ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ "ДИКОЕ ПОЛЕ. ДОНЕЦКИЙ ПРОЕКТ"

Поле духовных поисков и находок. Стихи и проза. Критика и метакритика. Обзоры и погружения. Рефлексии и медитации. Хроника. Архив. Галерея. Интер-контакты. Поэтическая рулетка. Приколы. Письма. Комментарии. Дневник филолога.

Сегодня четверг, 21 ноября, 2024 год

1. Притча о пещере

С изложения притчи о пещере начинается седьмая книга «Государства» Платона. Притча известная, толковалась множество раз, и о ней сказано достаточно. Она написана по-гречески, почти две с половиной тысячи лет назад, и это было так давно, что все уже забыли, что имел точно
Платон в виду, называя то или иное. Тут мы имеем дело с двумя деформациями, языковой и временной, и, видимо, должны воспринимать перевод
как что-то похожее на подстрочник в поэзии.

Сейчас чрезвычайно модно все прошедшее приближать к современности, а что делать? Так, скажем, в оперном театре прославленные режиссеры делают Радамеса капитаном футбольной команды, одевая его в полосатую форму, тогда знаменитый триумфальный марш из оперы звучит как
гимн победителей, прилетевших на родину с завоеванным кубком, или,
скажем, в кино Золушку превращают в проститутку, всеми силами стремящуюся к высшему образованию.

Постараемся и мы приблизить платоновскую притчу к современному
читателю. Для тех, кто забыл детали, воспроизводим ее в переводе Владимира Бибихина.

БЕСЕДА СОКРАТА С ГЛАВКОНОМ

«Имей перед своим взором вот что: люди находятся под землей в пещерообразном помещении. В направлении наверх к свету дня ведет далеко простирающийся вход, к которому собирается вся пещера. В этом помещении с самого
детства имеют свое пребывание люди, прикованные за бедра и шеи. Поэтому они
недвижно удерживаются в одном и том же месте, так что им остается только
одно, смотреть на то, что расположено у них перед лицом. Водить же головами
они, поскольку прикованы, не в состоянии. Освещение, конечно, у них есть, а именно от огня, который у них горит, правда, сзади, сверху и издали. Между огнем и
прикованными пролегает какая-то тропа; вдоль нее, так это себе вообрази, выложена невысокая стена наподобие перегородки, какую ставят фокусники перед
публикой, чтобы через нее показывать представления.

Вижу, сказал он.

Теперь соответственно улови в своем взоре, как вдоль той стеночки проносят разнообразные вещи, высовывающиеся при этом над стеночкой, а также
прочие каменные и деревянные изображения и много еще разнообразных изделий
человека. Как нельзя ожидать иначе, некоторые из проносящих переговариваются, другие молчат.

Необычную картину изображаешь ты, сказал он, и необычных пленников.

Однако они совсем подобны нам, людям, возразил я. Так что же ты думаешь? Такого рода люди с самого начала все-таки ни сами, ни друг от друга ничего другого не видели, кроме теней, которые блеском костра отбрасываются на
противоположную стену пещеры.

Как же иначе прикажешь быть, сказал он, если они принуждены держать голову неподвижно, и так всё время своей жизни

Что же тогда они видят от тех проносимых за их спинами вещей? Разве
они видят не это одно? В самом деле. И если бы они были в состоянии переговариваться между собой об увиденном, разве ты не думаешь, что они сочли бы то,
что видят, за сущее?

Вынуждены были бы счесть.

А что если бы эта темница от расположенной перед ними стены на которую они только и глядят постоянно имела бы еще и эхо? Когда один из тех, кто
проходит за спиной у прикованных и проносит вещи, подавал бы голос, считаешь
ли ты, что они сочли бы говорящим что-то другое, чем скользящую перед ними
тень?

Ничто другое, клянусь Зевсом, сказал он.

Тогда совершенно неизбежно, возразил я, что прикованные и за непотаенное, истину, не примут ничто другое как тени тех вещей.

Это оказалось бы совершенно необходимым, сказал он.

Проследи соответственно теперь, сказал я, своим взором тот ход вещей,
когда пленные избавляются от цепей, вместе с тем исцеляясь от нехватки понимания, и подумай при этом, какого рода должна была бы быть эта нехватка
понимания, если бы прикованным довелось испытать следующее. Как только
одного расковали бы и понудили внезапно встать, повернуть шею, тронуться
в путь и взглянуть на источник света, то он смог бы это сделать лишь претерпевая боль и не был бы в состоянии из-за мерцания огня взглянуть на те
вещи, которых тени он прежде видел. Если бы все это с ним произошло, что,
ты думаешь, сказал бы он, открой ему кто-либо, что до того он видел только
пустяки, но что теперь он гораздо ближе к сущему и, будучи обращен к более
сущему, соответственно правильнее смотрит? И если бы кто-либо показал ему
потом еще и каждую из проносимых вещей и заставил ответить на вопрос,
что это, не думаешь ли ты, что он не знал бы, что к чему, и в довершение всего
счел бы виденное раньше более непотаенным, чем теперь ему другим человеком
показываемое?

Безусловно, сказал он.

И если бы еще кто-то заставил его вглядеться в мерцание огня, то разве не
заболели бы у него глаза и разве не захотел бы он тут же отвернуться и бежать
назад к тому, смотреть на что ему по силам, в уверенности, что это, без труда
видимое и на самом деле яснее, чем внове показываемое

Так, сказал он.

Но вот если, продолжал я, кто-то протащил бы его оттуда прочь силой
вверх по каменистому и крутому проходу и не отставал бы от него, пока не вытащит на солнечный свет, разве не испытал бы таким путем влекомый боли и
негодования? И разве не ослепило бы ему при выходе на солнечный свет глаза и не
оказался бы он бессилен видеть хотя бы что-то из того, что теперь открылось
бы ему как непотаенное?

Никоим образом не будет в силах видеть, сказал он, по крайней мере
не сразу.

Какая-то привычка явно требуется, думаю я, если дойдет дело до того,
чтобы смотреть на то, что наверху. И в первую очередь всего легче оказалось
бы смотреть на тени, а потом на отраженные в воде образы людей и отдельных
вещей, и лишь позднее можно было бы взглянуть на самые эти вещи. Из круга же
этих вещей он смог бы рассматривать то, что есть на небесном своде и сам этот
последний, легче ночью, вглядываясь в свет звезд и луны, а именно легче, чем днем
при солнце и его блеске.

Конечно!

В конце же концов, думаю, он мог бы оказаться в состоянии взглянуть и на
само солнце, не только на его отблеск в воде или где еще он может появиться, на само солнце, как оно есть само по себе на собственном ее месте, чтобы разглядеть, как оно устроено.

Необходимо так должно бы произойти, сказал он.

И, пройдя через все это, он смог бы уже сделать в отношении его, солнца, и
тот вывод, что именно оно создает как времена года, так и годы, и властвует во
всем, что есть в теперь увиденной им области солнечного света, и что оно, солнце, причина даже и всего того, что те известным образом имеют перед собой.

Безусловно, сказал Главкон, достигнет он этого, солнца и того, что
располагается в его свете, после того как преодолеет то, что лишь отблеск
и тень.

