ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ "ДИКОЕ ПОЛЕ. ДОНЕЦКИЙ ПРОЕКТ"

Поле духовных поисков и находок. Стихи и проза. Критика и метакритика. Обзоры и погружения. Рефлексии и медитации. Хроника. Архив. Галерея. Интер-контакты. Поэтическая рулетка. Приколы. Письма. Комментарии. Дневник филолога.

Сегодня четверг, 21 ноября, 2024 год

В свете крематория прожитая жизнь видится резко и отчетливо. Трудно бывает осознать величину утраты. Кому-то она кажется чрезмерной, кому-то — наоборот.

Что мы утратили на самом деле, станет ясно позже — в свете истории. Но для истории будет важно и то, что мы думаем сейчас — на 40-й день после ухода из жизни нечужого нам человека Алексея Парщикова.

* * *

Сороковины Алексея Парщикова прошли в Кёльне, Москве и Донецке.

В Кёльне он умер, в Москве стал знаменит. А в Донецке? В Донецке он стал Парщиковым. Наверное, во всех этих местах в этот день чувствовалось его присутствие. Но по-разному. В Донецке — ломалось все, что могло сломаться: композиция, стилистика, аппаратура. Но выходило не хуже, а лучше, чем задумывалось, — как-то осмысленнее, живее, веселее. Словно он сам, невидимый режиссер, по ходу спектакля вносил креативы.

«Парщикову понравилось бы», — сказал потом кто-то.

«Еще бы…» — подумалось.

* * *

Вместо приличествующего моменту вступительного слова — слайды. В полной тишине. Автор снимков — Александр Монастыренко — решил, что и так все ясно. Не важно, кто на этих снимках. Это лица юности, портрет поколения…

* * *

В Донецке Алексей закончил среднюю школу. По этой причине на вечере присутствовали две учительницы, разысканные и доставленные местным литературным сыщиком Вячеславом Верховским.

Одна — Галина Павловна Иванова — преподавала в школе № 17 химию и запомнила Алексея только потому, что, будучи завучем, переоформляла его аттестат.

Другая — Алла Дмитриевна Слаболицкая — занималась с Алексеем дополнительно физикой.

Г. П. Иванова. Я знала Алешу как Рейдермана. Пришел он к нам в школу в 69-м году, закончил в 71-м. Учился он в 10-Е классе. В то время у нас классов было очень много: 10-Л, 10-М, 10-Н… Некоторые классы были гуманитарные, некоторые — физико-математические. Вероятно, Алеша выбрал этот класс осознанно.

Русский язык и литературу вела у них Марья Михайловна Ржановская, она увлекалась поэзией, вела литературный кружок, наверное, могла как-то увлечь ребят.

Украинский язык вела Фесивская Анна Павловна. Она тоже увлекалась литературой, сама очень хорошо читала Остапа Вишню и с желанием преподавала свой предмет.

Когда Алеша пришел в нашу школу, ему сначала было трудно. Но потом его оценки значительно повысились, и даже по литературе: когда он пришел, у него вначале было 3, потом 4, а потом и 5. Наверное, это как-то сказалось на его будущей профессии.

Я в этой школе проработала сорок лет. Конечно, всех учащихся не помню, их же тысячи было выпущено, но ученика по фамилии «Рейдерман» я запомнила, потому что мне, как завучу, пришлось принимать участие в изменении его фамилии.

Тогда ведь как было: чтобы изменить фамилию, нужно было сообщить об этом через газету. И получилось так, что он получил аттестат сначала на фамилию «Рейдерман», а потом, после публикации в газете, пришлось нести этот аттестат в районо, чтобы его аннулировали и выдали новый, на фамилию «Парщиков».

Мы не знали, чем он потом занимался, но, вероятно, сегодня кто-нибудь об этом скажет. Но мы рады, что наши дети, которые закончили нашу школу, достигли успехов, и, возможно, есть какая-то доля в их воспитании и наша…

Юрий Меняйло (с места). Есть точно! Старая советская система воспитания, сколь ее ни критикуют, она была лучшая…

А. Д. Слаболицкая. Очень жаль, что сегодня мы собрались по печальному поводу. Очень жаль, что талантливые люди уходят от нас рано.

Смотря на эти кадры, я моментально вспомнила лицо Алексея, хотя знала его в те годы очень мало. Я работала вместе с его отцом в одном институте, я — на кафедре физики, он — на лечебной какой-то кафедре. Мы не очень стыковались. А тут он меня попросил позаниматься с его сыном, по моему предмету.

Я пришла к ним домой. Меня сразу поразила его неординарность. Он был какой-то не такой, как все. Его высказывания, его манера говорить… К сожалению, так сложилось, что я не смогла проследить дальнейший путь этого юноши. И мне бы очень хотелось, чтобы кто-то рассказал, что же было дальше…

Странно все-таки получается: говорим о человеке, а не все, оказывается, знают, кто он такой и что такого он сделал. Надо, чтобы кто-то доходчиво пояснил. Лучше, чтобы кто-то из поэтов. Сергей Шаталов, например…

Сергей Шаталов. Для меня лично гибель Алексея Парщикова (смерть поэта я по-другому не называю) по уровню потерь — на втором месте после гибели Иосифа Бродского. Хотя, может быть, здесь неуместно говорить о местах…

Масштаб его фигуры будет понятнее, если видеть вокруг нее кордебалет всяких событий, явлений, лиц, — тогда его фигура обрисуется на сегодняшнем горизонте более четко, ясно и светло. 90-е годы, Москва, литературный клуб «XXI век». Руслан Ильин пригласил меня на встречу с Беллой Ахмадулиной. По техническим причинам Белла Ахмадулина не вышла на сцену. Не знаю, было ли запланировано следующим выступление Парщикова или он просто оказался там, но вышел Парщиков и два часа, вот в таком же приблизительно зале, как этот, делился своими стихами.

