ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ "ДИКОЕ ПОЛЕ. ДОНЕЦКИЙ ПРОЕКТ"

Поле духовных поисков и находок. Стихи и проза. Критика и метакритика. Обзоры и погружения. Рефлексии и медитации. Хроника. Архив. Галерея. Интер-контакты. Поэтическая рулетка. Приколы. Письма. Комментарии. Дневник филолога.

Сегодня четверг, 21 ноября, 2024 год

ЛЕБЕДИНАЯ ПЕСНЯ

КОБЕЛЯКИ ПО КЛИЧКЕ

МАРСЕЛЬ ДЮ МАРСО

Водопады с небес на углу твоей улицы, Вейцман, все халоймэс ¹ смели.

Город Гоголя. Ночь. Я кричу: «Поднимите мне бейцим² с этой мокрой земли!»

Я умру. Закопав, помяните: я был Ризеншнауцер, враг днепровских дворняг.

Я трепал их у церкви как паклю, и не было шанса у хохлатых парняг.

Милицейский наряд приводил мне на первую случку левых кокерш — они у меня

превращались в такую, скажу я вам, штучку — что там леди твои!

Моя жаркая юность, о как же я статен и дерзок был… Да что вспоминать,

пёс облезлый, обмокший, я сам себе жалок и мерзок — и пора подыхать.

И прохожая дама, алмуна ³из штейтэла Бэлца вскинет зонт надо мной:

 — Миштара!⁴ Соберите ему его мертвые бейцим — он мне будет, мирчем⁵, живой.

Образ этого еврейского волкодава для моей книжицы⁶ я списал по памяти с Ильи Кейтельгиссера, суеверно, должно быть, пытаясь отвести вполне в то время реальную вероятность появления его на вышеупомянутых улицах. Случись такое — и напророченная (минус рифмочки) судьба его тем бы тут и закончилась.

«Если Вам нужен слепо повинующийся солдат, — читаем в собачьих гороскопах,-то эта порода не для вас. Ризен — это творческая личность, которая кроме физической силы обладает замечательным чувством юмора, смекалкой и хитростью, его поведение может варьироваться от нежного и трогательного с близкими до жесткого и беспощадного в деле».

«Близкими» мы с ним стали давно — весной 1959-го. Он был студентом- медиком, совсем ещё юным, но уже бывалым чемпионом по боксу среди юниоров-тяжеловесов Донбасса, каковым титулован стал так ни разу на ринг и не выйдя: в богатырском краю забоев и плавок противников ему, в его весе, просто не отыскалось. Перенервничав, он стал их искать среди девушек — и там по правде уже всех перепобедил!

Бежав в 63-м от местных борцов с абсратианизьмом в российскую глушь, я лишь в середине 70-х стал снова видеться с ним, но уже в родном его Днепропетровске, где, работая больничным хирургом, он продолжал побеждать: днем — паскуду-смерть в операционной, ночью — девчат из спасенных впрок, благо лодку-моторку прокатиться по дальним днепровским затокам младший брат — о чём речь! — всегда предоставить был рад.

С начала 80-х — Москва, Ясенево, ах, прогулки среди одуванчиков после срочных хирургических ночных операций. Замечательного фотографа с непечатной по тем временам фамилией, его «не хотели» — к примеру, в изд-ве «Планета» — как невеста, по Бабелю, не хочет прыщей.

Раз в году (отпуск + «отгулы») он — инструктор-альпинист, водит группы по вершинам и пикам, воспетым Высоцким, а также — по не вместившимся в вокальный диапазон артиста. А моей жене с дочками привозит с небесных высот эдельвейсы, мне же, фраер, заместо уместного к столу б кастравца — азиатски сочливые громадные дыни вполобхвата с того, что ли, Алатау!

Пенсионер Илья Кейтельгиссер — в горы больше сегодня не ходит, больше ходит по залам с его же там фотовыставками, да ещё, пожалуй, по издательствам, выпускающим роскошные его альбомы: «На семи холмах», «Прогулки по Москве», «Отражения» и пр. А титул российская пресса присвоила ему — что там былой его юниорский! — «Певец новой Москвы»⁷  , с чем ему и наш мазлтов!

А ещё в последние годы Илья Кейтельгиссер предстаёт в новом неожиданном ракурсе — литератором, автором короткой прозы в жанре некоей документально- фантастической мемуаристики, предполагающей абсолютную фактографичность в сочетании с произвольнейшей интерпретацией, либо — диагнозтическую точность события, какового в помине и не было. Только два доподлинных элемента гарантируют нам абсолютную достоверность в текстах — матюги и лютая породистая ненависть к антисемитам.