Что же? Когда он снова вспомнит о первом своем жилище, о законодательствующем там „знании“ и о закованных тогда вместе с ним, не думаешь ли ты,
что себя он будет считать счастливым из-за происшедшей перемены, а тех. напротив, пожалеет?

Даже очень.

Но теперь, если бы в прежнем местонахождении были установлены известные почести и похвалы тем, кто всех четче схватывает проходящее перед
ним и к тому же лучше всех запоминает, что из тех вещей проносится первым,
что вторым, а что одновременно, умея тогда на этом основании предсказать,
что впредь появится первым, то, ты думаешь, захочется ли ему, вышедшему из
пещеры, снова и теперь еще к людям, живущим в пещере, чтобы соревноваться
там с теми из них, кто среди тамошних почитаем и уважаем, или не очень-то
он пожелает брать на себя то, о чем Гомер говорит: „К бедному мужу чужому за
плату работать наняться“, и вообще будет готов лучше что угодно перенести,
чем копаться в тамошних, принятых в пещере воззрениях и быть человеком по
тому способу?

Я думаю, сказал он, что скорее пойдет на все испытания, чем станет
человеком по тому способу.

Тогда подумай еще теперь вот о чем, сказал я: если вышедший таким образом из пещеры опять спустится в нее и сядет на то же место, разве не наполнятся у него, внезапно явившегося с солнечного света, глаза мраком?

Конечно, даже очень, сказал он.

Если же ему снова придется вместе с постоянно там прикованными трудиться над выдвижением и утверждением воззрений относительно теней, когда
глаза у него еще слепы, пока он их снова не переучил, а привычка к темноте требует немалого времени, то разве не станет он там внизу посмешищем и разве не
дадут ему понять, что он только для того и поднимался наверх, чтобы вернуться
в пещеру с испорченными глазами и что, следовательно, путешествие наверх ровным счетом ничего не дает? И разве того, кто приложил бы руку к тому, чтобы
избавить их от цепей и вывести наверх, они, имея возможность схватить такого
и убить, действительно не убили бы?

Да уж наверное, сказал он».

Наша история развертывается в диалоге между С. и Г.

Имей перед своим взором вот что: комнату, освещенную лампой дневного
света, которая не горит в полную силу, а сберегая электричество вполнакала;
слева, в торце, единственная дверь, она закрыта, справа какое-то небольшое помещение в виде каптерки, отделенное от основной комнаты перегородкой, какую
ставят фокусники перед публикой, чтобы через нее показывать представления.

В этой комнате с самого детства имеют свое пребывание люди, представь,
сейчас они сидят в креслах, как в самолете, и между правой и левой группами в
середине есть проход, сидят же они перед стеной, на которую повешен большой
телевизор ЛСД, с диагональю 120 сантиметров и толщиной всего лишь 4 сантиметра, с разрешением 1366×768 пикселей и контрастом 15000:1. За перегородкой, в каптерке, копошатся несколько человек, основная же масса уставилась в
телевизор.

Вижу, сказал Г. Но странно: в пещере у Платона люди сидели прикованные за бедра и шеи, недвижно удерживались в одном и том же месте и
состоянии. Водить же головами они не могли, поскольку были закованы,
сказал он.

Не совсем, помнишь ли ты даже иногда переговаривающихся людей, за перегородкой, тех, которые проносили разнообразные вещи, а также прочие каменные
и деревянные изображения, и много еще разнообразных изделий человека, как бы
фокусников. Потом посуди, уже нет никакого смысла их привязывать, во-первых,
бежать некуда, во всяком случае, они так считают, во-вторых, они сидят здесь
так долго, что уже полностью свыклись с этим (заточи снежного барса, два дня
он побегает по клетке, побьется головой о прутья, потом ляжет и будет лежать
до скончания века), а в-третьих, самый большой страх связан у них с боязнью пропустить что-то новое, вещаемое по телевизору.

Может быть, ты и прав. А почему они так внимательно смотрят, даже
не поворачиваются, как бы прикованы к нему. Вижу, одни смеются, у других слезы, кто-то встает, что-то кричит, машет руками, на него машут,
другие цикают… понятно, не дают смотреть… наверное передают, что-то
важное?

Да нет, все одно и то же, только с переодеваниями и новыми декорациями.

Все же они очень увлечены, а некоторые, кажется, и сосредоточены,
другие уставились в ящик, как сомнамбулы, смотрят, как загипнотизированные, сказал он.

Ты видишь все правильно, Г., раньше они смотрели теневой театр, потом
театр марионеток, фокусники показывали, все были в полном восторге, а недавно притащили телевизор, правда, сначала простой черно-белый, с маленьким
экранчиком и линзой впереди, потом линзу убрали; появились большие чернобелые аппараты, а потом и цветные, а скоро, говорят, повесят во всю стену
с квадроакустикой. А еще представь мысленно, какая же раньше шла борьба за
места в первых рядах, экранчики-то были совсем крохотные, те, кто сидел носом у телевизора, все видели, а остальным не доставалось, первым приходилось
комментировать, и до сих эта привычка сохранилась, как и постоянные драки
за первые ряды…

А скажи, почему происходит так: все они смотрят одну и ту же передачу, при этом кто-то плачет, а кто-то смеется; почему ты упомянул о проходе между ними и сказал, как в самолете…

Так у них было всегда, те, кто сидят справа, видимо, чувствуют, что видят вернее. Или бывает такое, встанет кто-то и начинает комментировать,
говорит долго примерно так: «Возникает вопрос: разве места — это всего лишь
результат и следствие несовместимости выбора? Или выбор получает собственное существо от собирающей двойственности мест?», после такого обычно тишина, а потом потасовки, те, кто сидят ближе к говорившему, обычно орут,
что они именно так и думали, именно так и нужно смотреть, положив на голову
жабу; другие пребывают в оцепенении, моргают, третьи начинают шумно сморкаться… или встает другой и говорит: «Ультракороткие волны, миры рассеяны
мраком влажной гортани…», и тоже потасовки, таскание за волосы, крики. На
первый взгляд, это может показаться странным, но особое возбуждение наступает обычно тогда, когда на стену вешают что-то новое, из каптерки. Вообще-
то они лишь говорят, всяких важных решений они сторонятся.

Удивительное ты рассказываешь, но все же, кто эти умельцы, кто
устраивает все это: и свет, и телевизоры?

«Спасибо за хороший вопрос», как сейчас говорят в ток-шоу, зная отличный
ответ, заранее согласованный. Никто ничего не приносит, все это делают здесь
же, те, кто орудует за ширмой. Они, правда, тоже иногда разевают рот и смотрят передачи с последних рядов, поэтому их помещение и оборудовали за «зрительным залом», хозяйка всегда должна сидеть ближе к кухне, сам понимаешь.

Понятно, сидят, сопят, дерутся, моргают, дискутируют, а скажи, почему никто не пытается выбраться из этой комнаты, ты ведь сказал, что
справа как будто имеется дверь.

