ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ "ДИКОЕ ПОЛЕ. ДОНЕЦКИЙ ПРОЕКТ"

Поле духовных поисков и находок. Стихи и проза. Критика и метакритика. Обзоры и погружения. Рефлексии и медитации. Хроника. Архив. Галерея. Интер-контакты. Поэтическая рулетка. Приколы. Письма. Комментарии. Дневник филолога.

Сегодня вторник, 22 октября, 2024 год

…Болели зубы, явился на прием с подвязанною черным платком щекою. Франтик, в пестром жилете с большой цепочкой, в лице что-то хохлацкое и плутоватое. Желаю поступить на театр, чувствую призвание к театру. Позвольте узнать вашу фамилию. Как дворянин, вы могли бы служить. Не думайте, чтобы актером мог быть всякий: для этого нужен талант.

Голову держал как-то странно, несколько набок. Птица не птица… чудная фамилия с польской приставкой… просто взять да и вышвырнуть за окошко. А важные есть, однако, персоны: Иван Петрович Гогель, артиллерийский генерал, директор Пажеского корпуса и Военно-учетного комитета, Григорий Федорович Гогель, генерал-адъютант, управляющий Царским Селом… И его смешная физиономия среди таких значительных лиц. Гогель, комик и мимик. Гогель-могель.

Не робей, воробей, дерись с орлом. Имел все данные для игры на сцене, полностью перерождался в роли еще в лицейских спектаклях, шутил, не улыбаясь, был превосходным чтецом. Держал себя с людьми неприветливо и небрежно, этак свысока, без всякого почтения к чину и званию. Раздражали свойственная ему острая наблюдательность и особенно страсть его к мистификациям. Любил он уединение дороги, поднимал воротник шинели выше головы, делал вид, что читает. А то прикидывался простачком, дурачил, чтобы избавиться от докучливых вопросов, что теперь пишет и когда подарит чем-нибудь новеньким. Обознались, сударь, фамилия моя Гогель. Титулярный советник Гогель, с подорожной, по личной надобности. На станциях покупал сладкие пирожки.

Намерзся он в ледяном Петербурге и в холодных углах Европы, чувствовал, особенно в сидячем положении, необыкновенную зябкость, натягивал, чтобы согреться, длинные и толстые шерстяные чулки. И в Риме, где жарко было на улице, жарко в доме, тоже мерз, надевал шерстяную фуфайку поверх сорочки. Пил подогретое красное вино, смешанное с водой, ел макароны с сыром, обильно политые маслом. Быстро ходил по комнатам, писал и рвал бумагу на мелкие клочки, часть ночи проводил, дремля на соломенном диванчике и не ложась в постель, боялся обморока и замирания.

Во время болезни, говорили, имел какие-то видения. Много необычного совершилось с ним, сильно переменился он в наружности и в нраве, стал худ и бледен, стремился к улучшению в себе духовного человека, приобрел склонность наставлять и поучать, жил отшельником. Знал он одного дворянина, бывшего офицера, нашедшего в монастыре настоящее счастье, человека с детской душой, всегда веселого и снисходительного. Хотелось ему быть таким же — совершенно спокойным, добрым ко всем, со всеми ласковым. Ему нравилась простота, в которой жили монахи, проводившие время в трудах и молитвах, нравился строго монашеский образ жизни. Может, потому, что ощущал все сильнее упадок сил и творческую немощь… Готов был он отречься от прежней своей деятельности, но не давал покоя вопрос, сможет ли примириться с людьми и с жизнью, вовсю щеголявшей перед его глазами. Казалось ему, что в нем и веры нет вовсе, сердце черство и душа холодна. Даже вид чужого страдания был невыносим для него. Одна только и оставалась надежда — на Провидение. Ныне отпущаеши раба Твоего.

