ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ "ДИКОЕ ПОЛЕ. ДОНЕЦКИЙ ПРОЕКТ"

Поле духовных поисков и находок. Стихи и проза. Критика и метакритика. Обзоры и погружения. Рефлексии и медитации. Хроника. Архив. Галерея. Интер-контакты. Поэтическая рулетка. Приколы. Письма. Комментарии. Дневник филолога.

Сегодня четверг, 25 апреля, 2024 год

I 

Базель, осень 1993.

IV 

Кельн, 17.8.2001

<…>

V 

Акко, 28. 11. 2001.

Леша,

получил фотографию Шварца¹ — к сожалению, невоспроизводимую, поэтому укажи мне Интернет-адрес, чтобы ее отыскал редактор в Нью-Йорке, когда срок подойдет.

Был ли ты в Амстердаме?

Своей германской поездкой я доволен — жаль всякий раз приходится возвращаться.

Заранее благодарен за подстрочник.

В самом деле, передать ли твой E-mail-адрес Хайо Яну — председателю Lasker-Schueler-Gesellschaft²? Если хочешь его расспросить — что и зачем — (например, издают ли они альманах), то вот телефоны (он немного знает английский):

---- — в бюро

---- (да, 6 цифр!) — дома.

На днях вышлю свою INRI-поэму (мой³ русский перевод 1986 года, оригинал на идиш написан в 84-м, в отделении хирургии, где мне опери- ровали испорченную еще в юности (кстати: на гоночном велосипеде!⁴) руку — о том, возможно, и поэма, а?

Обнимаю и спасибо за особое гостеприимство.⁵

P. S.

Книжку Эдика прочитал⁶. Понял и учел. А твою «Нефть» нашел у себя (в машинописи). Искренний привет твоим родным,

Л.Б.

 

 



VI 

Кёльн, 3 марта 2002

VII

Акко, 3. 4.02.

Милый Леша,

большое тебе спасибо за письмо, а то я тут совсем озверел — за детей дуже страшно: одна дочь в Иерусалиме учится, другая в Тель-Авиве, а Валера живет у любимицы в одном из самых взрывных городков.

Читал с большим интересом, а Илью Кутика в самом деле очень жаль.¹

2-го мая лечу — если Арафат отпустит — на Frankfurt-Main, буду там с чтением рядом в Оффенбахе до 5-го; 6-го — читка во Фрайбурге; 9-го — в Солотурне (Soletta, Schweiz) на фестивале (который и оплачивает весь полет + их фест-гонорар: Fest — праздник, отсюда и размер плюса!), 13 — читка в Цюрихе, 14 — в Базеле (я пригласил Регину по Mail’у и передал пригла- шение Мартине, поскольку сама она не откликнулась). 15-го или 17-го — к переводчице под Вюрцбург, а 22-го из Франкфурта в Тель-Авив.

В твоих краях не буду, тебе в наши также не советую: здесь хуже, чем страшно, здесь глухая безнадежность и всеобщее ежедневно-нощное ожидание беды, все давно и словно навсегда в плохом настроении.

Мой перевод Леонарда обещает редактор напечатать при каком-то удобном случае: уж больно боится реакции подписчиков (еврейский читатель — самый активный в мире!) на «непонятность».

Это пока единственный случай в моей рубрике «Амфитеатр», в которой я выдавал и таких старым евреям «непонятных» (по непривычности), как Сара Кирш, Динеску, а сейчас готовлю из дадаистов, а через несколько месяцев попрошу согласия у тебя², уже с редактором говорил, он тебя (не лично) знает. Предполагаю, что его трудности со Шварцем, помимо им названной, — еще в чем то, м.б., в некоторых смысловых нюансах вещи. Кстати, редактором там Боря Сандлер (когда-то из Бельц и Кишинева, учился со мной на ВЛК-идиш. Объясняю так подробно, бо испытываю некую неловкость за задержку перед Леонардом (ему же так хочется!) и перед тобой, ведь ты изначально руку приложил, а я вроде как болтун получаюсь.

Если в названные выше сроки и города твой путь случайно проляжет рядом — сообщи мне до конца апреля, может свидаемся за стаканчиком.

Жаль Илью.