По окончанию какая-то женщина говорит: «Все это я уже слышала. Алексей, почему вы так мало пишете?» Алексей, как ни странно, начал отвечать. Он сказал: «Знаете, внутри меня происходят такие удивительные, потрясающие события, что я не успеваю их записывать. Я даже не то что не успеваю, мне даже в голову не приходит их записывать». Потом следующий вопрос, который его как-то размагнитил: «А вы можете писать проще?» Он что-то пробормотал, что-то вроде: «Ну, задрали… Я сейчас…» Вышел. Подошел к бару, привел себя в порядок, вернулся на сцену и начал отвечать…

Ю. М. (с места). А проще уже некуда!

С. Ш. Что такое простота? У человека пять органов чувств. В природе, если два элемента встречаются, то получается, скажем, вода. Ну, и много всего, что мы знаем и видим. А есть вещи, которые мы не видим и не знаем (гамма-излучения, бета…). Вот, собственно, об этих тонких космических энергиях и будем сейчас вести наш разговор.

Просто — это как? Это ноль чувств? Или это один орган чувств? Значит, это инвалид — с одним органом чувства. Вот он-то просто пишет, просто понимаемо. Потому что пять — это уже никак не просто!

И тут, наверное, нужно посмотреть, в какой простоте появилось такое явление, как человечество… (Вздох в зале.) Ну, по Дарвину, — произошла мутация. Подняться с четверенек на ноги — это мутация. Которая до сегодняшнего дня еще длится. Человек еще не поднялся. И где эти обезьяны, которые человекоподобны? Вроде, говорят, стали снежными людьми, и это тоже загадочная история…

Ю. М. (пытается что-то сказать).

С. Ш. (продолжает). Вторая версия: вроде бы инопланетяне. Инопланетное происхождение человека. То ли корабль потерпел аварию, то ли десант высадился — наблюдать за жизнью человеческой. Тоже вроде доказательств нет…

Ю. М. (снова пытается что-то сказать, но Шаталова не перебьешь).

С. Ш. (продолжает). Третья версия — божественное происхождение. Свидетельства — три книги: Махабхарата, Библия и Коран. Но если мы будем исходить из того, что человек есть опыт его глубинного центра, то есть такой канал, отсюда идущий вверх, то почему бы и нет? Все очень сходится.

Собственно говоря — брильянт. Что за ценность? Просто это точка, где соединяются тонкие космические энергии, где они создают поле энергетическое, в котором человек может благостно существовать, но, главное, чтобы его внутреннее Я аукнулось.

Это как в алхимии. Это же королевское искусство. Короли делали искусственное золото, но! Там важно, как реакция идет. Если ты внутренне соответствуешь этой реакции (есть название такое потрясающее: «Роскошь Солнца»)-то получается золото, а если нет-то ты как-то неверно ведешь себя по отношению к пространству, к звездам и т. д., и т. п.

Точно так же и здесь. Если мы все-таки принимаем за основу, что мы созданы по образу и подобию Творца, значит, мы должны творить. Изначально каждый человек рождается уже с потенциальной задачей творить. Кто-то сказал, что все дети — боги, а мы их делаем людьми. Изо всех сил стараемся. Начиная от родителей и заканчивая государством. Все стараются сделать из них людей…

А что значит творить?..

Меня спрашивают: почему ты не пишешь воспоминания? А мне неинтересно писать воспоминания. Потому что это уже случилось, это уже было, это где-то там, в пространстве, осталось.

Сны-то же самое. Они уже случились, уже есть где-то там, в этой библиотеке…

Придумывать. Есть еще такой вариант: придумать нечто. Но мы, когда придумываем, лишаемся микрофлоры. В лучшем случае — получается детектив или научная фантастика. Но уж не художественная литература, где главное действующее лицо — язык, а не сюжет.

И что остается у человека? У человека остается жить — каким-то удивительным образом, в каком-то молитвенном состоянии. И, находясь в таком состоянии, вызывать на себя, так сказать, энергетический удар.

Собственно говоря, чем занимаются святые? Святые, собственно, тем и занимаются, что вызывают на себя этот огонь.

Знаете, как определяют святых? Не только по их делам после смерти, но и по костям, по цвету костей. Если серые кости — значит, был этот ожог божественный. Поэтому каждая часть этого тела после смерти становится священной.

Ю. М. (пытается что-то сказать).