Труднее ему спастись, чем кому другому, слишком близок от него был дух-обольститель, часто его обманывавший. Светский человек, не носивший ни клобука, ни митры, смешивший людей, считавший важным делом выставлять пустоту жизни. Страшился он всего, видя ежеминутно, как ходит опасно, но блеснул и ему луч спасения: святое слово любовь. Милее становились ему образы других людей, хотя подозревал, что, может, потешается над ним искуситель, что лишь кажется ему, будто гораздо больше способен он теперь любить, чем когда-либо прежде. Господи, будь милостив к нему, грешному.

Перемены мест так же необходимы были ему, как насущный хлеб. Услышал он высокие минуты небесной жизни, услышал любовь, нежданно налетело на него с небес откровение. Решился он на новое путешествие ко святым местам, длинное, трудное и опасное. Предстояли ему глухие дальние отлучения и уединения. Но так должно быть! Мельче становится мир, пустеет жизнь, в эгоизм и холод облекается все, никто не верит чудесам. Но разве не бывает в природе странностей? Может совершиться чудо чудеснее всех чудес. Окрепнет его вера и воскреснет его душа. Разрешится загадка его существования.

Молился он, чтобы не оставил его Бог в минуты невыносимой скорби и уныния. Тяжелым был минувший год, и предыдущие годы были тяжелы, гасли его силы, но Бог был милостив к нему так, как никогда дотоле. Тело его ныло, болело и страдало, но духом был он крепок. Не ждал он помощи от врачей, неохотно разговаривал с ними, чаще всего молчал, зная, что не поймут они ничего в его болезни, как раньше не понимали. Но от Бога было все возможно.

Вспомнил он прежнее свое путешествие на Святую Землю. Ехали они от Бейрута до самого Иерусалима на мулах и лошадях, в сопровождении пеших и конных провожатых, море с одной стороны, пески с другой.

Зной песчаной пустыни выводил его из себя, терял он терпение от дорожных неудобств. Видел он, как во сне, эту землю, сонные впечатления вынес из своего путешествия. На самом гробовом камне совершалась Литургия — и неслась так быстро, что не в силах были угнаться за ней его моленья. Нагнувшись, входил в пещерку. И чудно ему казалось пение паломников, будто исходившее из какой-то другой области. И очутился он вдруг перед чашей, вынесенной священником, чтобы приобщить его, недостойного. Молился он как мог сердцем, не умевшим молиться. Но велика же была черствость его сердца, которую узрел собственными глазами. Не сгорело в нем все земное, чтобы осталось одно небесное, не стал он, приобщившись, лучше.

Александр Иванов. Явление Христа народу, 1837—1857 гг.

Сопутствовала ему в путешествии маленькая деревянная иконка, мастерски написанная, святителя Николая чудотворца, его патрона и покровителя всех христиан, по суху и по морям путешествующих. И почти совсем не хворал он, был здоровее, чем когда прежде. А за усердие, которое показывал на святых местах, благословил ему маленькую часть камушка от Гроба Господня и часть дерева от двери Храма Воскресения наместник Патриарха в святом граде Иерусалиме. Но никогда не был он так мало доволен состоянием сердца своего, никогда не ощущал так свою бесчувственность. Два дня просидел в Назарете, позабыв, что сидит в Назарете, словно это в России на станции; где-то в Самарии и где-то в Галилее сорвал полевой цветок…

И задумал он оставить когда-нибудь все хлопоты и вещи мира, окончательно поворотить во внутреннюю жизнь, постепенно поднимаясь по ступеням духовной лестницы. Кто знает, может, годится он больше для монастыря, чем для жизни светской. Нет выше удела на свете, чем звание монаха.

И вот свершилось. Не видать ему больше ни России, ни Украины, ни Киева, ни Москвы! Прощайте и писательство, и старые товарищи, и все, и все! Но никто не бросит ему упрек, что оставил он бедный, неяркий мир, обнаженные пространства, чтобы жить на чужбине и видеть лучшие, прекрасные небеса и города, богатые искусствами и человеком. Был ему голос, вновь позвавший его в Святой град, святой для всех верных. Труден и тернист путь в сердцевину мира, но голос звал его вернуться на землю, где уже побывал и помнил, как хорошо было Мертвое море при захождении солнца, и было это море правильно-овальное и имело вид большой чаши, а вода была в нем фиолетовая.