Лев

VIII

Акко, 16 августа 02

Здравствуй, Леша.

Спасибо за весточку, честно говоря, я уж думал, что ты за что-нибудь обижен на меня, я ведь не всегда продумываю что ляпаю и порой поневоле задеваю людей.

Теперь я заглянул в компьютер, чтобы увидеть, на чем мы остановились. В последний раз я тебе писал (2-го апреля) среди прочего:

«2-го мая полечу — если Арафат отпустит…»

Всё состоялось (русских на фестивале не было), в Базеле я не позвонил сестрам Хюгли и не-видел-не-слышал их, бо старшая так и не откликнулась перед моей поездкой, а младшая — как мне показалось — неохотно, что, собственно, вполне нормально.

В мае была публикация Леонарда¹, моя врезка, полный текст поэмы и фотография автора. Я послал ему экземпляр, редакция тоже. Возможно, ему не понравилась полиграфия или бумага этого еженедельника — но он не откликнулся², что, собственно, тоже нормально.

В середине апреля меня неожиданно (после 15 лет) пригласили в Румынию — в Бухарест и в Дом творчества «Нептун» на Черном море, рядом с Томис-Констанцей, где Овидий почиет. Поскольку мне предстояла еще поездка на фестиваль в Швейцарию, я не мог оставаться в Румынии более двух недель, но было замечательно, а главное — я, возможно, осенью поеду туда на несколько месяцев, на Дунай, где Динеску создает европейский Дом творчества (купил там часть приграничного с Болгарией берега с усадьбой и просит меня посодействовать насчет страждущих из Европы и прочее. Если так и будет (должно решиться в ближние дни), то окажемся с тобой почти соседями, и ты как мой гость приедешь в это удивительное затишье на реке шириной с Неву в Ленинграде, стадами овец в округе и заводиком всяких бренди (цуйка, палинка и пр.), тоже принадлежащего Динеску.

Вчера вечером по русскому каналу вдруг набрел на окончание выступления Вознесенского в питерском (как я понял) Политехническом — он в самом деле стар, и публика его стара, а пригнанные юнцы сидят и не понимают, кто это и чего он хочет от них, и кто такой Хрущев или какой-то им неизвестный Эрнст, и какого хера целый вечер коту под…

Грустно. Но тоже нормально.

У меня теперь — помимо «Форвертса» — рубрика в немецком Exil-Club (такая ветвь P.E.N.’a), пишу про разоренную литературу идиш, что-то платят…

Ты на столь длительное время не исчезай, ладно

Твой Л.

IX 

Кёльн, 30.1.2003

Привет, Лев,

Я всё время порывался тебе писать, но мешала не то что занятость, а общее напряжение, которое связано с переустройством моей жизни. Вот в доме появился человек, Катя, 31-го года от роду, высокая, умная, и хорошо сложённая, ироничная, тоже напряжённая от новых для нее обстоятельств. Она и раньше была на Западе, в командировках от своего журнала «Новое Время», где работала (и не прекращает по сей день) в отделе культуры. Она возглавляла этот отсек журнала, и на её плечи взвалена была т.н. работа с новой культурой. Клубы, тусовки, моды, инициативы, новые коммуникации, входящие в повседневный оборот, включая музыкальную субкультуру и журналистскую политику. «Н.В.« — либеральный журнал, естественно анти-президентский, куда она привлекла своих друзей-публицистов от Вайля до Зиника.

Мы познакомились во время подготовки к печати моего интервью с Игорем Шевелёвым; сперва обменивались электронными записками, потом более объёмными материалами, так что перед моим и её личным «воплощением» я

