ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ "ДИКОЕ ПОЛЕ. ДОНЕЦКИЙ ПРОЕКТ"

Поле духовных поисков и находок. Стихи и проза. Критика и метакритика. Обзоры и погружения. Рефлексии и медитации. Хроника. Архив. Галерея. Интер-контакты. Поэтическая рулетка. Приколы. Письма. Комментарии. Дневник филолога.

Сегодня пятница, 19 апреля, 2024 год

Моему лучшему другу…

1. Зашкаливания

Я хочу написать о человеке, который жил среди нас, а сейчас в нас, и отличался, может быть, каким-то набором зашкаливаний, что, конечно, в итоге и определяет гения.

Думаю, что знал его неплохо, во всяком случае, последние десять лет мы жили рядом и очень дружили. Но должен признаться, что многое в нем осталось для меня загадкой. Поэтому это хорошая идея — написать об Алеше всем вместе — уже лишь только потому, что он был разным с разными: с друзьями один, в семье другой, и открывался выборочно, иногда мистификациями, просто дурачился, провоцировал… Он умел ставить якоря природно, не обучаясь нейронно-лингвистическому программированию, и, как игрушкатрансформер, мог быть художником и фотографом, техником и физиком… Поэтому всем с ним было интересно, так как до сих пор людей больше всего заботят только они сами. В химии есть такое понятие, как сродство — способность элементов вступать в реакцию с другими; у Алеши оно было сильно развито. Сейчас многие говорят о его медиаторстве и коммуникативности. Действительно, он много лет играл роль, узловой станции, через которую сновали то туда, то сюда почтовые поезда, пассажирские и товарняки. О том, что делают другие люди, я, во многом, узнавал через Алешу, с кем-то не был знаком лично, с другими был знаком когда-то. Сейчас эта станция закрыта, и многие составы запрут в депо, по месту их приписки…

Жизнь человека питается информацией, и, как сказано в Торе о манне небесной: «…и собрали кто много, а кто мало. И измерили омером, и оказалось, что не было лишнего у того, кто собрал много, а у собравшего мало не было недостатка — каждый собрал столько, сколько ему съесть». Так вот, надо сказать, что Леша обладал завидным аппетитом, каждый день перелопачивая то, что читал сам, и то, что ему пересылали со всех сторон, и этой информации-жизни было столько, что он просто вынужден был ею делиться… Как ритуал: только ты переступал порог его дома, он тут же показывал новую книгу, которую читал, или открывал компьютер. Это детские черты, у него их сохранялось много — выносить навстречу свои игрушки; то же сейчас делает его сын, Матвей, часто с коробом, большим него самого: «Ига, поиграешь со мной?»

Если сравнивать его с людьми нашего и примыкающих к нам поколений, многие из которых давно превратились в мертвецов — превратились на пятьдесят или тридцать процентов… хотя еще живы и внешне бодры, сделались или их сделали заводными игрушками, человеками нормированных свойств или киборгами,-то Алеша на этом фоне казался удивительно живым, поэтому так трудно принять его смерть.

Я помню его перед первой операцией, когда он проходил кучу исследований, помню его в таком состоянии, в каком никогда больше не видел: он твердил одни и те же фразы, забывая их тут же… Это характерно для человека, который попадает в длительную стрессовую ситуацию, тогда сознание, как полоумное, начинает крутиться и вертеться в клетке, которую для него соорудили. С этого периода и началась битва болезни с жизнью. Но первое смятение прошло и сменилось мужественным поведением. Алеша боролся до последнего. Достаточно вспомнить, что за две недели до конца он предлагал Кате поехать вместе с ним в Венецию, говорил: несколько дней я там продержусь; а за три дня до развязки, Тимофею, своему старшему сыну и мне, написал в тетрадке, что удивлен, что на этот раз восстановление происходит так медленно. Возможно, все понимая, принять этого он так и не смог. Впоследствии врачи подтвердили, что с его диагнозом он продержался довольно долго, не просто было его разнять с жизнью.