С. Ш. (заметив укоризненный взгляд ведущего). Я сейчас подойду к самому главному… (Смех.) Так вот, Алексей Парщиков… Почему непонятны его коды? Потому что это совершенно новые коды. Публика недоумевает: что это такое? Но это те коды, которые были получены таким залпом. Принятием огня на себя. Может, это и ускорило его жизнь. Потому что, принимая и понимая, только он понимал этот язык…

Я сейчас попытаюсь пройтись по любимым авторам Алексея. Не то что любимых — на которых он оглядывался, с кем он дружил, а затем перейду к его стихам… (Читает стихи Малларме, Хлебникова, Сосноры, Винова. Потом достает бутылку водки и начинает читать Парщикова).

О, сад моих друзей, где я торчу с трещоткой

и для отвода глаз свищу по сторонам,

посеребрим кишки…

(Делает паузу, наливает водку в стакан).

…крутой крещенской водкой,

да здравствует нутро, мерцающее нам!

(Пьет. Аплодисменты).

Теперь надо бы вернуться из космоса на землю… Ау, земляне, где вы? На зов откликается приехавший из Германии непьющий Владимир Авцен…

Владимир Авцен. Так получилось, что я познакомился с Парщиковым в 2003 году, после того, как уже год прожил в Германии. Я делал большое интервью с ним. Мы проговорили часа 3 или 4. А потом несколько дней я его расшифровывал. И послал Кораблеву. А потом несколько лет спрашивал у него: так где же это интервью?.. Леша говорил очень интересно, глубоко, рассказывал о своих эстетических корнях и предпочтениях… Это был необыкновенно интересный разговор.

Обычно гений бывает не очень контактным в житейском плане, даже вздорным… Но Леша запомнился мне человеком очень доброжелательным и очень искренним.

Встреч у меня с ним было всего несколько, поэтому я не могу сказать, что был с ним дружен. Жили мы в разных городах, он в Кёльне, я в Вуппертале, для Германии это большое расстояние.

Одна встреча вышла забавной. В кельнском кафе собралась донецкая литературная братия: Леша Парщиков, который учился в Донецке; Даниил Чкония, который родом из Мариуполя; из Израиля приехал Лева Беринский, и был еще один художник, фамилию которого я забыл… Я положил на стол диктофон, и мы, тоже часа четыре, пия пиво и кофе, разговаривали. Потом все это легло на страницы «Дикого поля». Но прежде редактор дал эти материалы почитать авторам. И что тут началось! Все стали говорить, что ничего подобного они не говорили, что это не их слова. Парщиков говорил, что он не рассказывал анекдот о Сталине (хотя рассказывал)… Дело в том, что слышимость была плохая, вокруг машины гудели, и я хотя слова разобрал, а кому они принадлежат — нет. И тогда Кораблев решил опубликовать наш треп вместе с нашими последующими комментариями — по- лучилось очень смешно…

Было еще несколько встреч, небольших-то он фотографии подвозил, то еще что то, в основном для «Дикого поля». Когда я в последний раз его увидел, он приехал на велосипеде — крепкий, сильный… И это было последнее ощущение: жизнерадостного, крепкого и очень сильного человека. А потом вдруг — молчание. Кто-то даже обижался. Когда я спросил, в чем дело, мне сказали: у него что-то с горлом, ему трудно разговаривать. Но мне тогда не пришло в голову, что это настолько серьезно: мало ли, что бывает у человека с горлом.

3 апреля я включил компьютер, и выпало письмо Левы Беринского: «Сегодня ночью умер Леша Парщиков». Я тут же позвонил Лешиному ближайшему другу Диме Фаншелю — они жили в одном городе, вместе исколесили Германию на велосипедах, и вообще очень близкие по духу — и получил от него такое письмо… (читает).

Демьян Фаншель:

В ночь на пятницу умер Лёша Парщиков.

Подробностей не будет никаких, — какие подробности?: событие слишком цельное.

Ужас, в отличие от страха — не подробен.

Это — не эпистола, не некролог. Просто — «по памяти», по следам вчерашней беды:

В пятницу вечером сидели в квартире, перевёрнутой вверх дном, пытались, как-то бестолково, поддержать жену и сына. Звонили беспрерывно сразу 4 телефона.

Чаще всех — лёшин мобильник.

Да, кстати. Получилось так, что он даже не ушёл, а — вылетел в окошко. Как заправский Барон Мюнхгаузен, — нестандарт. И не вернулся. Сутки тому, когда подъехала скорая, собирался ещё, помаленьку, спуститься сам, с 3 этажа (дом старый, без лифта, носилкам не развернуться). Весу в человеке осталось — половина. Но медики боялись новых обмороков: открылось окно, подогнали с улицы специальный эвакуационный кран, и — порх!.

В окне показал большим пальцем: класс!

Ю. М. (выходит на сцену). Я больше не могу… Это душно. Это могила. Это долго еще будет продолжаться?..

В. А. (с доброй улыбкой). Вообще то, когда неинтересно — уходят.

