально! Он привык, когда по шерстке хвалят, он Купряжкин…

Поезд призраком истаял. Я пропал.

Драма разыгралась, как ребенок. Я без ничего, без документов. До горизонта эта сыпь-трава. Камыш-Заря вообще за горизонтом…

Мне было от чего прийти в отчаянье. И что самое смешное в этом ужасе, в этой невозможной тишине: у меня под мышкой — «Антология»! И тут я понял: а ведь от смеха можно помереть. Ситуация действительно нештатная. Смех навалился, как из-за угла. Со мной была практически истерика. Я стал дергаться в конвульсиях и корчах. Я просто задыхался, с «Антологией». Я чуть не угодил под встречный поезд. И вот тут заржал уже по новой: погрузить я погрузил, их «Антологию», а кто же им разгрузит?! Я же здесь!

Отсмеявшись, я подался в сторону Зари. Хотел я было эту книгу зашвырнуть куда подальше. Но нет, она еще мне пригодится, и книгу от себя не отпускал. А нес ее под мышкой, как настольную…

Я шел Заре навстречу три часа. И на закате дотащился до Зари.

Впрочем, никакой Зари уже и близко: были сумерки, уже достаточно глубокие…

Существует тест, на интеллект. Поэт? Пушкин. Фрукт? Яблоко. А что милиция? Ну, совершенно верно! «Предъявите ваши документы!»

Уставший, заплетавшиеся ноги, весь пропыленный, как шахтер и трубочист в одном лице, куда идти? В вокзальную милицию! Куда б я добровольно никогда, а тут такое.

— Вы кто? — они, окинув подозрительно.

Пришел я сам, не пойман, ничего. А они… Фрукт — яблоко, работают по тесту:

— Предъявите ваши документы! Но откуда? Из трусов и майки?! Все укатило в сторону Донецка. И я им почему-то ляпнул… Долго шел, мозги устали тоже:

— Я поэт! — вот так. — Без документов и… А поэтам это разрешается!

И тут один из среднего звена, милиционер патрульно-постовой, он содрогнулся и затрепетал, в меня вперившись с каким-то обожанием. И, ухватившись за «поэта», прошептал с каким-то упоением:

— Ах, вы поэт? — еще не веря: — Не может быть! Такое совпадение! — под насмешливыми взглядами коллег.

— Какое, — я не понял, — совпадение?

— И я поэт, и я! А ну, пройдемте!..

Оказалось, из живых поэтов там стихов у них никто не пишет, ну, Заря. И только он… Я понял сразу: этот — мне поможет!

Он до меня — поэтов не встречал! И, как небожителя, он просит: — А ну-ка, почитайте из своего!

Меня просить? Я оттопырил ногу. Подбоченясь, как учил меня Купряжкин, я откинул вдохновенно прядь волос:

— Кр-расное знамя в колоннах плывет, Первое мая встречает народ!.. Был я бледным — появился цвет лица. Раздухарился.

Мой визави, казалось, не дышал. И только выдохнул: — А что-нибудь еще!

Тогда я зачитал ему из вечного:

— Завидую зверям: живут в лесу!..

Звери привели его в восторг. После такого — как назвать его ментом?! И он мне шепчет:

— Можно что-нибудь еще!

А больше нечего. Со стихами я покончил еще в детстве. Но он же хочет! Я же это вижу! А что, а если… Здесь же глухомань, Камыш-Заря, сыпьтрава до горизонта: здесь Пушкина, поди, еще не знают. Почитаю я ему из Пушкина, в моей памяти засел один стишок. И: — Буря… мглою… — осторожно, как по минам. Взорвется? Не взорвется? Я, конечно, рисковал. Но, слава Богу! И я благополучно дочитал. Он:

— Ну, Донецк, такое написать! А что еще?!

А кроме Пушкина я больше ничего. И тут: о, идиот, у меня ж под мышкой «Антология»! Где открою — там и я, а ну, смелей!

Наваждение такое, просто мистика, это как нарочно не придумаешь: я открываю — прямо на Купряжкине! Оттопырясь, выдаю про «Дважды два…», про эту «Клюкву», будь она неладна, а также «Рыбу Клён» и про наречие.

Он хвать меня за руку, вот сюда. Его бьет нешуточный озноб. Я испугался: что-то с ним случится, или рухнет от разрыва чувств, или от избытка, я не знаю…

— Как вас зовут? — он только прошептал. — Забыл спросить…

Он вовремя забыл, он молодчина!