Одними из зашкаливающих черт его характера была любовь к визуальным искусствам. Он дружил с художниками, читал много и многих, часто по-английски: Эрвина Панофски или Клемента Гринберга… Иные художники о них и не слышали. Постоянно листал Арт Ньюс, Флаш Арт, Паркетт, его любимый журнал; ходил на выставки, был погружен в этот мир. Все-таки, для литератора, его удивительная концентрация на визуальном выглядела довольно странно: он любил и кино, и фотографию, конечно же. Но при такой активности в этом направлении я не мог бы сказать, что он хорошо разбирался и чувствовал живопись, цвет или современное искусство, намного лучше — фотографию; правда, все мы, когда пытаемся глубоко проникнуть в мир смежных искусств, делаем это сначала через «литературу», через сюжет, чтобы ощутить хоть какую-то связь со своим.

Фотография, которой Алеша занимался всю свою жизнь, оказалась на пересечении двух его страстей: изо и техники, поэтому он ее ценил особенно и отдавал ей много времени. Съемка, проявка, печать, а затем и сканирование, обработка на фотошопе — он замирал от всего подобного.

Чтобы лучше понять баланс между искусством и техникой в Алешином восприятии, приведу один характерный пример. Это было примерно тричетыре года назад, мой РС окончательно пророс вирусами и заглох, и после того, как мы с Лешей пошли покупать новый компьютер (конечно, «Макинтош», других он не признавал), я разобрал старый до основания и части его свалил у себя в мастерской. Заходит как-то Алеша и говорит: «Гениально!» Я, честно говоря, подумал, что это относится к моей новой картине, которая стояла рядом, но нет — он смотрел на компьютерные платы, жесткий диск, железные потроха… В чем-то он был прав, конечно: они не отличались принципиально от современных артефактов. Только потом он заметил и мою картину. И этот восторг, доходящий до онемения — от кнопочек, рычажков, эквалайзеров, разборки и сборки, игры в конструктор, я наблюдал всю его жизнь.

Люди, застававшие его разбирающего, неизвестно для чего, а потом собирающего, понятно зачем, свой велосипед, всегда высокотехничной марки, чистящего компьютер, всегда «Макинтош», или возившегося с своими фотоаппаратами, объективами и штативами, всегда высшего качества (последней игрушкой был «Хассельблад»), наверное, чувствовали, насколько он любил весь этот мир. Если я, как и многие другие, относимся к технике как к чему-то вспомогательному, сопутствующему, железному, то для Леши все это было живым, и нежность, которую он дарил этому миру, превосходила многое. Понять это важно, так как такое восприятие жизни, уликовая парадигма, и изобличает его поэзию. Он таким родился, он вообще был органичным: в жизни он любил неброские цвета, в его поэзии других не найдете; все стихи его прошиты техникой; событиями его частной жизни, правда, как и полагается большому мастеру, превращенными в знак. Как на рисунках детей мы видим только каляки-маляки, а под ними-то — пережитая реальность. «Ко мне, младенцу, подходят и говорят: «покажи рисунки», — это из самого последнего.

2. Пространство Парщикова

С кого-то момента я стал писать тексты, конечно, не без Алешиного влияния. Скорее всего, это напоминало движение парализованного на коляске на фоне чемпиона мира по спринту, но мы были друзьями, и он терпел. Где-то лет пять назад я переслал ему мой текст «Человек как антивирус- ная программа», а затем другие. А буквально накануне смерти он получил мой последний, который стоял у него иконкой на десктопе компьютера, но обсудить мы его так и не успели. А говорю я это потому, что если рассматривать точку зрения, в этих текстах изложенную, то Алешино поэтическое пространство обретает совершенно иной статус. Этот ракурс можно принять или нет, но его невозможно и опровергнуть. Эти идеи потом обсуждались и с друзьями: Ильей Кутиком, Володей Аристовым, Левой Беринским, Дарлен Реддауэй… И может случиться так, что совершенно верные разговоры об образе, разорванной табличке, о метафоре — могут оказаться лишь следствием, а не причиной. Я был рад услышать похожее в словах Юлии Кисиной, сказанных об Алеше: «Он огласил мир как всеобъемлющую биологическую машину…» Но это не совсем так, неверный предикат: биологической машиной можно назвать человека, животных и другую тварь, но ведь разум может существовать и на других носителях. Пример — компьютер, и пространство Парщикова говорит именно об этом.