Ю. М. Вы его хороните! А мы не можем хоронить поэта. Ни-де-факто, ни-де-юре…

Надо срочно возвращаться в школу. Но не через учительскую, а через школьные задворки, где рассыпана жужелка, где дебильно юродствуют друзья, где зарождается язык. Пусть о том, как все начиналось, расскажет его соученик, друг, двойник…

Григорий Брайнин. В жизни все нужно делать вовремя. А не получается вовремя, то лучше раньше, чем позже. Я перестал ему писать, когда начал заниматься тем, что было ему неинтересно. Потом хотел написать, и мне казалось, что я всегда успею. А недавно попросил Сашу Монастыренко связать меня с ним — хотел поговорить с ним по телефону. И оказалось, что в это время он уже перестал отвечать на звонки…

Леша учился во 2-й школе, а потом ушел в 17-ю. Ну, я расскажу об этом как бы объективно…

(Я к нему очень хорошо относился. И как к одному из величайших литераторов нашей эпохи, и как к человеку — доброму, хорошему, общительному. Интеллектуальному… интересному… много значившему в моей жизни…)

Учился он плохо. Учителей раздражал. Потому что все у него вызывало иронический смех. Все, что происходило. И вообще, в том поколении, которое мое, которое перекормили патетикой и абсурдностью кончавшейся эпохи, — всякая патетика была неприятна. А слова о том, что надо учиться, которые то ли Ленин сказал, то ли Брежнев, то ли наши учителя, вызывали у него особенно острые реакции, и учителей это раздражало. Он до того довел Татьяну Николаевну Меликовскую, что она сказала, что духу этого человека не должно быть во 2-й школе. Но это было искренне. Она просто не могла работать.

А он был человеком, ну, неординарным… Он ушел в 17-ю школу, где тоже, наверное, не слишком хорошо учился…

Г. П. Иванова. Так и было.

Г. Б. Литературой, наверное, тоже не интересовался…

Г. П. Иванова. Нет, там кружок был…

Г. Б. Леша не занимался поэзией, он вообще ничем толком не занимался. Он поступил в Киеве, потому что где-то же надо было учиться, а тут он не мог поступить. Он очень плохо учился. Поступил он в Киеве, на животного доктора…

Ю. М. На в-ветеринара!..

Г. Б. Да. Но ему это не нравилось никогда. Пес Прохор, был такой дог, — Алеша ему неправильно обрезал уши, это был его первый опыт в медицине.

И вот Алеша вдруг начал писать стихи… Достаточно в позднем возрасте — на первом курсе института. Показал Васе Чубарю. Вася был рано духовно созревший человек, много читал, знал много о поэзии и поэзии и сам писал стихи, и достаточно хорошие. Васе стихи понравились… Не знаю, это легенда или правда, я сам не слышал этого разговора, но когда Алеша прочитал ему свои стихи —

Как бережно отпаривают марку,

снимается с Днепра бумажный лед.

Переводной картинкой каждый год

мне кажутся метаморфозы марта… —

то Вася ему сказал: «На Пастернака похоже». А Парщиков: «Да? Интересно познакомиться. Давай возьмем бутылку и пойдем к нему!»

Вот доцент Медовников говорит, что у нас не хватает патетики… Мы ее не любили, патетику, потому что нас ею перекормили, всякими высокопарными фразами и высокоштильными выражениями. Мы ее ненавидели, и любая ирония казалась нам более целомудренной, более искренней, более чистым тоном — как в музыке: если фальшивишь, то это как бы грязь получается. У каждого поколения есть свои запреты и свои предпочтения. Но в тот момент у Парщикова были такие строки, которые сейчас кажутся даже патетичными:

Как впечатлённый светом хлорофилл,

от солнца образуется искусство,

произрастая письменно и устно

в Христе и женщине, и крике между крыл.

 

Так мне во сне сказал соученик,

предвестник смуглых киевских бессонниц,

он был слепой, и зёрна тонких звонниц

почуял, перебрав мой черновик.

 

Я знал, что чернослив и антрацит

один и тот же заняли огонь…

Чернослив и черный антрацит, и близкое фонетическое построение этих слов — в нем это вдруг ожило, и охватило его с такой силой, что он всю свою жизнь потом посвятил метафорической поэзии…

Я знал, что чернослив и антрацит

один и тот же заняли огонь,

я знал, что речка, как ночной вагон,

зимою сходит с рельс и дребезжит.

 

Да, есть у мира чучельный двойник,

но как бы ни сильна его засада,

блажен, кто в сад с ножом в зубах проник

и срезал ветку гибкую у сада.

Я последние две строчки обычно не читал. Они мне казались слишком патетическими. Как так, Леша Парщиков, такой постоянно шутливый и ироничный, и совсем не патетичный вдруг написал такие две строчки!..

Ю. М. (пытается что-то сказать).

Г. Б. Алеша начал заниматься литературой уже всерьез и по- настоящему. И оказался не просто талантливым, оказалось, что это гений первой величины.

Сережа Зубарев был одним из первых, кто это понял. Он тоже был гений, но он был больной гений. Он мог лишнее выпить или съесть какие-то таблетки. Для того, чтобы не так мучиться от напряжения, которое дает человеку эта позиция, полученная от Бога. Это очень большой груз. Его многие не выдерживают. Начинают пить, наркотики принимать. Не могут эту штангу держать. Ломаются. Погибают.

А Алеша был здоровым гением. Он был трудоспособен. Потом. Он учился в Литинституте, он занимался литературным процессом, много читал. И сделал очень большое дело — метафорическую поэзию.

Я не теоретик литературы, но могу сказать по-своему. Много ли он написал? По объему — вроде бы немного. Я говорю о стихах. Страниц 250. Немного, да? Но по емкости это равносильно большому многотомнику. Потому что то, чем он занимался в поэзии, было создание текстов максимальной плотности. В информационном смысле. Его тексты не просто метафоричны, они пронизаны метафорами по горизонтали, по вертикали, по диагонали… Даже синтаксис — все написание текстов предназначено для получения максимальной семантической плотности.