Маврогений Пуш

Илья КЕЙТЕЛЬГИССЕР

ДНЕПРОПЕТРОВСК

«За все эти годы прослыл человеком с невыносимым характером, хотя придерживался единственного принципа — не прощал людям того, чего не позволял себе по отношению к ним».

«В результате селекции круга общения остался один. Впрочем, ненадолго: придется уступить в конце концов навязчивому желанию послать и себя куда подальше».

«Обладая полным набором отрицательных черт, лишён одной из них — зависти. Завидую разве что верующим в загробную жизнь».

«По собственному наблюдению: чем длиннее жизнь, тем короче биография».

И.К.

ДОНБАССКИЕ ТИПАЖИ

(у себя и на выездах)

СТАЛИНО

Одним из событий, приложивших руку к моей судьбе, стал неосторожный щипок за задницу моим батей любовницы легендарного директора горного института Нестеренко. Из института папане пришлось уйти, он переехал работать в Донбасс, что привело к моему поступлению в Сталинский медицинский институт, и пошло-поехало… Своей жизнью (с оговорками) я удовлетворён. А не ущипни батя ту, ставшую для меня счастливой, задницу… Любопытно всё же, кому принадлежит этот захватывающий сценарий? На мой взгляд, в сравнении с ним сценарии-лауреаты «Оскара», «Ники» и прочих кинопремий не стоят рядом.

* * *

В конце 50-х годов мой отец работал в Сталино, ставшем впоследствии Донецком. Один из его друзей — А. М. Ганичкин — был ректором медицинского института, куда меня приняли по блату. Жили мы с отцом Исаем (мама с братом и бабушкой оставались в Днепропетровске) в отдельной трехкомнатной квартире, выделенной отцу институтом, и после переезда его на работу в Луганск она еще какое-то время была моим жильем.

Как только отец уехал, на меня обрушился поток предложений по проведению домашнего (у меня) досуга с женщинами. Отказывался я недолго. Признаюсь, на первых порах меня сдерживали не моральные принципы, а полное отсутствие опыта в подобных делах. То ли время тогда было другое, то ли сам я задержался в развитии… В конце концов согласился — ведь надо было когда-то начинать.

Мой однокурсник Слава — сын непростых родителей — был в этих вопросах человеком искушенным и взялся восполнить пробел в моем жизненном опыте. Проблемы возникали две — женщины и водка с закуской. И если первая решалась легко — на «стрелке» первой линии вечерами профессионалок было не счесть, то вторая могла разрешиться только с привлечением спонсоров. В качестве финансистов привлекались особи мужского пола, у которых было чем и за что, но не было где и кого. Слава для них установил вступительный взнос в наш «клуб» — две бутылки водки и один кг. вареной колбасы с носа.

Я нервно заканчивал уборку квартиры, когда начали подтягиваться первые участники — мужики, которых я видел впервые (как всегда, среди них затесались халявщики), и дамы с толстым слоем дешевой косметики и печатью большого сексуального опыта на лице. Последним с водкой, колбасой и хлебом в сопровождении двух девиц появился Слава. Его украшал огромный фингал под глазом, полученный от конкурентов на «стрелке», но на общем настроении это не сказалось. Окончательный подсчет выявил двенадцать участников. Позже, в разгар веселья, появился Валик Ховенко, но, храня верность будущим женам, тут же сбежал. Фуршетным столом служило такового расшатанное канцелярское подобие с инвентарным номером института «УКРНИИУГЛЕОБОГАЩЕНИЕ», скатерть заменили

газеты, а роль стаканов выполняли флаконы из-под проявителя «Агфа»⁸ , в которых у меня недостатка не было. Проще всего решился вопрос музыкального сопровождения. Отец Исай, уезжая, оставил мне допотопную ламповую радиолу с единственной пластинкой — «сорокапяткой». На одной стороне там была очень популярная тогда песенка «Тина Мари», а на другой — «16 тонн».

…Я давно забыл имя и внешность моей первой женщины, но медленную, завораживающую мелодию «16 тонн» и густой бас Поля Робсона я запомнил на всю жизнь. А еще помню, что «сорокапятку» приходилось все время переворачивать, но так как в квартире было всего три спальных места — железные кровати казарменного типа, покрытые голыми матрасами,-то делали это ожидающие своей очереди.

* * *

Студенческие годы я мог бы разделить на две части. Яркую и насыщенную — первый курс в Сталино, и вторую — пять бесцветных лет учёбы в Днепропетровске. Конечно, сыграл роль первый опыт самостоятельной жизни, но не в этом главное.