Знаешь, это самое интересное, она действительно есть и, что вероятнее
всего, даже не закрыта. Во всяком случае, есть такое твердое мнение у этого
собрания, что когда то, может быть, давно, люди уходили в нее, есть такие
легенды, но никто с тех пор не возвратился, поэтому они зовут тех дураками,
придурками и полными кретинами; зачем же рисковать; так же ты должен принять во внимание то обстоятельство, что как только ты встанешь, тут же
найдутся охотники занять твое кресло, ты же сам знаешь поговорку: не человек
красит место, а место человека.

Так, так, а почему бы им не сговориться и не навалиться всем сразу на
эту дверь, хотя бы на минуту забыть о местах… ведь за ней может открыться совсем другое… Клянусь Разумом!

Ну да, к примеру, комната побольше. Прошу тебя, понять, люди здесь годами сидят и ждут, как бы пересесть поближе к экрану, это для них важнее
всего; потом, конечно, они никому не верят, долгое совместное сидение научило их и этому. Они уже заранее, со всеми потрохами, преданы окружающему.
Учти, так же, что существует проход между ними, как в самолете, так уж
пока устроено.

Что значит твое «пока», и возможны ли изменения?

А почему бы и нет, ведь разница налицо, хотя многим и не видна разительно,
может быть, из-за того, что все здесь происходящее медленно, но постоянно изменяется на их же глазах, но все же.

Интересную картину ты нарисовал, все вроде бы свободны, но сидят,
как привязанные, даже боятся отлучиться от своих мест, и, насколько я
понял, хватает их лишь на комментарии, похоже на… Платон правда, описывал картины еще более ужасные. Еще вопрос: каким образом люди из
каптерки все это придумывают, а затем и воплощают?

Видишь ли, многие в этой комнате не догадываются, а может быть, и не
знают: электричество мешает им видеть слабый свет, льющийся из-под двери.

А если бы телевизор вдруг взорвался, ведь такое случается иногда, во
всяком случае, логично предположить, что такое возможно или кому-то из
них придет на ум разбить этот волшебный ящик.

О, это по их понятиям, было бы чудовищным преступлением перед ними,
ведь телевизор — это единственное, что у них есть в жизни…

И разве того, кто приложил бы руку к тому, они, имея возможность
схватить такого и убить, действительно не убили бы?

Да уж наверное, сказал С.

2. Что было, то и будет…

Трудно начинать писать текст, посвященный во многом человеческому мышлению; все, что бы ты ни написал, тут же превращается в неправду.
Говорят же, что все высказанное есть ложь, чего же ждать от написанного,
которое следует той же логике, и что делать человеку, он ведь не может одну
и ту же, по сути всегда неуловимую мысль поворачивать бесчисленное количество раз, такие тексты могут прочесть только компьютеры.

Поэтому, для простоты развертывания мысли, люди часто пользуются только двумя противоположенными позициями, тезой и антитезой, и
приходят иногда к синтезу, что для человеческого мышления является событием, все остальные углы зрения при этом пропадают, что и свойственно дуалистическому разуму. Но думается, что все человечество при этом в
целом во времени и развертывает все смыслы, правда, часто называя «одно»
по-разному, что способствует окончательному запутыванию, и эта накипь
настолько засорила всю систему, что она скоро совсем перестанет функционировать.

Время, названное постмодерном, на самом деле существует перманентно, тут можно сослаться на слова, произнесенные, тысячи лет назад
Экклесиастом Проповедником: «Что было, то и будет; и что делалось, то
и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем. Бывает нечто, о чем
говорят „смотри, вот это новое“, но это было уже в веках, бывших прежде нас» ².

Это указывает на то обстоятельство, что, наверное, все идеи родились в то же самое время, когда и родился мир, поэтому любое утверждение о принципиальной новизне просто неверно. Но эти фундаментальные
идеи, хотя и существуют вечно и лежат в основании нашего мира, постоянно скрываются и открываются вновь, комбинируются, актуализируются. Об этом, например, писали в шестидесятые годы американский физик
Давид Бом и французский философ Жиль Делез, говоря о сворачивании и
разворачивании единого сущего, а до них восемь веков назад о том же говорили кабалисты в учении о Дереве Сиферот, но эта идея стара, как мир,
и мы можем наблюдать ее в жизни во все времена: и растение, и человек
возникают и развертываются из скрытого порядка.

Дэвид Бом писал в своей теории о универсальном порядке: «Закон
явного порядка, следовательно, проявляется как абстракция того, что в
действительности есть определенная черта более обширного скрытого порядка… Иными словами, порядок мира как структуры вещей, которые в
основе своей внешни по отношению друг к другу, получается вторичным
и возникает из более глубокого скрытого порядка. Порядок элементов,
внешних по отношению друг к другу, будет тогда называться „развернутым порядком“ или „явным порядком“… Вот что я здесь предлагаю: движение свертывания и развертывания — в крайней степени первоначальная
реальность, а объекты, сущности, формы и так далее, появляющиеся в этом движении, — вторичны» ³.

Человек использует мышление, которое он получил, всеми силами
пытается проникнуть в область скрытого порядка, т. к. именно из него, и
развертывается все. Как он при этом мыслит?

3. Вера и Разум

Вероятно, существует два типа мышления, присущие человеку, вера
и разум. Вера предполагает переход сразу в область скрытого порядка, а
разум — постепенное, пошаговое приближение к нему. Причем все люди
вместе до сих пор не решили, во что правильнее верить и приведет ли нас
разум к чему-либо, за что стоило бы бороться не на жизнь, а на смерть, и
существует ли, вообще, то, что мы зовем жизнью и смертью.

Тут, конечно, стоит добавить, что эти типы мышления стараются как-
то приспособиться друг к другу (почти вся философия и есть такая попыт-
ка), но результат налицо: мы, по сути, находимся там же, где были тысячи
лет назад, и надо сказать, что если человек, именно человек, которого мы
знаем, еще столько же лет будет ломать голову над этими же проблемами,
ответ опять будет тем же — тупик.

Это только кажется, что вера и разум — знания, дополняющие друг
друга, на самом деле они в высшей степени противоположны и в человеческой жизни исключают друг друга, в этом и трагедия человека, его мышления: так истинная вера отвергает всякое рациональное толкование мира,
а разум, основанный на человеческой логике, а другой он не знает, просто
потешается над «фантазиями» веры. Вера не терпит рассуждений, она повелевает: пойди туда, сделай это, тут запрещено, там разрешено… а разум,
заблокированный страхом, пытается рассуждать и предлагать кучу решений, в которых человек и запутывается. Об этом много написано.

«Может ли быть, чтоб знание вело к „смертию умрешь“, а вера — к
дереву жизни? Кто решится принять такую „критику“?.. И не правы ли
были древние и средневековые философы, которые предпочли созданному Богом миру мир идеальный, созданный человеческим разумом, и в
этом последнем полагали „величайшее благо для человека“. И вот, с одной
стороны, Сократ с его „знанием“, окопавшийся в своем идеальном мире, а
с другой стороны — сказание о грехопадении первого человека и апостол,
истолковывающий это сказание в словах: „все, что не от веры, есть грех“,
не только не убеждает Иерусалим, для него они — мерзость запустения. В
„пределах разума“ поэтому можно создать науку, высокую мораль, даже
религию, но чтобы обрести Бога, нужно вырваться из чар разума с его физическими и моральными принуждениями и пойти к иному источнику.
В Писании он называется загадочным словом, „верой“, тем измерением
мышления, при котором истина радостно и безболезненно отдается в вечное и бесконтрольное распоряжение Творца: да будет воля Твоя» — это из
книги Л. Шестова «Афины и Иерусалим», полностью посвященной проблеме отношений веры и разума.