Если все-таки не считать человека венцом всего мироздания, а его разум — самым совершенным, и наш мир — эталоном всех миров, то можно предположить, что на смену человеку придет кто-то другой, назовем его Метачеловек, а с ним и метачеловечество. Конечно, человечество — это та среда, которая и рождает Метачеловека. Наверное, он с давних времен в нас, а мы в нем. Из этого может следовать, что потенциально именно Мета-человек, видоизмененный человек (правильнее сказать, самовидоизмененный, потому что впервые человек подошел к порогу, за которым способен переделать себя и физически, и ментально), сможет обзавестись в будущем более мощным и совершенным разумом, разумом другого уровня, то есть стать для нас Богом, о котором нам сейчас нет возможности и помыслить, Он за пределами нашего понимания. Так что в этом новом пространствемире Человечество — Метачеловек — Бог будут являться одним и тем же Лицом. В этой формуле Человечество стоит рядом с Богом, а Разум тождественен Вере. Возможно, в этом и смысл имени Бога в Торе: «Я тот, кто Буду», так Он назвался Моисею при первой встрече. Библейский перевод не верен: «Я есмь Сущий»; а надо: Я тот, кто раскроется в будущем.

Конечно, эта идея, как и все остальные, стара как мир, а время перехода человека в Мета нам известно как Точка Омега, Апокалипсис, приход Машиаха, Мессии, Скрытого Имама… Но если все же придерживаться этого рисунка и попытаться смотреть на мир глазами не человека, а человечества-Метачеловека, то смогут открыться совершенно другие перспективы и новое видение. И я глубоко убежден, что Алеша владел зачатками такого зрения. Ведь проблема нашего сознания в том, что оно слишком детерминировано, оно не в состоянии видеть антиномии в их единстве, это не свойственно человеческому разуму, он «видит»: вот это живое, а это железное; прямое и вывернутое; это верх, это низ; правое и левое…

Но пространство Парщикова обладает совсем другими свойствами: это мир, в котором равнозначно сосуществуют животные, иногда странные; ковши, электронные даты, линейки, ничто, люди, отвертки, исчезающие корабли, ножницы, заводские трубы, мензурки, плывут дирижабли; и все это происходит не то ранним утром, не то когда смеркается; в тот момент, когда предметы еще видны отдельно, но, еще или уже, тянутся друг к другу, чтобы слиться, когда яркие краски стерты. И вся эта гомогенная масса шевелится, ворочается, движется, вращается, взлетает и падает, накреняется, скрипит, демонстрируя свои бока, превращается друг в друга, создавая новое и съедая старое, и все схвачено туманом… Похоже на день творения, нового. Тут не надо ничего ни с чем сопрягать, все и так находится в единстве, как в мире, описанном Востоком. Похоже на клип клипов, голографический телевизор, анаморфозы, бульон. А еще очень похоже на новые электронные игры, когда ты можешь пойти налево или направо, но покинуть игру не в состоянии… Теперь можно говорить об образах и метафорах, они просто присущи такому пространству, и не они его создают, а оно рождает их как свое подобие. Мне представляется, что наиболее полно Алеша развил свое видение, покинув Россию, когда выпал из тусовок физически, а стал только их виртуальным участником, там была юность, тут зрелость, там осталась, всеми так любимая Полтавская битва, тут — «Нефть». Отсюда и непонимание последнего периода… Слишком далеко зашел, зашкалило; он расстраивался, когда к началу одного текста приписывали конец другого. Ведь это только миф, что кураторы только и ждут, чтобы схватить новенькое. Ничего подобного, они в шорах, более чем кто-либо, их так же страшит будущее и их заработки. Кстати обвинения для всех, выпрыгивающих из шеренги, дружно одинаковые: непонятно, слишком искусственно, холодно, где теплота, где лирика?… Человечество уже вступило в полосу отрицательных температур, а некоторым все подавай баню с пивом, особенно для России, где сплачивает лишь алкоголь.