В Сталино я находился в окружении ровесников, каждый из которых являлся личностью. Помню я, конечно, далеко не всех, но общее впечатление не покидает меня до сих пор. Перед глазами один (имя я, к сожалению, забыл), назовём его — Поэт. Маленький, худой, вечно голодный, в толстых очках. Он за кружку пива или тарелку столовского супа готов был за несколько минут написать четверостишие на любую тему. Два из них я помню до сих пор.

Увидев на работах в колхозе, как наш соученик Асвассатурян, взвешивая собранную кукурузу (времена были хрущёвские), ставит на весы задние ноги кобылы, тут же выдал:

Весовщик, готовься к бою,

Не заметишь ты обман.

Едет со своей арбою

Гагик Асвассатурян.

Или, попытавшись понять что-то нечленораздельное по репродуктору в общежитии, отчаявшись написал:

Хр-р-рипродуктор выл, как МАЗ,

Свиноматкой жрал картофель,

То сипел, как унитаз,

То рыдал, как Мефистофель.

Убеждён, что современные Вишневские и «правдорубы» в сравнении с ним отдыхают.

ЮРИЙ БРОХИН

О младшем брате моего отца (я не называл его дядей — он был не намного старше меня) Юрии Брохине писали многие.

После отъезда в 1972 году в США он преподавал там в каком-то университете, издал нескольких книг.

Статью о нем в «Нью-Йорк таймс» (о судьбе русской эмиграции в Штатах) цитировали все центральные советские газеты. Были десять лет непростой жизни в Америке, смерть жены — Тани Добржанской.

А в 1982 году он был застрелен во сне выстрелом в ухо кем-то вхожим в дом — дверь не была взлома- на, деньги и вещи не тронуты.

Впоследствии о нем, как о человеке с типичной судьбой эмигранта, написал в своей книге украинский письменник, не имевший, даже в самые застойные времена, никаких проблем с выездом за рубеж, а позднее ставший прогрессивным главным редактором перестроечного «Огонька» и затем сам эмигрировавший — Виталий Коротич.

Писал о Брохине и нынешний идейный и финансовый вождь национал-большевиков Эдуард Лимонов.

Брохину посвятил главу в одном из своих многочисленных бульварных романов пришедший на смену Пикулю по плодовитости и поливающий дерьмом еврейскую эмиграцию в США далеко не лучший ее представитель Э. Тополь.

После смерти Юрия Брохина прошло много лет. За это время эмиграция перестала быть прерогативой евреев, ушли в прошлое фиктивные перекрестные браки, дававшие возможность выехать из страны русской семье.

Уходят люди, знавшие другую ипостась Юры — игрока-каталы с кличкой «студент», приклеившейся к нему с 50-х годов. Грустно. Думаю, никто из ныне живущих не знал его так хорошо, как знал его я. Он был очень разным.

Отца Юры расстреляли в 1937 году. Мать отсидела от звонка до звонка 10 лет, после чего с величайшими трудностями устроилась на работу уборщицей в кинотеатр «Октябрь». До четырнадцати лет он жил вдвоем с бабушкой. Деньги начал зарабатывать школьником, публикуя рецензии на фильмы в областной газете. Позже с друзьями, а их у него среди послевоенной шпаны было много, нашел более легкие, далеко не всегда законные способы заработка.

После горного института закончил ВГИК. Его документальные фильмы вышли на всесоюзный экран, демонстрировались в центральных кинотеатрах Москвы. Но непросто наверно каждый день ходить на работу или просиживать сутками за письменным столом, когда ты «чёсом» или «сменкой» можешь за вечер заработать состояние. Я мог бы принять возражения, но только от человека, который через это прошел.

Судьба Юры для меня — судьба человека, перемолотого нашим, далеко не простым временем. Одни, как его отец, были расстреляны. Другие, как и его мать, многие годы провели в лагерях. Третьи погибли на фронте, голодали в эвакуации, стали жертвами Холокоста, как его родственники. С ним судьба обошлась не намного милосердней, поставив в трагическую вереницу ушедших.

* * *

Умение Юры Брохина знакомиться с женщинами меня поражало.

Он мог, прогуливаясь со мною по центральной улице Сталино, увидеть в окне идущего троллейбуса смазливую мордашку, помахать ей рукой, показывая на ближайшую остановку, и можно было ставить сто к одному, что она сойдет на ней и будет его ожидать.

После этого он брал у меня ключи от нашей общей квартиры и просил часа два-три погулять. Его собственные ключи мне пришлось однажды забрать. Дело в том, что Юра приводил в дом все новых и новых блядей, не выпроводив прежних. А будучи человеком широкой натуры, запускал к ним своих многочисленных друзей. Все это закончилось жалобой соседей в партком института, которому принадлежал дом. Приятели Исая по партии ход жалобе не дали, но шума было предостаточно.