Есть ли у человека хотя бы потенциальная возможность сблизить Веру
и Знание? Думаю, нет. Есть системы или пространства, в которых решения
определенных задач принципиально невозможно. В нашем случае понятно,
что, предаваясь разуму, человек в ту же минуту теряет веру; а истинной
вере не нужен блокирующий контроль разума.

4. Философия и наука

Видимо, стоит для простоты разложить нашу возможность рационального мышления на два ее типа — на, условно говоря, научную, и другую  — философскую⁴. Если первый способ, научное мышление, развивается и почти всегда движется линейно и хронологично, приближая нас, возможно, к пониманию скрытого порядка, то философское мышление,
которое в последнее время почти полностью превратилось в поэзию, движется кругообразно и обсуждает, по сути, одни и те же проблемы, причем
нет никакой возможности определить, распутывает оно что-то или постоянно все запутывает, или в равной мере совершает два этих процесса,
такое вот «постоянное возвращение».

Для чего существует философское мышление, которое «все запутывает», будет ли оно существовать всегда или сопутствует человеку только на
определенном этапе? Все эти вопросы не случайны, вспомним конфликт,
длившийся на протяжении 6–7 лет, с 1996 по 2002 на всех уровнях в США и
Европе, в основном во Франции, получивший в литературе и у публики название Science Wars. Профессор математической физики Нью-Йоркского
университета Алан Сокал в содружестве с Джином Брикмоном выпустил
книгу «Интеллектуальные Обманы: Злоупотребление Наукой Постмодернистскими Философами», в которой пытался «защитить каноны рациональности и интеллектуальной честности, которые являются и должны
быть общими для точных и гуманитарных наук». В книге отмечены «глубокое безразличие, а то и презрение к фактам и логике» со стороны крупных
философов, таких как Жак Лакан, Жан Бодрийар, Юлия Кристева, Жак
Деррида, Жиль Делез, Феликс Гваттари и других, а также их предшественников — Анри Бергсона и Мишеля Фуко. По мнению Алана Сокала, интеллектуальная недобросовестность и заумные непонятные рассуждения,
за которыми, в сущности, не стоит ничего, отравляют большую часть интеллектуальной жизни и усиливают в массовом масштабе легкодоступный
антиинтеллектуализм, а задачей интеллектуала, по его мнению, «должна
стать демистификация доминирующих дискурсов, а не добавление своей
собственной мистификации». В книге приводится огромное количество
цитат из произведений вышеперечисленных философов и указывается на
их часто полнейшую бессмысленность, особенно при свободном жонглировании ими научными понятиями и определениями…⁵

В этом конфликте отразилось еще раз отстаивание наукой своей правоты и возложение на философию и частично на литературу и искусство
ответственности за неупорядоченность мира. Конфликт этот существовал
и существует.

Классический пример наиболее чистого научного мышления — это,
конечно, математика. Рассуждения проводятся в определенной системе
координат, которая задается аксиомами, а дальше уже на этом фундаменте
возводится все здание, последовательно и поступенчато, с использованием
теорем. План общей постройки неизвестен, но вектор движения задан, и его
успеху способствует так же ненужность множественности интерпретаций
одних и тех же понятий, что является особенностью формализованного
языка, который и составляет по сути один язык.

Для философского мышления все выглядит по-другому. Аксиомы
отсутствуют, так как нет всеми признанной системы координат; а изобретая их вновь и вновь, мы получаем и разные решения, поэтому фундамента
тоже нет, вернее, каждый раз возникают попытки построить, на том же
месте, что-то напоминающее фундамент, но сваи, на которых бы он покоился, недостаточно длинны, поэтому тут же начинают расшатываться,
и приходится начинать все сначала; приходят другие «исследователи», все
называют по-иному, но вскоре получают тот же результат, и так на протяжении всей жизни человечества, и при том, что миллионы людей надеялись отыскать истину, выбирая разные подходы, в конце движения они
всегда упирались в одну и ту же стену.

Если научное мышление можно сравнить с рекой, имеющей исток,
текущей и набирающей силу, и, как всякая река, сохраняющей потенцию
к впадению в озеро, море или океан, то философское мышление скорее
напоминает болото, хотя эти два водоема наверняка связаны какими-то
подземными водами.

Существовали попытки философии непосредственно влиять на
жизнь, еще перед глазами у нас пример построения «социалистического общества», когда человек не стал ждать, а стал искусственно, сам, по
своему разуму, менять жизнь. Результат известен, кстати, интересно отметить, что этот эксперимент проводился атеистами, что говорит нам еще
раз, что хотя вера и разум несовместимы, но они парадоксальным образом
и нераздельны. Конечно, К.Маркс — гениальный философ, но нашлись
люди, которые поторопились, что и привело к трагедиям. Сейчас, через
сто лет, социалистические идеи опять замаячили перед человеком, т. к. в нашем мире ничего не исчезает и не появляется из ничего⁶. «Всему свое
время…», говорит Экклесиаст. Остается только верить и ждать. Удивительно, но долгосрочные прогнозы, связаны почти всегда с верой, ожидающей
рациональных доказательств.

Сейчас, наверное, можно уже констатировать, что научное мышление окончательно освободилось от власти философии и присвоило себе
право на то, чтобы самому определять конечные цели жизни человека и
его деятельности в мире; жизнь научила, что на философию полностью
полагаться не следует, что все это только игра в бисер, как у Гессе.

5. Культура как декорация

И все же, тот же вопрос, почему существует философское мышление
и будет ли оно всегда? Я склоняюсь к такому ответу: оно будет всегда, до тех
пор, пока существует человек, и оно и нужно, именно, для запутывания,
а запутывание необходимо как механизм регулирования времени. Возможно, главной заботой такого мышления является возведение декораций,
предохранение до какого-то времени скрытого порядка; стремление сохранить плод под кожурой⁷. Солнечный Аполлон ослепляет; покровы Майи
камуфлируют, заставляют принимать одно за другое; мрамор, покрытый
водами, заставляет скользить… Все это, видимо, элементы программы,
которая и сбивает с толку, и не дает видеть идеи такими, какие они есть.
А скорее всего, нашего мышления как раз и не хватает, чтобы верно рассмотреть идеи-конструкции: вместо конструкций, которые принадлежат
скрытому порядку, нам предлагают восторгаться декорациями, закрывающими их, и декораций этих великое множество, что и вводит наш ум
в сменяющие друг друга искушения. Конечно, я ни в коей мере не хочу
сказать, что то, о чем писали Кант, Деррида, Спиноза, Рассел, Лейбниц,
Хайдеггер, Ницше, Бергсон, Маркс… неверно; на самом деле всё наоборот, все, о чем они думали, и миллионы до них, противореча по человеческой логике друг другу, есть истина, но только часть истины, и истина эта
такова и настолько огромна, что у отдельного человека нет никакой возможности ее обозреть, эта возможность может появиться у человечества
только лишь тогда, когда оно объединится и начнет действовать совместно, забыв раздоры и различия.