— Сергей Купряжкин! — просто, без затей. И развернул к нему страницу со стихами. Над ней стояло: С. Купряжкин. Всё сходилось…

Как-то незаметно мы на «ты». Его Иваном. Я уже Сергей. Лейтенант он, кажется, Матузин. Или нет, скорее все же Ласточкин. Вдруг этот Ласточкин:

— А дай мне почитать! — ту «хрестоматию». — Не дам! — взмолился я.

И «Антологии» не выпустил из рук. Тогда Иван несмело и просительно:

— А ладно, я немножко из себя?

Вот это можно! И, в трусах, даю ему отмашку, мол, пожалуйста! Слегка высокомерно, как Купряжкин.

И он завыл свои вирши. Старался очень. Это было даже хуже «Антологии», хотя куда уже! Но я его просил учтиво: дальше! И водил рукой, как дирижировал:

— А вот это настоящие стихи!

Он читал мне дальше, плодовитый. Ну, кошмар! Но я не уставал его хвалить. Он, к счастью, выдохся и просит:

— А еще! — уже чтоб я.

Он, кажется, восторженный не в меру. И вот тогда я выстрелил коронным:

— Осень! — гаркнул я ему в лицо, и он отпрыгнул. — Осень! Глаза по колено в листве…

Он схватился где-то в области души, у него глаза на мокром месте. И, шевеля беззвучными губами (видно, от восторга онемел):

— О, после такого ты же гений! Нет, не спорь! «Буря мглою…» просто отдыхает! Это — твое лучшее, про осень!

Я не отпирался. Значит, лучшее.

Кому-то рассказать, так не поверят: уткнувшись мне в плечо, он зарыдал. Да, поэты — люди впечатлительные. Вдруг он вскрикнул, как подраненный:

— Момент! — и как-то боком вымелся из комнаты.

Куда он? Я не знал, к чему готовиться. Неужели он меня разоблачил?! А как же он искусно притворялся! Щас по своим каналам он пробьет: кто здесь Пушкин, кто Купряжкин?! Установит: я это не я. И мне конец. Как возвращается! В охапке у него…

— А ну, прикинь!

Я тут же, от Ивана, приоделся. В брюки, списанные — с раскуроченной мотней, с красной вертикальной полосой — по размеру где-то мне по плечи. Но это лучше, чем трусы, хоть и по пояс. Я так робко, что практически несмело:

— Та это же почти не мой размер!

Но Ваня подмигнул, как заговорщик: — А поэтам это разрешается!

Вот что такое цеховая солидарность!

И еще рубашку бросил мне, с двумя шевронами. Из тоже списанных, размера исполинского. Но выбирать уже не приходилось. А еще, он:

— Как поэт поэту! — насильно мне впихнул свой тормозок. И это он милиция, представьте! Ах ты ж Ласточкин, ты ж белая ворона, стихоплет!..

Я стал похож на милицейского бомжа, в таких одежках. А Ласточкин, он прозвонил, чтоб по Донецку сняли мои вещи, озаботился. Выправил мне документы, без билета: мол, что с меня, отставшего от поезда? Сам, в полвторого, подсадил на проходящий. Пожелал счастливого пути. И поезд тронулся. Он махал рукой, как заведенный, вызывая крайне смешанные чувства: жалости, раскаянья, стыда, что я сегодня одурачил не по- божески… И кого? И главное, откуда?!

Во вселенной есть черные дыры. Такие — и на карте нашей Родины. Камыш-Заря… Ну, полный беспросвет! И, как в издевку, названа: Заря. «Шумел камыш…». Да что там говорить! Безысходность, доведенная до ручки. А Ваня Ласточкин шел за вагоном все скорей, потом бежал и с жаром, задыхаясь, выговаривал:

— Спасибо, что от поезда отстал! — «Москва — Донецк». И от всей души растравленного сердца: — Будешь проезжать, — отстань еще! Серега, слышишь, начитаемся стихов…

Я лицемерно обещал:

— Ага, ага!

— Мы ж поэты, мы ж должны держаться!.. Но вскоре он от поезда отстал…

А утром я добрался до Донецка, с Камыш-Зарей, застрявшей, как осколок, хотя казалось: ночью никогда я так не спал, как этой ночью, я как будто провалился в никуда. Я мог подумать: это всё приснилось. Но брюки и шевроны… Вот ведь как!

«Антологии донецкого верлибра» из рук я так и не выпустил.

����, ���������� * ���������, ���������� ���������!

���� ���*
������
�����*
mailto:
HTTP://
��� �����������* �������� ��������