Юрина способность легко вступать в контакт с особями противоположного пола вызывала у меня — семнадцатилетнего юнца — зависть и навязчивое желание постигнуть его секреты. Однажды, отдав ключи, я минут через пятнадцать поднялся на четвертый этаж и приник к двери. Разгадка оказалась до смешного простой — он соблазнял их перспективой семейной жизни. Из-за двери доносился Юрин голос: «Здесь в коридоре мы с тобой поставим шкаф. Эта комната (в квартире их было три) будет нашей спальней, а эта — детской». Минут через десять до моего слуха донесся скрип металлической кроватной сетки из будущей спальни и стоны девицы, в которых легко угадывалось желание как можно скорее сделать из второй комнаты детскую.

Потом мы расстались с Юрой на много лет. Я закончил институт, поработал в деревне, вернулся в Днепропетровск, дважды женился… В конце 60-х, будучи проездом в Москве, навестил Юру, жившего тогда на 2-й Тверской-Ямской. Он представил меня своей будущей жене — Тане Добржанской. За эти годы и в его жизни произошло много событий. Вернувшись из Донецка в Днепропетровск, он, после скандальной статьи в областной газете о кидалах, приписываемой ему (настоящий автор впоследствии был установлен), вынужден был бежать из города, обосновался в Луганске, работал, закончил ВГИК, окончательно переселился в Москву, снимал по своим сценариям документальное кино.

Меня Юра принимал как самого близкого родственника. Водил в ресторан Дома кино, где с ним почтительно здоровались вахтеры, гардеробщицы и официанты. Как со старыми знакомыми, Юра перебрасывался приветствиями и шутками с известными актерами. Улучив момент, когда Таня отлучилась, он, как мне показалось, смущенно, поинтересовался моим мнением о ней и советом — стоит ли ему связывать с Таней жизнь. Меня это потрясло. Юра — пропустивший через себя, можно сказать, половину Донецка, Днепропетровска, Луганска, московских кинодив… Я уже не говорю о курортах, где он картами зарабатывал на жизнь. И вот теперь он спрашивает моего совета. И тут меня осенило — ведь Юра разбирался исключительно в блядях. До мельчайших тонкостей, но только в них. Я, имевший к тому времени за плечами два брака, был для него в этом вопросе несомненным авторитетом.

Позже он женился на Тане, уехал с нею в Америку… Представляю, каким авторитетом пользовался бы я у него сейчас, знай он, что я уже 19 лет в четвертом браке. Да и старше его теперь на 14 лет…

* * *

В надежде выяснить хоть какие-нибудь подробности смерти Юры Брохина, я прочитал опус Эдуарда Лимонова «Книга Мертвых». Ранее Лимонов писал о Юре и даже в одном из рассказов назвал его: «Мой друг Юрий Брохин». Новая книга оказалась бредом завистливого «обсирателя могил» с комплексом Герострата. Юру в ней я не нашел.

А шанс узнать детали его гибели был, но я его упустил. В начале 90-х появился в Днепропетровске, затем переехал в Москву и в 95-м внезапно умер некий Пеля. Это была кличка. Фамилию и имя я забыл, но он приятельствовал с Толей Зайцем, и восстановить их не представляет труда. Так вот, этот Пеля сбежал из США после чуть ли не полутора десятков лет эмиграции. Покаялся, и ему позволили вернуться в СССР. Последние два года в Америке он просидел в своей нью-йоркской квартире безвылазно, опасаясь за жизнь.

С Юрой они были хорошо знакомы, вместе мотались по свету, занимаясь аферами. Знал он намного больше, чем рассказывал. При мне тему Юры всячески избегал. Уходил от разговора, даже будучи в хорошем подпитии. А Толику Зайцу как-то выдал историю о цепи убийств среди эмигрантов. Погибли многие, а оставшихся в живых, в том числе и его, многократно вызывали на допросы в ФБР. Юру, дескать, застрелил какой-то бандит — Вадик Кишиневский (кличка), вскоре сам ставший покойни- ком. С этим и ушел Пеля в могилу, которая будет так же заброшена, как и Юрина (знать бы, где она), а скорее всего, и Эдички Лимонова. Хотя я неправ — к Лимону будут приходить его постаревшие отморозки с красными флагами.

Закончив ВГИК, Юра Брохин уговаривал меня пойти по его стопам. Я отказывался, утверждая, что и без ВГИКа моя жизнь сплошное кино. Всё же на съёмках фильма мне однажды пришлось работать.

ВАЛЕНТИН ХОВЕНКО

Мой многолетний друг, киносценарист и режиссер Валентин Ховенко, знакомя меня со своей очередной пассией, всегда говорил: «У нас с Олей (Галей, Таней, Наташей и т. д.) серьезно».