Так что, возможно, нужно время, чтобы что-то важное в нас вызрело; так, маленькому ребенку нельзя позволять играть с огнем. Однако я
уверяю, что мы уже вышли из детского возраста и, похоже, необычайно
быстро приближаемся к другому полюсу бытия, но все же еще отстоим от
него, и нашего мышления, каким оно сложилось веками, наверное, уже
недостаточно для жизни с теми высокими технологиями, которых мы только что и достигли, с технологиями, которые в первый раз в истории человека
могут изменить самого человека, физически и ментально.
На самом деле этот процесс начался давно: скрещивали растения и
получали другие, создавали у них новые свойства, спасая от вредителей
или от мороза… Абсолютно ту же логику мы видим сейчас на биологическом уровне животных⁸. Понятно, что следующим будет человек. Можно
сказать и так: то, что не удалось религиям, вере, вполне возможно будет
реализовано наукой; то, что невозможно было на уровне ментальном, будет проделано рационально, цивилизационно: людей заставят, или сами
они будут вынуждены механически менять себя самих. А начнется эта коренная переделка человека скоро и с помощью самого человечества, именно человечество и будет управлять этим процессом, других подобных сил
просто в мире не видно. Только тогда можно, рассуждая гипотетически,
построить Разум, который и совмещал бы и веру и знания, но принадлежать
он будет уже не человеку, а его подобию.

Изменяется ли человек во времени? На это можно ответить: и да, и
нет. Нет — потому, что таким, каким нам известен был этот тип, он и остался, у него не появился ни третий глаз, ни дополнительная пара рук… и в
отличие от эволюции животных, человек до сегодняшнего дня развивался
по абсолютно иному плану, не меняя себя самого, а изобретая все новые
механические приборы, которые и усиливали его природные свойства,
причем, значительно. Но, с другой стороны, человек изменился сильно,
не физически, а ментально, если мы будем сравнивать, например, средневекового человека с современным, то обнаружим колоссальные сдвиги в
его восприятии жизни. Можно сказать и так, что человек не изменяется,
меняются лишь декорации; или человек не меняется, а эволюционирует
целиком человечество, которое и плодит декорации, создавая иллюзию
внешнего изменения для отдельного человека; причем происходит это
каждодневно, но именно этот процесс подвел человечество ко времени, когда мы обрели силу изменять себя⁹, мы уже давно удаляем у себя ненужное, мешающее нашей жизни, или наоборот, добавляем что то, что нам
жизнь облегчает, а главное, может быть в этих сдвигах — изменение в будущем нашего мышления¹⁰, так как именно оно держит нас в плену.

Мне трудно поверить, что для этого понадобятся инопланетяне или
пришествие Мессии извне. Зачем это нужно, если мы сами в состоянии
перевернуть весь мир ¹¹ , согласно когда-то вложенной в нас программе, и
все уже хорошо это понимают, что такое возможно. О такой перспективе
писал еще Фридрих Ницше, почти сто лет назад, при том, что он не знал
тогда еще ни о компьютерах, ни о клонировании, ни о нанотехнологиях.

6. Механизмы запутывания

Возвращаясь к гуманитарному мышлению, можно проследить,
что механизм запутывания практически один и очень простой: это погружение нашего мира или разума в различия, смешение языков; и,
безусловно, связан с ростом индивидуализации и эгоизма, достаточно
вспомнить притчу о Вавилонской башне. Именно этот механизм, набирая силу, привел нас к сегодняшнему времени, достиг своего максимума, в котором остались лишь «интерпретации интерпретаций» или
«следы следов». Конечно, можно пытаться двигаться и дальше в этом же
направлении и продолжать уточнять и членить нечленимое, а на самом
деле все более запутывать, или, как говорит А. Сокал, мистифицировать
ситуацию, но, по-моему, время этому философскому дискурсу приходит к концу. Топтание на одном месте уже не ведет ни к чему, кстати
говоря, может лишь поэтому многие современные философы пытаются
связывать свои спекуляции с новыми научными открытиями, подчас
ничего в них не понимая, пользоваться инструментами точных наук,
не имея достаточных знаний для этого, а в результате все только для
того, чтобы ввести в оборот что-то новое, добытое не ими, а учеными, и
опять все это запутать.

Но из изложенного выше ясно, что запутывание необходимо, для нас
же самих, до тех пор, пока не наступит момент Апокалипсиса, ведь в переводе с греческого это означает «снятие покрова», а может прочитываться и как «окончательное обнажение истины». В это время, известное как
время Апокалипсиса или Точки Омега, или прихода Машиаха, или Иисуса, или скрытого Имама, и еще можно предложить тысячу определений
этого времени, а по сути эта точка уничтожения человека и замена его на
сверхчеловека или метачеловека наконец-то может привести к слиянию
всех мышлений в одно и появлению нового мышления, человеку более не
присущего, я его называю голографическим ¹² . Голографическое мышление может быть мышлением, при котором идеи могут рассматриваться отдельно и все сразу одновременно со всех сторон, но мы при сегодняшним
уровне нашего разума это проделать не в состоянии, тут-то и кроются все
наши ментальные недомогания и болезни.

Конечно, хочу еще раз подчеркнуть, было много людей гуманитарной культуры, которые интуитивно прорывались к важнейшим идеям,
идеям, образующим конструкцию нашего мира, при этом почти каждый
из них платил очень дорого за эти знания, как всегда, опережая события, но добывая идеи, часто ценою своей жизни. Они все же были только
вспышками, откровениями, не имеющими доказательств, в них можно было только верить, но ведь человеку всегда было важно что-то пощупать или хотя бы увидеть собственными глазами, хотя именно с помощью своих возможностей-чувств человек и «может читать», но, увы,
только декорации.

Тут интересно вспомнить важнейшее место из Ветхого Завета, когда
Адам испробовал яблоки знания и они пришлись ему по вкусу, у него тут
же открылись глаза (значит, раньше были закрыты); похоже такие, чтобы
видеть все в искаженном виде, так же, как мы, надевая очки с розовыми
стеклами, тут же все начинаем обозревать в розовом свете.

Искуснейшим элементом, отвлекающим человека от Истин, является также страх, внедренный в человека. Правильнее сказать, что
страх и внедряется, когда человек получает знания и теряет веру. С
одной стороны, страх, конечно, предохраняет человека, но, с другой,
коверкает все у нас внутри, превращает прямые линии в кривые и лабиринты. Теперь мы напичканы всеми видами страхов, от индивидуальных до коллективных. Есть страх смерти, страх боли, страх незнакомца, страх врага… И как только он захватывает нас, вся химия мозга
изменяется, страх вмешивается в мыслительные процессы так, что чем
он сильнее, тем страшнее воображение проецирует образы, питающие
его, и мыслить уже невозможно с полной ясностью, все подвергнуто деформациям.

Люди, как все живое, боятся смерти, правда, при этом не могут ее
себе даже представить, и никто не знает, что же происходит, когда она до
тебя добирается, хотя, может быть, это единственный путь к радикальному преображению личного бытия, а не конец всего. Страх — это подсознательная реакция, перепутавшаяся с интеллектом и воображением. Сейчас
ученые уже локализировали центры удовольствия и страха, так что физическое влияние на них тоже возможно.