Слышал он про обычай у евреев, где бы ни жили они, приезжать под старость на Святую Землю, чтобы быть похороненным в ней; надеялись и верили они, что сухие их кости, когда придет время, вновь покроются плотью. Был он не евреем, а упрямым хохлом, и ехал не умирать, а молиться, и крепко надеялся, что зачерствевшее сердце его размягчится и душа его омертвевшая оживет.

И вот пролетели годы, полные днями, годы его другой, монашеской жизни, и уже подходила к концу эта его вторая жизнь, которой он радовался, как ребенок, жизнь в безвестности и в постоянной молитве. Злословят нас, мы благословляем; гонят нас, мы терпим; хулят нас, мы молим; мы как сор для мира, как прах, всеми попираемый доныне.

По Скорбному пути вновь прошел он вместе с монахами, как проходили из года в год. Двинулись монахи от Львиных ворот, первая остановка — где была когда-то резиденция Понтия Пилата, вторая — где прочитали Ему приговор, бичевали плетью и увенчали терновым венцом, третья — где упал Иисус, неся крест, четвертая — где встретил свою мать. Круто вверх пошла дорога, вышли на торговую улицу, здесь — пятая остановка, где Симон Киринеянин перевалил крест, который нес изнемогший Иисус, на свои плечи. Шестая — где блудница утерла лицо Иисуса своим покрывалом, седьмая — где упал Иисус во второй раз. И вывели Его через Судные ворота к месту распятия. Восьмая остановка — где обратился Он к женщинам со словами: «Плачьте не обо мне, но об Иерусалиме!» Девятая — где споткнулся Он в третий раз. И вошли монахи в Церковь Гроба Господня, двинулись вверх на Голгофу. Десятая остановка — где сняли с Иисуса одежду, потом еще три остановки — где прибили Иисуса гвоздями к Кресту, где установили Крест и где тело сняли с Креста. Помазали миром и увили плащаницей тело Его перед погребением. Четырнадцатая остановка — сам Гроб Господень. В гробницу ведет низкий вход, освещена гробница лампадами, занята погребальным ложем, на котором три дня возлежало тело Иисуса. У Святого Гроба выстояли Литургию.

Стал он добр и мягок, доступен людям, снисходителен к их недостаткам и слабостям, никого не поучал, но у всех учился. Мало нужно было ему еды, словно держал постоянный пост. Подвижные восточные человеки приносили зелень и лепешки. Горсть фиников и графин холодной воды — вот и весь обед. Видели его многие на узких улицах, но не узнавали и не могли узнать, потому что никто здесь не знал его в лицо. И безвестность не утомляла и не угнетала его. Россия жила в пространстве, а он, навсегда избавившись от агорафобии, жил во времени, переходя из одного времени в другое.

Никогда не думал он, что доживет почти до конца жестокого к людям и к надеждам их девятнадцатого века, когда стали вдруг возвращаться в завещанную им самим Богом страну евреи. Небо России долго было их небом, но когда напал на них великий страх, решили уйти они хотя бы на край света. Те же, кто слышал шаги Мессии-избавителя, совершили восхождение в Святую Землю, которую хранил Всевышний для Своего народа. Скорбные, почерневшие лица, исхудалые, истощенные фигуры. Ожидали их пески и болота, долины, превращенные в пустыню и поросшие сорняком. Запустение было кругом, скорпионы, колючки и раскаленные камни, но восторг был в сердцах их. Азиатская страна… Эрец- Исраэль… Мертвые для живых, здесь они были у себя дома. Оплакивали они опустошенное святилище и находили утешение в слезах своих и в детях своих.