В. Ховенко. М. Пуш. И. Кейтельгиссер. Щербинка, 1979.

Смотрю телевизор. На экране длинная нервная очередь в телефонную будку-автомат. Наконец под недовольный ропот из нее выходит мужик и выносит надувную резиновую куклу с широко раскрытым ртом. Матросы вдали от родных берегов используют такие для походного секса. В ответ на возмущенные возгласы мужик виновато проронил: «У нас с нею серьезно». Позвонил Валику. Оказалось — его сценарий.

* * *

В начале 80-х Валик Ховенко снимал свой первый полнометражный художественный фильм «Воробей на льду». В нём речь шла о мальчишке, фанатично влюблённом в хоккей. Съёмки собирались проводить на катках, и меня зачислили в штат в качестве спортивного врача. Более весёлой работы не припомню в жизни. Смешные ситуации возникали на каждом шагу, и об одной из них я хочу рассказать.

На эпизодическую роль генерала Валик пригласил известного актёра Бориса Новикова. Как поговаривали, к этому времени он окончательно покончил с пьянством, сильно поправился и стал походить на настоящего генерала. С участием Новикова планировался всего один съёмочный день, и группа с утра его ждала. К середине дня, потеряв последнюю надежду, мы отправились обедать в ближайшее кафе. Слухи об отказе популярного актёра от вредной привычки вызвали у нас серьёзное сомнение.

В разгар трапезы в кафе неожиданно повисла тишина. Оторвавшись от тарелок, мы увидели вошедшего в кафе Новикова в генеральском мундире. Он был абсолютно трезв и, как нам показалось, уже вошёл в роль. От участия в обеде отказался, сказав, что только что встал из-за стола. Потом лукаво ухмыльнулся и изрёк:

— А почему бы не пообедать второй раз? Я ведь генерал!

Во время съёмки творческими поисками Новиков себя не утруждал, скопировав Леонида Брежнева в последние годы жизни — походка, осанка, речь с проглатыванием половины букв. Мы валились от хохота с ног, и сцену приходилось несколько раз переснимать. Казалось, в фильме она станет ключевой.

Съёмка закончилась. Пошёл монтаж картины, озвучивание, приёмка в Госкино. От полученной зарплаты у меня не осталось ни копейки, и я продолжал разрываться между больничными дежурствами и фото- халтурой. С Валиком не виделся. На премьере картины для меня стало полной неожиданностью отсутствие в ней сцены с Новиковым. Как рассказал Валик, в Госкино генсека узнали с первых кадров, схватились за головы и чуть не закрыли картину.

Кроме того, хоккейный шлем Воробья, украшенный наклейкой от пачки сигарет Мальборо, был расценен как антисоветская пропаганда, и несколько сцен пришлось переснимать. Как это удалось сделать Валику летом, когда все хоккейные площадки превратились в футбольные, для меня остается загадкой до сих пор.

Я еще расскажу о том, как мы с Валиком Ховенко сопровождали Геру Бежанова в приёмную ЦК КПСС с жалобой на функционеров Госкино, не дававших ему проявить свой талант. В результате невероятных мытарств фильм Геры запустили, и на одну из главных ролей он пригласил Леонида Куравлёва. После Афони в одноимённом фильме Данелии и роли Шуры Балаганова Куравлёв стал в народе невероятно популярен, его узнавали и не давали проходу на улицах.

Съёмки планировались летом, и мы с Валиком уговорили Геру проводить их в Днепропетровске. Я даже обещал приехать и выступить в качестве гида по злачным местам, но не сложилось. Со съёмок Гера вернулся злой, как собака, и поливал Куравлёва последними словами.

— Что случилось, Гера? Он плохо играл, капризничал?

— Да нет. Понимаете, его городское начальство на все базы с дефицитом запустило, а меня в упор не замечали.

— Извини, Гера, но тут виноват ты сам. Пригласил бы на главную роль вместо Куравлёва какого-нибудь молодого актёра, а лучше даже студента ВГИКА или «Щуки», тебе, как самому главному, двери всех баз распахнули бы.

— Именно так я в следующий раз сделаю!

* * *

Тренера детской хоккейной команды в фильме «Воробей на льду» играл известный литовский киноактёр Витас Томкус. Мягкий и интеллигентный в жизни и жёсткий по роли. Съёмки проходили на закрытом катке завода «Москвич» в Текстильщиках. Каждый эпизод Валик подолгу репетировал с пацанами на льду, а незанятая часть съёмочной группы (включая меня — врача) целый день пила водку в тренерской комнате. У гостеприимных хозяев (среди них бывшие игроки сборной СССР) её было без меры.