Он сравнивает предмет одного культурного уровня с предметом другого, более низкого культурного уровня, и при этом два предмета в метафоре у него амбивалентны. Не важно, сравнивает ли он, например, крону кипариса, которая темными бликами напоминает уходящий вдаль коридор, или наоборот, говорит, что темный коридор похож на падающий кипарис. Он может говорить о дереве как об одушевленном предмете и о человеке как о неодушевленном предмете, причем непонятно, что или кто важнее, человек или этот предмет, они равнозначны. Хотя внутри этой равнозначности, несмотря на кажущуюся равновесность, потом сквозь нее проступают истинные, тонкие, глубокие, отнюдь не равновесные, а очень трагические и значимые, нормальные, гуманные, гуманитарные, человеческие ценности.

Парщиков переписывался со многими великими литераторами, в том числе с Иосифом Бродским… Кстати, Бродский, обращаясь к Парщикову, написал, что в его текстах… я не помню, как там выражено было, но смысл такой: метафора и смысловая работа зачастую уводят от звука, свойственного поэзии, от таких свойств поэзии, которые общепринято считаются как бы красотой в поэзии, что акцентуация на метафоре, на плотности текста, становится недостаточно общедоступной…

Но… Кто создает в конечном итоге язык? Язык математики создают математики, язык биологии — биологи, язык вообще, на котором мы говорим, создают — в большой мере — поэты. И, конечно, этот язык, в то время, пока он является для большинства людей новым, кажется сложным, непонятным и даже малодоступным. Но это не недостаток, как может показаться многим. И не может быть здесь никакой «перегрузки» — даже в такой фразе, которая была в письме Бродского Парщикову. Не перегрузка, а просто он был далеко впереди, в языке своего поколения.

И вот сейчас эта эпоха закончилась. Дело теперь за литературоведами, историками литературы. ПАРЩИКОВ — это уже законченное литературное явление, ограниченное двумя датами: 1954-м годом и 2009-м.

Я думаю, будет очень много работы у филологов по анализу его текстов. Его более ранние тексты теперь кажутся простыми и внятными, хотя был период, когда и они казались усложненными. Но некоторые его тексты уже начинают в языке созревать. Точнее, язык начинает созревать. Язык, который поэт подтянул вслед за собой, своей работой поэтической. Работой над метафорой. Этот язык видоизменился благодаря его присутствию в нашем мире, и постепенно все будет понятнее…

Ю. М. Это бесспорно.

Г. Б. Как и многие авангардисты, он создает некие предметы, артефакты, находя их вначале в природе. Например, жужелка. Знаете, что такое жужелка?

Ю. М. Отходняк.

Г. Б. Ну да, это шлак. И вот он берет эту жужелку, рассматривает ее… Это малокультурное образование, это не гранит или мрамор, что-то индустриальное. А он берет ее — и делает из нее артефакт, превращает ее в произведение искусства, в котором просматриваются многим другие вещи…

Находим её на любых путях

пересмешницей перелива,

букетом груш, замёрзших в когтях

температурного срыва…

А вот, посмотрите, он пишет (в «Фигурах интуиции»):

ветер времени раскручивает меня и ставит поперёк потока

с порога сознания я сбегаю ловец в наглазной повязке

герои мои прячутся в час затмения и обмена ока за око

Тут каждое слово, сочетаясь, вдруг превращается в образ. Тут и поток времени, и предметов. Это время раскручивает его, ставит поперек потока, этот мир пронизывает его, проходит сквозь него, заставляет осмыслить его. Но не умозрительно, а какими-то другими, прежде всего осязательными моментами, интуитивными, первичными, когда он относится к вещи, к тому, что приходит, не как к культурному объекту, уже имеющему предысторию, а как бы видя его новым, свежим, не от культуры и знания взглядом, как бы отрешившись от всего — первично, осязательно.

Я назвал это концептуальным дебилизмом. Когда человек видит первично, сравнивая два предмета, и они для него равны, допустим, политический деятель и какой-нибудь гриб-поганка. И вот когда он их подтянул друг к другу — и вдруг бах! — раскрылось какое-то их новое свойство, и в одном, и в другом, и мир повернулся какой-то новой стороной, и мы узнали нечто новое, и язык получил новую порцию языка — язык пополнился.

Парщиков сделал большой задел, надолго. Многое уже освоено, но многое еще предстоит. Он еще будет оценен. Это величайший поэт нашей эпохи и величайший из наших современников.

У Григория Брайнина сохранилась кассета, где Парщиков читает свои стихи. Они звучали в перерыве.

Алексей Парщиков:

Как вариант унижает свой вид предыдущий,

эти холмы заслоняют чем ближе, тем гуще

столик в тени, где мое заглядение пьёт

кофе, не зная, какие толпятся попытки

перемахнуть мурашиную бритву открытки —

через сетчатку и — за элеватор и порт…

Поскольку выступление Брайнина было своеобразным ответом «доценту Медовникову», а в его лице — и всей традиционалистской критике, то пусть теперь выступит присутствующий здесь доцент, если ему есть что ответить.