Конечно, пространство Парщикова холодное, потому что он вместил в него не только человека, с пришпиленными к нему макбетовскими страстями, но и шурупы и гайки. Причем его любовь к этим фигурам распределена равномерно; он ничему не учил, назидательность отсутствует полностью, он только наблюдал то, что ему открывалось; описывал, всматривался, старался различить детали. Алеша всегда считал: видение и есть главное в поэзии. Он был специально сотворен таким, чтобы указывать на такое пространство тем, кто родился с нормальными хрусталиками.

Конечно, Алеша не был один на этом пути. Кстати и классический концептуализм генерирует те же холодные идеи, присущие Метачеловеку, переход от жарких человеческих чувств к металлу мысли. Вообще в Мета сойдется все, как в новом синкретизме, ничего не пропадет, но опыт Парщикова важен: в силу своего дарования-устройства он многое видел четче и ощущал сильнее.

Сама жизнь, а с ней и искусство, и наука Метачеловека вступили в пору взросления и будут заявлять о себе все жестче. Эти ростки видны уже и в политике, экономике, в искусстве, смене парадигм. Многие это не примут, отвергнут, но придут другие поколения, и то, что для нас ужас, для них будет обыденным. И так было всегда, просто сейчас все переходы мгновенны. И Алеша — это человек, который очищал зрение, закапывал в глаза, готовил нас (готовить — это и есть важнейшая функция искусства) и страстно искал путей выхода из клетки, возможно, электронной, куда нас всех засунули.

Оденталь. Апрель 2009.

ЛЁШИК

1. Прощание

ЛЁШИК — так его звали родители. Их любовь к нему была безграничной.

Алешу похоронили на знаменитом кельнском кладбище Мерабель или Мартель, нет- Мелатен, там хоронят самых важных кельнских персон; и у нас не хуже, чем у других. Было это в отличный весенний день, самое начало апреля, перед русской Пасхой и концом Песаха.

Алеша лежал в гробу в белой шелковой рубахе, я в такой его никогда не видел, думаю и никто не видел, и с надписью на лбу, наверное, по-старославянски, а мне привиделось что-то самурайское, лежал почему то с открытым ртом, при этом Оля Свиблова, его первая жена, внушала мне: что он кричит, что он оказался таким маленьким; вот хоронили Пригова, тот был огромным; я тут же представил бедного Пригова, не влезающего в гроб.

Алеша лежал во всем белом, в цветах, действительно очень маленький, как мальчишка, но с лицом Иова, своего любимого персонажа (людей, вдогонку часто превращают в то, что они так любили), с открытым ртом, но он не кричал, это привиделось медийному специалисту, а может быть, выдыхал последние остатки воздуха, пропитанного нефтью и деньгами; туда, куда его отправляли, такого добра не требовалось…

Было много людей с фотоаппаратами. При отпевании и на могиле была лишь его фотография, сделанная Катей, очень хорошая, Леша вглядывающейся через очки, свои «очки».

Потом молодой русский священник, Леша бы сказал, смахивающий на комбайнера, произнес краткую путаную речь, смесь банального с еще чем то, а затем положенную молитву, причем предупреждая, каждый раз, что надо торопиться, что немцы уже ломятся. Отпевали в зале с проходом по середине, на правом фланге на первом ряду прямо сидела Катя со свечкой, одна; левый возглавляла Оля, тоже одна, тоже, со свечкой, напоминало собрание Бундестага, где каждая партия занимает свой сектор, с лидером впереди, но немцы теперь сидят без свечек, так как боятся нового пожара. Затем все подошли к могиле, положили цветы, я камушек, но в момент прощания в могиле ничего не было, Лешино тело тем временем приучали к пламени в другом заведении, по соседству.