Дос кинд вет лернен Тойре.

Тойре вет эр лернен,

Сфорим вет эр шрайбн…

Стал он бывать у Бен-Иегуды, учителя и писателя, родом из местечка Лужки, большого выдумщика и фантазера, изобретателя слов, учившего его языку, воскресшему из мертвых; терпеливым учителем был Бен-Иегуда, наставлял и поправлял его, читая с ним вслух книгу книг. Одевался Бен-Иегуда как ученый сефард, потому что преклонялся перед евреями Востока, сохранившими в облике своем мощные черты библейских патриархов. И радостно было ему учиться у такого учителя и чувствовать себя учеником. Торжественно звучали странные звуки древнего языка, которые сподобился он услышать и произнести в дни жизни своей на Святой Земле.

Стоял месяц Адар, месяц его появления на земле, как раз в промежутке между Пуримом, когда веселились евреи и напивались допьяна, и Песахом, когда вспоминали о горечи рабства и чувствовали себя так, словно только что вышли из Египта, и благодарили Господа за дар свободы. Дни нашей жизни — семьдесят лет, а если сильны — восемьдесят лет, и надменность их — суета и ложь, ибо быстро мелькают они, и умираем мы. Время сыпалось, как песок, и скоро, совсем скоро, перевернут часы, и когда вновь посыплется песок, его уже не будет; но пока песок еще сыплется, вечность словно задержала свое дыхание, прислушиваясь к его дыханию, прерывистому и тяжелому. Духом был он крепок, но слабел, и сильно слабел, телом, забывал дорогие имена, даже собственное свое имя стал забывать. Кажется, был когда-то… И не старость тут была виной; утомила его череда дней, устал он жить. Сегодня ты здесь, а завтра тебя нет, и другие будут веселиться на празднике жизни и плакать на похоронах, надеясь и веря, что тот, кого они так любили, воскреснет.

Рожден он был под созвездием Рыб. И всю жизнь, как рыба, укрытая под водой, скрывался и таился от чужих взглядов. Ни с кем не бывал вполне откровенен. Любил держать в секрете то, чем занимался, и терпеть не мог, если хотели нарушить этот секрет. Велики были его природная скрытность и замкнутость. И разные были у него необъяснимые странности.

То плакал и жаловался, что сочинение его тянется лениво, не пишется, что утратил он совсем интерес к работе, но даже на попытку сочувствия отвечал нервно и раздражительно, мог вспылить, а чаще замыкался в себе, казался ко всему безразличным, отказывался от прежних привязанностей и привычек. И ни к кому как будто теплых чувств больше не испытывал, ни к друзьям, ни даже к сестрам. Плотно занавешивал окна шторами, часами сидел в темноте, проводя время в полном одиночестве, без друзей и без книг, быстро уставал от нечастых разговоров и от редких прогулок, попытки повлиять на него, чтобы вернуть его к деятельности, вызывали у него сильное чувство страдания. Оставьте меня, зачем вы меня обижаете…

А то вдруг веселел, переставал прислушиваться к себе и ожидать новых приступов и неприятных, тягостных ощущений в голове, заботу о слабом своем здоровье называл пустяками, вłды, прежде ему помогавшие, считал вздором, ругал докторов, особенно немцев, лечивших его на европейских курортах, объяснял, что все дело в особом устройстве его головы и внутренних органов, что желудок его расположен не как у всех, а вверх ногами. Но сочинять почему-то все равно, несмотря на постоянно приподнятое настроение, не спешил и не рвался. И так до очередного кризиса.

А кризисы следовали один за другим. И от веселья он так же легко переходил к грусти. Страшно мучили его запоры, о которых он не стеснялся рассказывать. Жаловался знакомым на свои недомогания, главная причина которых находилась в кишках. Снились ему плохие сны, которые он не запоминал; просыпаясь, тщетно старался вспомнить, какие же привиделись ему во сне события, ухудшавшие настроение и усиливавшие и без того тревожное состояние. И чувствовал себя вечно разбитым и уставшим, особенно по вечерам, когда особенно сильно страдал от собственной мнительности. Страх смерти, изводивший его, заставлял не ложиться в постель и спать сидя.