Станислав Медовников. Умер человек, и это печально. Чехов говорил, что со смертью прерывается пять или шесть направлений бытия человека. А может быть, их сто или больше. Особенно когда умирает поэт.

Когда умирает поэт, его ранние стихи, рассеянные и разбросанные по разным местам, необходимо собираются, формируются, становятся чем-то уже законченным. И наступает возможность спокойно осмыслить, что это был за поэт, с каким словом пришел, что он сказал, зачем, кому, кто его услышал…

Сегодня я пытался связать самые разные сигналы и представления о поэте Алексее Парщикове, но пока у меня не сложился цельный образ. Голос говорит об одном, слайды — о другом, люди, знавшие Парщикова, говорят скорее о себе, чем о нем… И это, наверное, естественно.

К сожалению, поэзия в последнее время раскололась на корпоративные отсеки, и в каждой корпорации — свой гений, несомненный и неповторимый…

И еще в этих корпорациях живет представление, что чем больше метафор, тем лучше. А если напихать метафор целый мешок, то выйдет что-то безусловно великое. Но, например, «Жди меня, и я вернусь…» или «Не жалею, не зову, не плачу…» — выше всяческих метафор.

Я думаю, что Алексей Парщиков займет свое место в отечественной поэзии. Но можно с уверенностью сказать, что никогда его стихи не станут песнями и никогда его отдельные строки не станут крылатыми.

У Парщикова своя планида, своя судьба. Он открыл какие-то новые возможности — приоткрыл занавес над поэтическими рядами. Он стал известным, хотя его известность, конечно, весьма относительна: давайте пройдем по городу Донецку и спросим, кто такой Парщиков. Из миллиона жителей едва ли его знают 10–15 человек. Но это тоже не показатель, не окончательное суждение.

Понятно, что люди, близко знавшие этого поэта, говорят о нем в самых возвышенных тонах. Но будем спокойны, и без особенного напряжения, без эзотерики попробуем понять этого человека, нашего земляка. И не только его. У нас есть и другие замечательные поэты, имевшие отношение к нашему городу: Юрий Левитанский, например. Мы о них мало помним, мало знаем…

А стихи Парщикова останутся несколькими строчками в великой книге — в Антологии Русской Поэзии. И мы не зря здесь собрались — чтобы вспомнить, поговорить об интересном человеке, замечательном поэте. Когда-нибудь в нашем сознании сложится его единый образ. А спорить о его окончательном месте не стоит. Пусть каждый, кто захочет его прочи- тать, прочтет, а кто его не поймет и не примет — пусть по этому поводу особенно не волнуется. Пусть все поэты будут открыты и каждый когда-нибудь найдет своего читателя.

Александр Хубетов. Я приехал из Луганска, представляю литературное объединение «СТАН». Хочу рассказать, как я впервые узнал имя Алексея Парщикова. Это было в начале 80-х. Тогда выходил такой журнальчик

— «Литературная учеба», и в нем я прочитал стихи нескольких молодых авторов. Один из них мне особенно запомнился — такой веселый, хулиганистый, немного ерничавший:

Я мастер по ремонту крокодилов.

Окончил соответствующий вуз.

Хочу пойти в МГИМО, но я боюсь,

что в эту фирму не берут дебилов… ¹

Такое вот интересное начало. Потом эпизодически читал. Видел, как меняется человек…

Для меня Парщиков — это поэт, который по мироощущению принадлежит 70-м годам, а не 80-м, когда он стал известен. Вот было мощное движение шестидесятников, потом пришло поколение 80-х и 90-х, а про 70-е мало кто вспоминает. А это тоже интересный период: искусство ради искусства, стихи для себя, поэзия нюансов, зауми… И Парщиков поймал это ощущение, свойственное своему времени. Это свойство настоящего поэта: улавливать гармонию и передавать людям. Когда неровность жизни начинает говорить вещами, которые приобретают какой-то мистический, многогранный смысл… Такой поэт говорит на одном языке с великими пророками.

Владимир Рафеенко. Я, естественно, не знал Парщикова лично. Узнал о нем от Шаталова, он рассказывал мне и о Зубареве, и о той компании, которая тогда была в Донецке… Узнал поздно, на последних курсах филфака, стал читать его предметно…

Его смерть… Для меня это нечто абстрактное, как и смерть Бродского. Я не понимаю, что такое смерть Бродского. Такой человек жил, и он умер, но остался таким, каким жил, его не стало меньше…

Так же и Парщиков. Просто был человек, был в апреле, где-то в Германии, о чем-то думал, ему трудно было говорить, были друзья, какие-то письма… И вот его не стало. Для меня как носителя русского языка, как и для всех нас, его не может стать меньше. Вот такой фокус происходит с некоторыми людьми… То есть, для них не важно, что они умерли. Это наша проблема. А у них нет такой проблемы — смерть.

И еще я хочу сказать о метафоричности его поэзии. Можно подумать, что вот человек сидел, что-то такое выдумывал, интеллектуально- настроечное, какие-то сложные схемы воплощал в языке, некоторым таким нарочитым образом… Конечно, так могут писать и так пишут. Но это не про Парщикова.

Год назад, в интервью на радио «Свобода», отвечая на вопрос о метафоричности, он сказал: для него это экран на внутренней стороне лобной кости, где визуализировано возникает нечто, а потом определенным образом пытается быть в языке…

Есть поэты для людей, и есть поэты для поэтов. Парщиков — это поэт для поэтов. Это такая величина, которая не могла не возникнуть. Это такой свет, который не мог быть иным.