Как многие справедливо отмечали, все напоминало перфоманс, который начал он сам, вылетев в окно с третьего этажа, с помощью медбратов и пожарной лестницы… И я надеюсь, что он это все видел, нацепив на себя приборы земного видения, как мы все переняли игру и здорово его повеселили. Интересно другое, что и тут он сумел улизнуть; как ни хотели придумать важность и торжественность — все смазал.

Я никогда не мог себе представить, что он умрет первым, что же говорить о родителях, мать на коляске, обезумевший отец в каких-то лыжных штанах…

2. Фото

Я знаю Алешу с детства, по фотографиям. Вот он голый, типичная продукция 50-х, все, как у всех. А вот уже типичное, думаю, лет пять или шесть, композиция, классика тех времен, точно, соцарт, неподдельный, не на продажу: слева Лешик в льняном картузе, который тогда носили все наркомы, Каганович, Берия…, чтобы не пекло, и все другие граждане, в знак солидарности; на фото, справа от Алеши, девочка тех же лет, между ними береза или осина, они держат друг друга за руку, они стоят на крутом берегу, внизу шумит река… Еще о льняной материи, уже Кельн, 40 лет спустя, мы вместе на Кирхгассе печатаем фотографии; означает: Леша печатает, а я стою и смотрю, иногда дает мне тонкую палочку с ваткой на конце и говорит: махай здесь; и выплывает Володя Салимон в пиджаке, из той же самой материи, и Сережа Соловьев, одет поскромнее; пиджак на переднем плане, а дальше два друга. Алеша, любя: Алкаши… в скверике, и видно, хоть смеется, но очень жалеет, что не с ними, со своими.

Отматываем назад: Оля, Алеша и Илья Кутик, где-то на Украине, все молодые, очень красивые, Оля таращит глаза, как положено, и зрачки у нее почему-то темные, обликом напоминает Юлию Брик, молодость, энергия прет.

А вот другое, даже не удобно рассказывать, но для проформы важно, указывает на истоки Лешиной эстетики. Неброская, советская порнография пятидесятых, модель Оля; конечно, трудно представить орденоносицу, подругу президентов, королеву пиара в таком виде, но было. На фото Оля в чем мать родила на фоне ручья, речушки и, конечно, берез, патриотический пейзаж, вечереет, игра в прятки; на других она же, в том же, с красной розой в каком-то водоеме, то погружается, то всплывает, роза то в зубах, то за ухом, то на груди… Этот ряд вполне мог бы украсить какую-нибудь шашлычную в Гудаутах. О, это было настоящим романтическим искусством, не пиписьки показывать в доме фотографии. Алеша и остался романтиком.

Кто был его любимым художником: Рембрандт, Малевич, Мондриан… нет, можно долго перечислять.

Любимыми были английские прерафаэлиты, голые офелии с ржавыми волосами в болоте и все такое прочее, в конце он полюбил Балтуса, не путать с Палтусом, когда увидел его ретроспективу в Музее Людвига. Он пытался многим художникам рассказывать о своей трепетной любви к этим мастерам, но даже при своем красноречии, взаимности получить так и не смог.

Теперь, поворот на 180 градусов, типичный для него — фотография, черно-белая, тут он совсем другой, как подменили, сменили фильтр, все изменилось: строгая композиция, массы черного и белого в точнейших пропорциях, изысканные градации светотени, ракурсы, точность и ясность… Ценил Родченко, правда, не забывая Уиткина.

Было бы правильно назвать Лешу одним из первых русских соцартистов, именно он целенаправленно стал снимать на цветную пленку, отечественного производства: бетонного Ленина с заду, ласкающего бетонных детей, доски почета с лицами дебилов и даунов и другие важные артефакты, которые к тому времени накопил развитый социализм, переходивший на наших глазах в коммунизм. Это была довольно большая серия, на выставку бы хватило.