Но было это все в его прежней жизни… когда сам он был другим человеком и даже другое носил имя…

Святой город был вокруг него. Святая Земля. Он чувствовал ее святость так сильно и остро, как чувствовали, наверно, эти сефарды, восхищавшие Бен-Иегуду, с их непритворной важностью и значительностью в лице; вера, непоколебимая вера, укрепляла в них достоинство. А кто был он? Бедный и нищий монах, смиренно уповавший на Бога, имевший уверенность в невидимом. А хотел он быть камнем, живым камнем веры.

…Замечал он, что в месяце Ав евреи сильно умеряли веселье, а в месяце Адар, радостном для них месяце, сильно преумножали. И видя, как они смеются, смеялся он тоже, как в беззаботной юности, когда сердцем чувствовал почившее на нем благословение неба. И теперь снова ему хотелось, чтобы неизбежный для каждого день печали стал днем радости. И чтобы всегда в его сердце сохранялась надежда на спасение.

Настоящая жара еще не начиналась, но солнце было уже горячим и обжигало. В лавке Яакова ждал его, как всегда, графин с холодной водой. Приветливо улыбался ему Яаков, был он из тех мест, что недалеко от его родового гнезда, почти родственники. Молился Яаков, накрывшись похожим на саван белым покрывалом, талитом. Шма Исраэль, Адо-най Эло кейну, Адо-най эхад… И переходил на шепот Яаков, и качался, и кивал головой, и радость была в лице его, и свет шел из глаз его, и сам он весь светился. Бедный Яаков, седой уже весь, и борода вся поседела, и пейсы, так его в этом саване, наверно, и похоронят… прочитают по нему молитву «Кадиш», чтобы хорошо было его душе, поднявшейся на небо…

Вспоминал он иногда, хотя с годами все реже, школьных товарищей, забавы и проказы юности, веселье молодости, странных своих героев, которых наделял собственными недостатками; неужели человек, так похожий на него, каким он был когда то, намаравший столько всего смешного, автор всем известных произведений, от которых сам он отрекся… все, что господин Г. написал, все это не мои сочинения… неужели это действительно был он… Горьким смехом моим посмеюся.

Не хилися, явороньку,

Ще ты зелененькiй;

Не журыся, козаченьку,

Ще ты молоденькiй…

Не журыся, козаченьку… не журыся… Хоть в зеркало давно не смотрелся, с тех самых пор, как уехал, но внутренним взором видел: старый старик в черном платье, весь согнулся и сгорбился, еще больше стал похож со своим длинным носом на большую птицу. Как любил он дорогу, какие оды успел ей сложить. Как ты хороша, дорога… В дорогу, в дорогу! Дайте тройку быстрых, как вихорь, коней… Не Днепр ли это синеет… редкая птица перелетит… не гнездо ли, которое покинул зелененьким и молоденьким, виднеется вдали… матушка, заступница, спаси своего бедного сына…

Но каким же долгим оказалось это его последнее путешествие… Вот и цель уже близка… скоро конец пути… Лестницу, дайте лестницу!

Да будет угодно Тебе… и указать нам надежные пути… и привести нас к цели нашего путешествия для жизни, радости и благоденствия… и сделать так, чтобы я обрел милость, любовь и милосердие в глазах всех, кто видит нас…

…И дай нам удел…

2011-12-22 05:11:13

Демьян Фаншель
Кёльн
О др. деталях картины: http://demian123.livejournal.com/49504.html

Поля, отмеченные * звёздочкой, необходимо заполнить!

Ваше имя*
Страна
Город*
mailto:
HTTP://
Ваш комментарий* Осталось символов