В том же интервью есть еще одна замечательная фраза: поэзия — это высочайшая степень свободы, но в ней у поэта нет выбора. Вот в этом аспекте, думаю, могут быть расшифрованы его стихи, как и его жизнь и, видимо, как и его смерть.

Алексей Куралех. К сожалению, я очень мало знаком с творчеством Парщикова. Стихи читал, но не очень глубоко и достаточно давно. Поэтому я благодарен всем, кто выступал на этом вечере, кто создал для меня, как мне кажется, очень зримый образ и человека, и поэта.

Не могу сказать, что ощущение было однозначным. У меня создалось странное ощущение, что у Парщикова часть гораздо интереснее целого. На уровне отдельного образа — это гениально, на уровне нескольких четверостиший — это талантливо, а когда я слушал его длинные стихи… — нельзя сказать, что это посредственно, но это уже что-то другое. Мне кажется, это очень интересный феномен, который нужно обдумать.

По-моему, поэзия все равно к метафоре и к образу не сводится, необходимо что-то еще. И, наверное, поэт для поэта все-таки быть не может — поэт существует для человека. Если нет контакта души, то метафоры мало. Она срабатывает, она зажигает, но требует какого-то продолжения…

Вячеслав Верховский. Я очень признателен всем, кто провел этот вечер. Кто-то утолил свое любопытство, кто-то утолил, хотя бы отчасти, свое горе. И вот по тем, кто выступал, сразу было видно, кто говорил о Парщикове, а кто говорил о себе. Кто говорил о Парщикове — говорили замечательно; кто говорил о себе — это было невыносимо.

А человека, который сидел сзади и постоянно возникал, я все время одергивал, записки ему всякие писал, а он передавал их дальше… (Смех.). Так вот, когда начался молчаливый показ, хотя должны были его коммен- тировать, я почувствовал, что он возникнет, этот человек, и он возник. Я даже не удивился. Мне даже стало не по себе.

Но в целом было, по-моему, очень замечательно. Особенно мне понравились выступления, конечно же, Брайнина и Авцена.

Мария Панчехина. Так получилось, что о творчестве Парщикова я узнала, познакомившись с Брайниным. Мне кажется, что для их круга метафора, о которой сегодня много говорили, это не фигура речи, не прием, это способ воспринимать мир. И это способ, каким мир воплощается в произведении.

Смерть поэта — это событие, с которым нужно смириться, и жить дальше. Она что-то меняет в нашем восприятии, заставляет иначе читать его творения, и это очень важно.

Александр Кораблев. Нет ли еще желающих выступить? Что ж, спасибо всем, кто пришел, кто сегодня говорил и кто слушал. Вышло не так, как задумывалось…

В. Авцен. Парщикову бы понравилось!

А. К. Надеюсь. Он любил нарушать установленный порядок, хотя сам был, по-моему, все-таки не стихийный, не разбросанный, аполлоничный человек. Любил своих богемных друзей, а сам был, как пчела, собирающая мед…

Сейчас, в свете крематория, его жизнь видится резко и отчетливо. Мы видим ее по-разному в этом свете. Кому-то утрата кажется чрезмерной, кому-то — незначительной. Что мы утратили на самом деле, станет ясно позже, в свете истории. Но я думаю, что истории будет интересно и то, о чем мы говорили сегодня.

Завершает вечер видеоролик, присланный из Германии.

Алексей Парщиков:

— Мы почти ничего не знаем о нашем будущем. Но главное — нам доподлинно известно, чем все кончится. Кончится все смертью.

Как же я уживаюсь с этой мыслью? Ведь, в отличие от этой чашки, которая, когда разобьется, то не будет знать, какую форму примет от нее лужица, будет ли она похожа на барана, на облако или просто на палку, мне совершенно не безразлично, какую форму приму я после смерти.

С детства я всегда представлял себе, что я там встречусь со своими родственниками — с бабушкой, дедушкой, со всеми друзьями, добрыми гениями, которые скажут мне: «Здравствуй! Ну вот, наконец-то ты умер. Это уже пройдено, поздравляем». И это прозвучит так, как будто они скажут: «Здравствуй, ты выздоровел!»

И в то время, как мое тело будут обмывать здесь, на земле, старухи, там я буду обмывать свою встречу с хорошими добрыми друзьями. И вот этот навык, это умение внести логику здешнего мира в тот мир, потусторонний, помогает мне выжить, вытянуть здесь…

Приложение 1.

Из бесед со школьными педагогами

Алла Дмитриевна Слаболицкая, репетитор Алексея по физике. Работала в медицинском институте, с 1987 года — в школе № 17.

— Я понимаю, это непосильный вопрос — через сорок лет вспомнить своего ученика, у вас же их было сотни, если не тысячи, и все-таки: каким он был, этот мальчик по имени Алексей и по фамилии Рейдерман

— Очень вежливый… ну, немножечко, знаете, человек в себе…

— Каким он был внешне

— Стройный. Не так, чтобы худой, черненький… По-моему, у него немножко вились волосы… Строгие черты лица. Бывают мальчики, похожие на девочек, а этот — юноша.