К концу репетиций Томкуса вызвали на съёмку эпизода. Витас уже еле держался на ногах. Неожиданно на съёмочной площадке актёр резко преобразился — лицо его стало суровым, взгляд холодным, походка чёткой. Вернувшись в тренерскую, он вновь растёкся по столу. Я так и не понял, кого Витас Томкус тогда играл — трезвого тренера или нашего собутыльника.

* * *

Полное отсутствие музыкального слуха, перешедшее по наследству, оставило мне единственную возможность узнавания мелодии — по ассоциациям. Несколько лет назад один из ресторанов около моего дома в Москве сменил название. Долгое время он назывался «Казбек», а теперь стал «16 тонн».

Себя я по полному праву могу считать законодателем моды на ношение джинсов «ниже — только справляя нужду». Открытие это сделал абсолютно случайно. Произошло это, когда я учился на первом курсе мединститута в Сталино и по праздникам ездил в Днепропетровск.

Однажды ночью в общем вагоне поезда, возможно, от толчка, а может быть от желания напомнить о себе, неожиданно зашипел огнетушитель, погубив пеной мои единственные штаны.

В то время в Сталино я жил в одной комнате с дальним родственником моей питерской родни Валерой Свечкинбаумом (позже он сменил фамилию на более приличную — Свечкин). Валера был обладателем целых трех пар брюк, но, к несчастью, был ниже меня на полголовы. После того, как я одевал его штаны, мой голый и вечно требующий пожрать живот прикрыть можно было только полами батиного пиджака. Так возникла нынешняя мода.

Способности человека мимикрировать может позавидовать все живое на Земле, включая хамелеонов. Существу Homo sapiens ничего не стоит приспособиться к жизни на любом континенте, в любой стране, при любой власти. Служить где угодно и кому угодно. Изменить религию, внешность, половую ориентацию. Оправданием звучит одно — это помогает выжить.

В конце 50-х в Сталино у меня был приятель, Б. Х. Общаясь со мной, он самозабвенно занимался фотографией. С Валиком Ховенко — отбрасывал в сторону фотоаппарат и переходил на написание прозы. Переключившись на Лёву Беринского, погружался с головой в стихосложение. Потом закончил медицинский институт, женился на дочери профессора и сам стал, соответственно, профессором. Переехав на историческую родину, официально перешёл в евреи… Теперь ему не позавидуешь — в Израиле от предметов подражания глаза разбегутся.

О БРАТЬЯХ БЕРИНСКИХ

Командиром воинской части, в которой проходил срочную службу Сережа Беринский, был (случалось такое в российской глубинке) майор Фишман. Часть базировалась в поселке Высокая Печь Житомирской области. Направлялись в нее главным образом призывники из далекой Средней Азии, где, в свою очередь, проходили службу их ровесники из Житомира.

Заканчивался срок службы, и поступление будущего композитора в консерваторию целиком зависело от своевременной демобилизации. Командир части предложил Сергею подобрать себе замену на место библиотекаря.

На следующий день Сережа привел к командиру маленького киргиза на дугообразных ногах, с трудом говорящего по-русски. Спустя день — казаха, как две капли воды похожего на киргиза. На третий день — таджика. На четвертый — туркмена. На пятый или шестой день командир не выдержал:

— Сегожа, — (Фишман сильно картавил), — неужели ты не можешь привести ко мне нормального русского парня?

— Товарищ майор, да где же я найду вам здесь нормального русского парня? — И после паузы добавил: «Такого, как мы с вами?»

Осенью Сережа стал студентом Гнесинского института.

* * *

Отсутствие жилья в Москве заставило члена Союза композиторов СССР Сергея Беринского несколько лет проработать дворником. Работа была не из легких и сопровождалась ежедневными разговорами коллег по дворницкой о ненависти к жидам. То из-за них сугробы целый день разгребай, то лед с тротуаров скалывай, то мусорные машины по несколько дней не приезжают… Продолжалось это до тех пор, пока бабки не узнали, что Сережа — еврей.

А узнав, тут же ему объяснили, что самые большие жиды — это русские.

* * *

У меня умирал друг. Умирал очень тяжело, мучительно. Случилось так, что до последнего вздоха у его постели сидели две женщины — жена и возлюбленная, обе православные, верующие.

Когда я, узнав о его кончине, приехал рано утром, Сергей одетый лежал на широком диване в большой комнате. Ожидали работников ритуальной службы, решив везти хоронить его из дома в тот же день. По всей комнате было разбросано и хрустело под ногами стекло. Убирая комнату, женщины рассказали мне о случившемся.

После того как Сережу обмыли и одели, каждая со своим молитвенником встала у его ног по разные стороны дивана. Внезапно во время первых слов молитвы с грохотом сорвалась и разбилась на мелкие осколки висевшая между ними люстра…

Эту люстру, как и вторую, точно такую же, мы лет десять до этого повесили с Сережей в двух комнатах. Повесили надежно. И вторая люстра после случившегося цела и провисит еще долго.