У Федора Достоевского в «Бесах», Кириллов мечтает о новых поколениях, о людях, обретших правильное понимание себя и своего значения
в мире, обретших подлинную свободу и поэтому понявших несущественность смерти для реализации высших целей человека: «Теперь человек еще
не тот человек. Будет новый человек, счастливый и гордый. Кому будет
все равно, жить или не жить, тот будет новый человек. Кто победит боль
и страх, тот сам Бог будет… Тогда новая жизнь, тогда новый человек, все
новое… До перемены земли и человека физически. Будет Богом человек и
переменится физически. И мир переменится, и дела переменятся, и мысли, и все чувства».

Есть еще один важный элемент создания иллюзий, это постепенность, при непрерывности изменений; всем известно, что если ты живешь с кем-то рядом долгие годы, то изменения этого человека улавливаются с трудом, и наоборот, если встречаешься с ним через много лет,
то перемены сразу же бросаются в глаза. Поэтому многие люди и не замечают смены декораций, так как они непрерывно и плавно перетекают
из одних в другие.

7. Культура как предупреждение

Конечно, могут сказать, а как же с человеческими чувствами, ведь
именно гуманитарная культура «специализируется» на этом; пока да, и
это правда. Но уже сейчас запах можно описать точной формулой, звук и
цвет тоже, мир дигитализируется, значит, и в этой сфере наука начинает
теснить поэзию и «наводить» порядок, все структурировать, «хаос» превращать в космос ¹³. Современные книги по структурализму испещрены
математическими формулами, сами поэты их больше не читают и не понимают, они совершенно не подготовлены к миру, который наступает, хотя
многие и пытаются рассуждать о множествах, коллайдерах… Результаты
известны: полное их неприятие профессионалами.

Но при этом, мне кажется, у гуманитарной культуры есть и другая важная задача, которая находится как-то в тени нашего мышления:
предупреждать и готовить психологически человечество к изменениям.
Ведь, действительно, группа людей, наделенная повышенной интуицией, но при этом чувствующая многое смутно (если бы они знали
точно, то это уже была бы наука), способна передать эту ценную информацию остальным через телевидение, радио, кино, танцы, музыку, изобразительное искусство, поэзию… Все, что когда-то было лишь
фантазией, воплотилось сегодня в действительность или превзошло ее,
самолет Аэробус намного комфортабельнее ковра-самолета, а скатерть-
самобранку вполне можно сравнить с современными супермаркетами…
Сейчас экраны заполнены роботами, киборгами, клонами — наверное,
очень скоро их мы и увидим на наших улицах, и именно благодаря искусству это не будет для нас неожиданностью, психологически мы уже готовы к встрече¹⁴.

И если мы обратим свой взор назад, мы увидим все это; все человеческие фантазии уже перешли в нашу жизнь, причем если раньше для этого
требовались столетия, то теперь годы, если так и пойдет дальше, то скоро
Голливуду просто нечего будет делать…

8. Метачеловек

Если все-таки не считать человека венцом всего мироздания и наш
разум самым совершенным, и наш мир эталоном всех миров, то можно
предположить, что на смену человеку придет кто-то другой, назовем его
Метачеловек, а с ним и метачеловечество. Чтобы такому совершиться, достаточно, в сущности, одного: более совершенного мышления, мышления
другого уровня, и мы уже подошли к этому, это уже не фантазии, а близкая реальность¹⁵¹⁶.

Конечно, человечество — это та среда, которая и рождает Метачеловека. Наверное, он с давних времен в нас, а мы в нем; но со временем, с
ростом, Метачеловек все больше захватывает прав и принуждает своих же
родителей к повиновению. Точно то же происходит и на уровне отдельного человека, опять подобия. Сейчас уже от Метачеловека-человечества нет
никакой защиты — вспомним бунты Ницше, Достоевского, Ионеско, Бунюэля… — а он лишь находится в стадии взросления; конечно, со временем
он полностью станет повелевать человеком.

Именно, развитое человечество-Метачеловек, возможно, и сменит
человека ¹⁷¹⁸. И мне кажется, что это единственная возможность избавиться от наших неразрешимых задач, перенести их решение в другую
систему координат, где они могут иметь ответ. Из этого следует, что потенциально именно Метачеловек, видоизмененный человек, сможет
обзавестись более мощным и совершенным разумом, разумом другого
уровня, т. е. стать для нас Богом, о котором нам сейчас нет возможности и помыслить, это за пределами нашего разума. Так что в этом новом
пространстве-мире, Человечество-Метачеловек-Бог будет являться одним и тем же Лицом. В этой формуле Человечество стоит рядом с Богом,
а Разум тождествен Вере¹⁹. Возможно, в этом и смысл четырехбуквенного
имени Бога иудеев: Я тот, кто Буду, — так Он отозвался Моисею при первой встрече.

Конечно, это не случится в одночасье, для всего требуется время,
нужно только верить и ждать.

9. Предсказание Рембрандта

В Кельне, в Валлраф-музее, хранится, может быть, один из последних
автопортретов Рембрандта, 1669 года.
Эта небольшая по размеру работа для
меня является одним из самых пророческих его произведений. Конечно, чтобы
написать такую работу, недостаточно
быть выдающимся мастером, нужно
прожить и жизнь, необходимую для
этого. А жизнь его была типично человеческая, та жизнь, которую прожива-
ет каждый, но ландшафт ее отличался
необыкновенным рельефом, там были и
снежные вершины, и глубочайшие падения. Если в первой части жизни, меткой
которой можно считать его знаменитый портрет 1638 года с Саскией на
коленях, он был осыпан земными дарами — громкой славой, любовью,
деньгами, уважением… конечно, он это заслужил или это было частью
плана), то в дальнейшем судьба, как часто бывает, стала отбирать одно
за другим все из его земных приобретений: умирали, едва родившись,
дети, один за другим; он потерял жену, которую так любил; как только
в живописи он стал делать то, что не соответствовало убеждению его
современников, он тут же лишился заказов, а в дальнейшем и денег,
прекрасного богатого дома, своей серьезной коллекции картин; затем
умерла его вторая жена и любимый, единственный оставшийся в живых
сын Саскии, Титус; затем почти полное забвение и унижение… И вот
последний автопортрет, сгорбившийся, беззубый старик со странной
улыбкой на лице, которую описать просто невозможно, — такая, наверное, бывает у людей много претерпевших, много блуждавших и наконец
достигших, несмотря ни на что, какого-то своего высшего пункта, вершины, с которой им открывается и становится понятным что то, ранее
недоступное. Вполне может быть и так, что каждый человек достигает
своего пика; когда пелена спадает с глаз, все земное, как шелуха, сползает с него, и он превращается в свет, как на этой картине.