Конечно, отдельно надо сказать о портретах, тут и начинается магия. У Леши было очень много хороших портретов: Кейджа, который зажал дом фотографии, Битова, Кедрова, Дыбского, Пузенкова… Особое место, конечно, занимают женские портреты, Алеша любил женщин, а они его, особенно, когда их заговаривал, а уж когда снимал, подавно. Мне иногда казалось, что фотографирование и было для него высшим пунктом обладания, похожая сцена в «Blow up». Причем все женщины на лешиных фото превращались в красавиц, я шутил, что если бы он открыл в Бердичеве фотосалон, то стал бы наконец богатым, думаю, то же произошло бы и в Нью-Йорке. На самом деле, это интересно, как человек через железо и окуляры мог воздействовать на снимаемый объект и объект совершенствовался, мистика.

В последний день я его видел за два дня до смерти, когда к нему приехали его сын Тимофей с подругой Рашелью и старинный друг из Рима, Саша Сергиевский. Леша предварительно все сам приготовил к обеду: плов, кролика, борщ, но сам уже не ел, лежал и вдруг настоял на том, чтобы мы все сфотографировались, сам бережно зарядил свой Хасселблат, и мы по очереди снимали его, меняя фон, из себя самих, а он сидел на маленьком детском стульчике Матвея впереди… бывший полководец, никто не знал, что это будут его последние фото.

Вообще, как к Алеше ни подходи и ни изощряйся, всегда упрешься в его странности, в эту несовместимость одного с другим; за всю свою жизнь, я не встречал человека, который бы мог столь органично совмещать в себе несопоставимое. В этом и его неуловимость. В этом его поэзия. В этом сложность. И это не дастся сидением… дело в голове, только потом в работе.

3. Природа иронии

Алеша любил посмеяться… конечно, чаще над другими, как и все мы, но думается, что ирония устроена в нашем мире именно для того, чтобы мы смеялись прежде всего над собой. Когда мы забываем, а забываем всегда, пространство, которое нас окружает, напоминает об этом, как сказал бы Константин Кедров, непрерывно выворачиваясь и переставляя зеркально действующих лиц. Нас учат юмором, самый безобидный вид, до тех пор, пока учеба не превращается в приговор, а ирония в смех.

Этот железный смех, лязгание с годами мы слышим все чаще и сильнее.

«К морю, к морю, пока не уяснили под страхом смерти своей вины. Пока у виска оно крутит пальцем в сотне метрах от узкоколейки, ха! …

Тень из нас выгребают, в тоннель под песочной крепостью, заходя по

локоть»¹

Нам упорно показывают изнанку, и я думаю, что происходит это всегда и со всеми. Рембрандту в конце нечеловечески тяжелой жизни показывают: манекен, его автопортрет в Кельне; Лейбницу, заявившему, что наш мир самый прекрасный из всех миров, была предложена концовка: болезнь с нестерпимыми болями; красавицам демонстрируют в зеркалах дряблых зашприцованных старух; умным — что они полные кретины; некоторые не выдерживают и выбрасываются из окон… этот конвейер отлажен и хорошо смазан.

И Алеша получил свое, «по полной программе». Последним, чего он лишился перед конвертацией в смерть — поэзии; в конце он не мог говорить, а только писал в тетрадках. Их конец: дайте, принесите, устал… черная проза. Может, он надеялся, последний романтик, что и ему вернут все угнанные стада, так же, как его любимому Иову… но, похоже, в нашем мире, такая роскошь не предусмотрена.

2009. Оденталь.

------

¹ А. Парщиков. «Пляжные крепости», Илье Кутику, посвящается, 2008–2009 годы, последний цикл.

2013-01-29 16:42:52

фонич
кельн
Сильно!!!

Поля, отмеченные * звёздочкой, необходимо заполнить!

Ваше имя*
Страна
Город*
mailto:
HTTP://
Ваш комментарий* Осталось символов