— А как у них дома было?

— Очень скромно. Двухкомнатная квартира. Деловая обстановка. Много книг. Вся квартира в книгах…

Галина Дмитриевна Иванова, учитель химии. В школе № 17 — с 1970 года.

— А что это за история с фамилией

— Почему-то он решил перейти на фамилию матери.

— Ну, понятно, почему.

— Он же относился к еврейской национальности. Хотя у нас в школе никогда не было такого…

Школа элитной эмиграции.

— Понимаю, это нужно было для дальнейшей жизни.

— Но вышло так: он поменял фамилию, а потом решил обратно на свою перейти.

— Как?! Зачем?!

— Я слышала, что они собирались уезжать в Израиль. Помню, в школе потом говорили: чего мудрить было…

— А как к этому в коллективе отнеслись?

— Абсолютно спокойно.

— У вас много учеников потом оказалось за границей? — Не только учеников, но и учителей.

— Знаете, иногда в школе бывают такие стенды: «Ими гордится школа».

— Есть и у нас такой стенд.

— Ну и кем, кроме Алексея, может гордиться ваша 17-я школа?

— Нашу школу заканчивал Щаранский, который потом стал министром в Израиле. Олег Штефанко, он сейчас в Америке, в Голливуде, из- вестный актер…

— Скажите, а вы знали, до того, как я вам сказал, что Алексей стал известным поэтом?

— Нет. Наверное, он тоже уехал?

Беседовал В. Верховский

Приложение 2.

Несколько страниц из классного журнала

— Следующий!

Остроухий сатир, сверкнув очами, живо раскрыл школьный журнал. — Весьма посредственно. Особенно по алгебре, геометрии, обществоведению. Пропуски занятий по военной подготовке, русской литературе.

— Язык?

— Изучал, с позволения сказать, три языка: русский, украинский и английский.

— Ну, а словесность? — Немного выше среднего.

Проверяющий улыбнулся и, не спрашивая более ни о чем, отправил журнал в огонь.

Сводный учет успеваемости и поведения

Рейдермана Алексея Максимовича

Учет успеваемости и посещаемости по русской литературе

(учитель Ржановская Мария Михайловна)

Учителя СШ № 17 г. Донецка,

учившие Алексея Максимовича Рейдермана в 1970—1971 гг.

Из сведений об учащихся 10е класса

Приложение 3.

Из переписки А.П. и А.К.

А.П. (21.XII.2003):

Хронология у меня приблизительно такова: в Донецке я ничего никогда не писал. Я начал первые стихотворения в Киеве. В те времена я ещё часто приезжал в Донецк, где жили мои родители (потом отец получил кафедру в полтавском стоматологическом ин-те и они переехали). Во время посещения предков в Донецке мне попадался Вася Чубарь, с которым я тоже не был знаком в школьные годы. Этот Вася был моим первым слушателем и советчиком. Мы пересекались в Киеве и потом в Москве, вплоть до его внезапной иммиграции в Штаты. А в Киеве я написал только ученическую тетрадку, которой хватило для прохождения творческого конкурса в Литературный ин-т. И только в начале 80-х я стал посещать в летнее время Украину, село Кротенки под Полтавой, где удалось приобрести «маенток». Там я писал много, преимущественно поэму (книгу) «Я жил на поле Полтавской битвы». Оттуда совершал «набеги» в Киев, Львов и в Донецк. Несколько раз я доезжал до Азовского моря со своими московскими друзьями и тогда общался с одноклассниками, конечно. С Гришей Брайниным. Приезжал на похороны Зуба. Последний раз совершил автопутешествие с Гришей Брайниным и Серёжей Казанцевым перед отъездом в Стэнфорд. Но я таскал в Донецк и Илью Кутика (который написал свою «Оду на посещения Белосарайской косы») и Ваню Жданова. Просто показывал им места, которые со временем становились для меня всё более интересными, более яркими, сильными формообразующими источниками. Из украинского «периода» мало что осталось. Но стихотворения, связанные с восточно-украинским миром возникали вне зависимости от моего местонахождения. Донбасс не встраивался в линейное время, зато обрёл орбитальный статус: время от времени он тут как тут, в фокусе.

Трудно соединить в моём случае географию и писательство. Вот передо мной гигантский том в 750 стр. «The Dictionary of Imaginary Places», Alberto Manguel and Gianni Guadalupi, где собраны все земли, описанные в литературе. С картами, если таковые можно было воссоздать по текстам. Там и Земля Санникова и остров Аналог, и остров Крузо… и т. д., и т. п., даже флуктуирующие острова, составленные в конце 19-го в. румынскими изобретателями из подводных лодок на основе велосипедов (Малаковия, под Дунаем). Конечно, Донбасс для меня совсем не литературное место, это вообще уникальное место реализации. Потому что в школьном возрасте я спал, наверное, в ритме пульсации петель геологического времени. Я только позже стал обращаться к ассоциативным залежам, понимал, что за психопространство было у меня под ногами — объём, куда я мог «вкладывать» свои образы, свой театр.

-----

¹ Несмотря на характерное словечко «дебил», на самом деле это стихи Александра Еременко.

Поля, отмеченные * звёздочкой, необходимо заполнить!

Ваше имя*
Страна
Город*
mailto:
HTTP://
Ваш комментарий* Осталось символов