Но в этом автопортрете есть что-то необычное и для самого Рембрандта, впереди перед ним видится какая-то фигура, что-то похожее на
человека, но больше смахивающее на манекен, как бы мы сейчас сказали, на робота или киборга. Причем, вымученная рембрандтовская улыбка
явно относится и к нему, так как он тычет в манекен своим муштабелем.
Получается так, что человек, измученный и изнуренный дорогой, из последних сил одолел свою вершину, и что же он встретил там? — манекен,
полностью лишенный каких бы то ни было эмоций. Если в картине из Эрмитажного собрания Санкт-Петербурга «Возвращение блудного сына»,
написанной чуть раньше кельнского автопортрета, отец всепрощающе
кладет свои руки на спину своего заблудшего сына, обнимает и прижимает его к себе, и эта сцена необыкновенно эмоциональна, то в кельнской
картине описана тоже важнейшая встреча, но совсем по другому… со слепой судьбой или «механическим, дигитальным» образом самого себя; может быть, встреча с «литографской плитой», с которой ты был спечатан, с тем, кто тебя унаследует?

10. Метаискусство и Метанаука

Конечно, раньше люди философствовали без знания всего того, что
принесли нам новые технологии. Люди после нас, наверняка увидят по телевизору нечто уже совсем небывалое. Но если принять эту парадигму, то,
видимо, следует приучать себя смотреть на вещи не с позиций отдельного
человека, а с позиций человечества, и тогда все начнет открываться в другом свете. Кстати говоря, К.Маркс и, наверное, оказался близко к реальности потому, что мыслил категориями человечества, а не человека, ведь чем
круче мы взбираемся на гору, тем большие окрестности нам открываются,
а ненужные детали при этом стираются.

Метачеловек создаст и свое искусство, и науку, они уже сейчас и создаются ²⁰ . В начале прошлого века Освальд Шпенглер выпустил свою знаменитую книгу «Закат Европы», которая по своей сути явилась плачем по
человеческой культуре и ценностям, накопленным столетиями. По его
мнению, умирая, органическая культура перерождается в свою противоположность — цивилизацию, в которой господствует голый техницизм,
а на смену творчеству и развитию приходят бесплодие и окостенение.
До этого неприятие нового мира было сказано русскими философами и
писателями XIX века ²¹, от Ивана Киреевского до Владимира Соловьева,
Льва Толстого и Федора Достоевского, все их творчество посвящено вопросу обезбоженья европейской культуры, т. е. вопросу европейской цивилизации…

Содержание пророчеств Шпенглера — смерть европейской культуры,
что и продолжается на наших глазах, правда, сейчас уже идет разговор о
смерти самого человека. Шпенглер не мог это видеть сто лет назад, как через 100 лет после нас откроются новые перспективы, всему свое время, и
мыслям тоже.

При этом Шпенглер заставляет себя верить, что в каждом собрании
акционеров большого предприятия вращается несоизмеримо больше ума и
таланта, чем во всех современных художниках, взятых вместе. Он мечтает о
том, что его книга совратит не одного юношу с путей бессмысленного и невозможного ныне служения музам, превратив его в инженера или химика.

И в этом он оказался прав. Посмотрим, что происходит на наших глазах в культуре, всегда являющейся концентрированным отражением состояния общества.

Наверное, надо признать Марселя Дюшампа с его писсуаром (а не
Казимира Малевича), выставленным как произведение искусства, главным художником XX века. В свете рассматриваемых идей именно писсуар оказался первым объектом в современной истории, экспонируемым
на выставке созданным не человеком (даже не группой людей), а человечеством, промышленно. В этом артистическом жесте впервые пропало
индивидуальное, человеку предлагалось восхищаться общественным! И
сколько всего уже после Дюшампа вносилось и вносится в музеи: машины, куски агрегатов, колеса, карданные валы, гайки, всякий хлам или
вообще ничего… При этом все как бы сакрализуется в храмах искусства,
одновременно десакрализируя сами музеи, превращая их в амбары, в
ломбарды, из которых никто никогда не станет ничего выкупать ²². Вообще, проблема современного этапа деградации или развития искусства
состоит в том, что оно, как и человек, не хочет умирать и поэтому хватается за новое, не упуская старого (правда, так было всегда). Крупные
«смотры» современного искусства, биеннале, документы, превратились
в луна-парки, куда иногда заглядывает публика, чтобы отдохнуть, а
больше посмеяться, как в комнатах смеха с кривыми зеркалами ²³, музеи
пустуют; все — на автомобильных салонах Детройта или, задрав голову,
следят за полетами самолетов в Ля Бурже, или любуются новейшей техникой на Себит в Ганновере, там уже не пробиться. Людям становится
неинтересно искусство кустарей, плодящих декорации, они хотят любоваться искусством человечества.

Человечество хочет любоваться искусством человечества, своим искусством, и надо сказать, что есть то, от чего можно прийти в восхищение. Красавец самолет «Конкорд», огромный корабль «Квин Мэри»,
новая модель автомобиля Тойоты — вот действительно современное искусство, промышленный дизайн побеждает. Это искусство уже не под
силу одному человеку, это искусство тысяч, миллионов, это искусство
уже на пути к искусству Метачеловека. Скажите, зачем сейчас нужны
перформансы в музеях и художественных галереях, когда уже улица
давно переняла все это, и Гринпис, забастовки тысяч рабочих по своему
«художественному» уровню и актуальности давно превзошли все музейные кривляния… Поэзия уже почти исчезла, ее заменяет реклама.
На оперы Берга или Шенберга никто не ходит, «прославленные» оперные режиссеры постоянно переодевают Норму в джинсы, и Надира с
Парсифалем, тоже в джинсы, и ничего не могут придумать лучшего,
только бы удержать публику и не остаться без работы, в то время как
подлинный театр переместился в политику, а президенты и премьеры —
вот кто настоящие шоумены.

Появление концептуализма, как направления в искусстве, говорит о
том, что мыслью можно точно так же восхищаться, как и чувствами. Художественная форма постепенно высвобождается от своего чувственного содержания. «Нулевой градус антропоморфизма» исключает наличие
чувств.

Чувства принадлежат искусству человека, мысль искусству Мета-
человека.

Тут интересно отметить, что искусство-ремесло вышло из анонимности, достигло максимума индивидуальности в наши дни, сейчас для
отдельного человека важнее поставить свой лейбл, чем выполнять возложенную на него работу; но искусство Метачеловека, опять становится
анонимным. Более того, искусство вышло из синкретического состояния,
потом прошло этап техне, потом разделилось, а сегодня снова стремится к
слиянию, все повторяется…

Освальд Шпенглер смотрит назад на прошедшую культуру, которая ему бесконечна дорога, как и всем нам, выросшими и живущим с
ней, и его пленяет мысль, что это и есть последнее облегчение и утешение смерти. Но смерти нет, он не мог взглянуть вперед, на то, что
от него было скрыто, как и от нас сейчас. Судьба продолжается и по ту
сторону того, что фаустовская душа признала единственной жизнью;
нашему поколению тяжело это принять, но придут другие, а за ними
еще другие, и для них всё, что приводит нас в ужас, будет совершенно
нормальным.

Откройте глаза, посмотрите, что происходит сейчас с искусством,
оно посылает сигналы SOS, а мы не желаем этого слышать, мы все во
власти ослепительных декораций, которые с таким энтузиазмом возводят «главные» художники, мы подходим ко времени деградации всех
человеческих ценностей, превращение искусства в игру без правил, во
что-то несерьезное, а в общем и ненужное, что было верным признаком
крушения порядка и империй и что мы можем наблюдать и сейчас.