Я не раз мысленно возвращался к случившемуся и убежден, что вероятность совпадения здесь ничтожна. Мне кажется, иногда нам преждевременно приоткрывается что-то неведомое… А может, бывает это не так уж и редко, но мы проходим мимо, ничего не замечая в повседневной суете.

* * *

Давно заметил — любое событие, даже самое незначительное, имеет продолжение. К одной из первых годовщин смерти Серёжи Беринского был выпущен диск с его музыкой. На обложке — портрет Серёжи, сделанный мной в 75-м во время его приезда в Днепропетровск. Один диск я подарил Шанину — директору Государственной симфонической капеллы России, второй — её художественному руководителю Валерию Полянскому. Незадолго до этого я снимал их капеллу для афиш, календарей и буклетов. Теперь, мельком взглянув на диск, Полянский меня вежливо поблагодарил, и у меня сложилось впечатление, что фамилию Беринский он слышат впервые.

В последние годы жизни Серёжа полушутя говорил: «Я уже сделал в музыке всё, и для окончательного признания мне осталось только умереть». А днями мне сообщили, что музыкальный фестиваль нынешнего года «Московская осень» открывается исполнением в Большом зале консерватории «Реквиема» Сергея Беринского. Исполнять его будет симфоническая капелла Валерия Полянского. Хочется верить, что свою роль в этом сыграли подаренные мною когда-то два диска.

В Днепропетровске у меня гостил иногда Лева Беринский. Обычно он приезжал один — его поэтическая душа требовала свежих, как это называется, впечатлений… Лишь однажды он привез с собой жену Марину и дочь Наташу. А жил у меня в то время изгнанный из дома приятель — Миша Мазин. Места в моей двухкомнатной квартире хватало всем, тем более, что приятель ночевал редко, чаще оставаясь на ночь у очередной подруги. О своих ночных похождениях Миша рассказывал весело, без подробностей. Пятилетняя дочка Беринского его не смущала. Миша гладил ее по голове, приговаривая:

— Наверное, когда станешь взрослой, будешь писать стихи, как папа. Допросился. Наташа, сидя за письменным столом спиною к нам и слушая очередной «отчет» Миши, написала ему двустишие:

Миша Мазин

в попку лазил.

В то лето Наташа умудрилась переболеть дизентерией и попала в детскую инфекционную больницу. Каждый день мы по очереди к ней бегали — благо больница находилась рядом. Ее палата располагалась на первом этаже и, став на деревянный ящик, мы могли через окно с Наташей переговариваться.

Прихожу как-то с Левой, он поднимается к окну, что-то говорит, а потом долго смотрит в палату и, слезая с ящика, грустно произносит: «Расти, девочка…»

Думая, что ребенку совсем худо, я вскочил на ящик и увидел: в глубине палаты, в дальнем углу Наташа весело играет с подружками, а у самого окна стоит симпатичная беленькая девочка с большими голубыми глазами.

* * *

В застойные годы Льва Беринского почти не печатали, приходилось перебиваться переводами. Официально он считался переводчиком молдавской, румынской и немецкой поэзии. Когда же становилось совсем невмоготу, переводил с подстрочником любые советские языки и наречия. А так как переводимые авторы сами русского языка практически не знали, а переводы потом никто не читал, простор для творчества открывался безграничный…

Однажды я присутствовал при получении Лёвой гонорара в издательстве «Советский писатель».

— Беринский, за какой перевод вам причитается гонорар?

— «Я помню чудное мгновенье», в сборнике поэзии.

— Это что, Пушкин?

— Какой еще Пушкин! Это Адам Огурлиевич Шогенцуков! Между прочим, в отличие от Пушкина, Шогенцуков НАРОДНЫЙ ПОЭТ, да, Кабардино-Балкарии.

* * *

В редакции журнала «Советиш геймланд» меня встретили очень приветливо и даже выделили под фотографии вторую страницу обложки. Секрет трогательного ко мне отношения открыл Лева Беринский:

«Понимаешь, им здесь так остохерели евреи. А тебя Соня (худ. редактор) приняла за болгарина».

* * *

Лева Беринский Светлане посвящал стихи, а ее улыбающаяся мордашка даже украсила поэтический сборник, изданный уже в Тель-Авиве. Предметом особой Левиной гордости было место ее работы в начале 80-х — помощницей машинистки на Лубянке. Дескать: «Каков я! Почти диссидент, а подруга — из КГБ!». Он гордился этим так, будто не ГБшную шестерку, а самого Андропова поимел…

* * *

Времена застойного социализма. У Лёвы в Щербинке работяга устанавливает новую входную дверь и страшно матерится. Спрашиваю его: «Что случилось?» — «Понимаешь, за установку двери я получаю от хозяина пятьдесят рублей, а стянул бы на стройке ещё две двери — был бы тот же полтинник, и не пришлось бы сей час здесь мудохаться. Давно бы уже водку пил».

О ВРАЧАХ

Фамилия у него была Кацнельсон. Друзья для краткости называли его Нельсон. Враги — Кац.

* * *

Шутливый совет сократить фамилию мне давали неоднократно. Заведующему хирургическим кабинетом Вениамину Наумовичу Бляхеру я в ответ предложил разделить свою надвое.

— Да, но какую же половину себе оставить? — спросил он грустно.

* * *

Когда-то о моей способности спать на лекциях ходили легенды. Попытки конспектировать ни к чему не приводили. Первые строки записей переходили в какую-то неразбериху, а затем в прямую линию, наискось уходящую к краю тетради. Не пропускай я лекций, проспал бы в институте два года из шести учёбы…

Надо сказать, я всегда свято верил в генетику. И вот недавно состоялся, наконец, долгожданный приезд моей младшей дочери из Америки. Смотрю, от меня — ничего, ни во внешности (слава Богу!), ни в характере. Меня стали посещать сомнения. И вдруг она говорит: «Папа, не знаю, что делать. Я в университете всё время сплю на лекциях». — В этом нет ничего страшного, Женя, — сказал я, а про себя подумал: «Да, это моя дочь!»

* * *

Облачившись в халат, я любую особь женского пола — за исключением сотрудниц — вне зависимости от степени привлекательности, рассматривал как ОРГАНИЗМ, нуждающийся в постановке диагноза и выборе лечения.

И всё же одна больная с поразительной внешностью запала в память. В начале 70-х летним выходным днём к нам в больницу машиной скорой помощи была доставлена дочь местного цыганского барона. Она попала в автомобильную аварию на мосту через Днепр в день свадьбы. Все находившиеся в машине погибли на месте, живой осталась только она, и самое удивительное — на ней не было ни единой царапины. О тяжести травмы внутренних органов говорила только резкая бледность, на фоне которой длинные тёмно-каштановые волосы, правильные тонкие черты лица и украшения из белого золота с крупными бриллиантами казались нереальными. Вслед за «скорой» во двор больницы влетело до десятка машин, и приёмное отделение превратилось в табор. Среди кричащих, плачущих, причитающих родственников, ничего не видя вокруг, бродил обезумевший жених, в момент аварии оказавшийся почему-то в другой машине.

В тот день я был старшим хирургом бригады. Взглянув на меня мельком (мне было чуть больше тридцати), родственники потребовали профессора. Приехавшему доценту за спасение больной были обещаны «золотые горы» (в буквальном смысле) но, увидев умирающую, доцент панически бежал из больницы через чёрный ход.

Эту смерть я прокручивал в голове множество раз и конечно же понимал, что травма её была несовместима с жизнью. Хотя, случись у меня это лет через двадцать, после того как я прошёл в хирургии все «круги ада», я бы, несмотря на высокий риск и позорное бегство доцента, уговорил бы родственников на операцию и дал больной минимальный, но шанс…

Погибала она у меня на руках. Я переливал ей струйно кровь, и как только появлялось артериальное давление, она открывала глаза и задавала мне один и тот же вопрос: «Доктор, мне пиздец?» По этому вопросу, а не из-за внешности, я её и запомнил.

* * *

При выходе из метро мне сунули в руку рекламный листок с текстом: «КОГДА ВЫ ПОСЛЕДНИЙ РАЗ БЫЛИ У ГИНЕКОЛОГА?» Вопрос меня озадачил… Порывшись в памяти, вспомнил. Последний раз я был у акушера-гинеколога 22-го мая 1941 года — когда появился на свет.

-------

¹ Сны, мечтания, грёзы (идиш).

² Тестикулы

³ Вдова (идиш)

⁴ Полиция (иврит)

⁵ Даст бог (идиш)

⁶ Маврогений Пуш. «Собаки на улицах Тель-Авива». «Мория». 1992.

⁷ В 2005 г. Илья Кейтельгиссер, лет за тридцать наскучив Москвою, вернулся в город детства и юности его — Днепропетровск.

⁸ К месту будет сказать: все фотографии в публикации, начиная с упомянутых лет, выполнены Л. Кейтельгиссером.

Поля, отмеченные * звёздочкой, необходимо заполнить!

Ваше имя*
Страна
Город*
mailto:
HTTP://
Ваш комментарий* Осталось символов