Если взглянуть на науку с тех же позиций, то можно увидеть, что она
синхронно меняется в зависимости от скоростей, которых достигало человечество, — подтверждение мысли о том, что искусство и наука всегда двигались паралельно. Для человека, двигавшегося со скоростью 30 км в час,
существовала ньютоновская наука и искусство, для человека достигшего
скоростей в десятки тысяч км в час — эйнштейновская, для Метачеловека,
овладевшего скоростями большими скорости света, будет уже своя наука
и искусство.

11. Надеяться и ждать

Если бы мы попытались продемонстрировать изворотливость человеческого ума в высказываниях лучших умов, то это предстало бы перед нами
огромным лоскутным одеялом, patchwork, в самом деле грандиозным, где
отдельные лоскутки были бы окрашены в разные цвета и эти цвета варьировались от черного до белого, и мы бы безусловно все восхитились этим
творением. Многие из этих философов и мудрецов пытались жить так, как
проповедовали, другие писали одно, а делали другое, и если попытаться
усреднить их ответ на вопрос: зачем все это? как жить, что делать, то мы
странным образом получим ответ, который знает каждый: «надеяться и
ждать». И это ответ для всех, кто движется путем человеческого разума,
— ждать, пока из каптерки не вынесут что-то новое и не повесят на стену
перед «моргающими».

2009.

--------

¹ Вообще, в этом тексте я буду избегать цитирования, так как при таком непомерном количестве противоречивых текстов всегда имеется возможность подобрать
то, что тебе необходимо.

 ² Книга Екклесиаста. 1:9,10.

³ Дэвид Бом, «Развертывающееся значение».

⁴ Опять приходится разделять, резать по живому, такая у нас судьба, так мы обучаем и наших детей, и компьютеры.

⁵ Алан Сокал, Джин Брикмон, «Интеллектуальные Обманы: Злоупотребление
Наукой Постмодернистскими Философами», конец главы о Юлии Кристевой:
«В качестве заключения мы можем сказать, что наша оценка научных злоупотреблений Кристевой сходна с той, что мы дали Лакану. Мы констатируем, что
в целом она обладает по меньшей мере смутным представлением о математике,
на которую она ссылается, даже если она не всегда явно не понимает смысл употребляемых ею терминов. Но главная проблема, которую поднимают эти тексты,
заключается в том, что Кристева никак не оправдывает значимость этих математических понятий в областях, которые она собирается исследовать — в лингвистике, литературной критике, политической философии, психоанализе — и причина тому, по нашему мнению, состоит в том, что никакой такой значимости нет.
Её фразы более осмысленны, нежели фразы Лакана, но в поверхностности своей
эрудиции она превосходит даже его».

⁶ Подробней: И. Ганиковский, «Моральное Пространство-2», 2006—2007 гг.

⁷ Это тоже очень старая идея, хорошую интерпретацию она получила в Кабале, в
учении о свете и сосудах.

⁸ Тут, конечно, вспоминаются мифические существа пегасы, кентавры, русалки;
вполне возможно, все это и было…

⁹ Эту идею можно хорошо проследить на примере института усыновления ребенка
из отсталых стран, когда люди искусственно переносят его из «каменного» века
в современный, и при этом ребенок начинает развиваться как и родившийся в
новейшей цивилизации. А вот если его воспитывать среди волков, то он и станет
волком, конечно, ментально. Т. е. сосуд один и тот же, важно, чем его наполнить.

¹⁰ Достоевский, словами Кириллова, говорит про свои «пять секунд»: «Это не земное: я не про то, что оно небесное, а про то, что человек в земном виде не может
перенести. Надо перемениться физически или умереть» («Бесы»).

¹¹ Тут надо вспомнить Эмиля Дюркгейма, для которого человек — это двойственная реальность, homo duplex, в которой сосуществуют и борются две сущности:
социальная и индивидуальная. Он считал, что социальные факты существуют
вне индивидов и оказывают на них принудительное воздействие, и утверждал
примат социального над индивидуальным и его исключительное значение в детерминации человеческого сознания и поведения; значение же индивидуальной
реальности он считал вторичным.

¹² Игорь Ганиковский, «Голографическое мышление», 2008 г.

¹³ Некоторым только кажется, что с появлением новых технологий человек обретет
больше свободы, точнее наоборот, он будет терять одну позицию за другой.

¹⁴ Правда, может оказаться совсем не страшно, сейчас ученые скрупулезно изучают совантов, людей, обладающих сверхчеловеческими способностями: в памяти,
счете… так что, возможно, вполне достаточно будет перекомпоновать человека:
что то, где-то соединить по-другому.

¹⁵ Впрочем, цивилизация уже обладает неудачным опытом искусственной селекции человека. В конце ХIХ века двоюродный брат Чарльза Дарвина врач Фрэнсин Гэлтон предложил термин «евгеника» для обозначения процесса выведения
нового человека. Сто лет назад евгеника пользовалась поддержкой в самых разных идеологических кругах: расистов, социал-дарвинистов, социалистов, ком-
мунистов, феминисток и, позже, нацистов. Как всегда, разум выдвинул (но не
это страшно) и стал осуществлять несвоевременно (это всегда чудовищно) «свои»
проекты.

¹⁶ Можно предположить и другой вариант: человек — тупиковая ветвь; тогда мы
приходим к знакомому решению с ужасами Апокалипсиса.

¹⁷ «Моральное пространство-2».

¹⁸ Уже сейчас во многих американских школах из-за боязни терактов установлена видеоаппаратура, металлоискатели, используются все средства, применяемые в борьбе с бандитами; наверное, скоро такое можно будет увидеть и в
детских садах. То есть дети уже с «пеленок» привыкают к постоянному контролю.

¹⁹ В связи с секуляризацией общественной жизни, Дюркгейм видел в обществе ту
сущность, которая взамен Бога санкционирует и обосновывает моральные ценности и нормы. «Между Богом и обществом надо сделать выбор, — говорил он.
— Не стану рассматривать здесь доводы в пользу того или иного решения; оба они
близки друг другу. Добавлю, что, с моей точки зрения, этот выбор не очень существен, так как я вижу в божестве только общество, преображенное и мыслимое
символически» (Э.Дюркгейм, «Метод социологии»)

²⁰ Глава 12 из «Моральное пространство — 2».

²¹ Как аграрная страна, в то время Россия наиболее глубоко почувствовала грозящий страшный перелом всего уклада жизни и утопично мечтала, что она сможет
избежать этой стадии развития человечества. Отсюда тянется и вечный поиск
«русской идеи», русского пути, продолжающийся и до сего дня, но, как мы видели раньше, такого пути нет (существуют только специфики путей разных народов).

²² Действительно, современные музеи имеют большие проблемы с современным
искусством, которое рассыпается на глазах, и его реставрация почти всегда превышает его стоимость.

²³ «На зеркало неча пенять, коли рожа крива» (Николай Гоголь).

Поля, отмеченные * звёздочкой, необходимо заполнить!

Ваше имя*
Страна
Город*
mailto:
HTTP://
Ваш комментарий* Осталось символов