знал о ней в Microsoft Word’е 1,5 Mb и 2Mb в Photoshop’е, если измерять информационными единицами памяти. В процессе переписки у обоих возникли симптомы влюблённости, и мне было и смешно и немного тревожно, поэтому, чтобы дисциллировать и заострить ситуацию, я проделал две параллельные акции. Я позвонил ей и сказал, что через 10 дней появлюсь в Москве, и что пока мы оба чувствуем то, что возникло, можно представить, что никогда больше вообще не будет такой незамутнённой внешними потоками чудесной ситуации, т. е. что последующие 10 дней до нашей «материализации» мы можем переживать чистую форму любви. А потом мы встретимся, и далее, конечно, нет никаких гарантий, что наша психика окажется в идеальном резонансе. Второе, я попросил Катю, чтобы мы встретились в самом безлюдном месте, в нейтральной пустыне, которой, по моим представлением является конкретно терминал международного аэропорта Шереметьево, где сплошные кочевники и люд, потерявшие свои внешности в зрачках таможенного контроля. Катя и пришла в этот второй терминал, хотя идея её шокировала донельзя: она стала, согласно моей инструкции и просьбе в отдалении от таможни, где я без труда её идентифицировал, вынырнув из толпы с огромным красным чемоданом на колёсиках: меня-то невозможно было не узнать. Итак, два «пиноккио» встретились, чтобы из искусственных существ трансформироваться в реальные «объекты». Узнавание и совпадение было полным на всех уровнях совершенства, мы закружились в вертушке двери, а через полчаса у меня на Речном Вокзале дверь захлопнулась, одежды полетели к потолку, как павлины (не моя метафора), и мы не расставались все 2 недели в Москве. Я пригласил Катю в Кельн. Я сделал приглашение через свою знакомую, работающую в турагенстве, т. к. по теперешним германским законам я сам этого сделать не мог, или это было бы рискованно, потому что немцы пускают человека из России только с гарантией его полного обеспечения, а моих денег не хватало на двоих для прохождения установленного ценза. Не важно, гражданин ты или только резидент. Формально не хватает декларированных заработков и сейчас, отсюда наша теперешняя неустойчивость в визовых вопросах для Кати. Меня не очень смущало, что Катя не так погружена в суть моих художеств. Скорее радовало. Ну, во-первых, она не совсем была чужда мирам, создаваемым вокруг меня и мною выбранным для обожания и труда. Просто она была далека от цеховых конфликтов, но её восприятие не имело ничего противоречащего моим привычкам и намерениям. И я твёрдо знал, что на этот раз я не стану никого обучать, формообразовывать, убеждать и переделывать и соблазнять эффектами своей собственной судьбы. Мир эпичен, в нём есть другой, и задача единства не сводится к зеркальным перекличкам, пусть даже азартным. Так я рассуждал и чувствовал. К тому же мне казалось, что я достаточно проницателен (за счёт природы, т. е. возраста и опыта), чтобы не ошибиться в короткий срок. А то, что может вообще случиться с другим, я принимаю как дополнение к общей гармонии.

Гарантий нет, есть вера, поэтому я решил действовать. Наш каждый день жадно изживал московские пределы, и чем далее, тем было яснее, что в Москве больше нечего делать, если только не затевать бизнес, политику, построения новой утопии или алюминиевого комбината. Художнику, которому надо читать и писать, долго там оставаться незачем. Поэзию — современников — читают почти не больше, чем Данте (беру пример экстремально микроскопического чтения литературы). Деньги не оправдывают занятости на их добычу (это у меня более общий принцип), в общем, я считал, что оттуда надо давать дёру as soon as possible. К тому же ночь нашей свадьбы ознаменовалась известным захватом заложников на спектакле «Норд-Ост» в театре на Дубровке, так что мы не стали ждать, пока Вознесенский напишет на эту тему (написал-таки), и через день после празднества улетели на Дюссельдорф. Документы я готовил заранее, виза была проставлена для Кати (а мне не нужна никакая).

Через неделю я полетел в Нью-Йорк, в Стивенс-институт, читал в Сохо в клубе, куда пришёл Чарльз Бернштейн, гениальный человек (я читал его книгу-эссе Artifice of Absorbtion), придумавший в своё время Language School. Сейчас я с ним обмениваюсь «материалами»: он увлечён представлениями о поэзии в сети и аудио, распространением поэтических текстов. Мне интересно. В Нью-Йорке я обнаружил группу билингвов, детей шестидесятников, если брать исторически, и это толкнуло меня и Марка Шатуновского к идее устроить в Москве фестиваль билингвов. Мы поделились с сенатором Бунимовичем нашими наблюдениями и выводами, и вот получили согласие на «панель» билингвов внутри фестиваля поэзии в октябре нынешнего года. Поручено координировать Диме Кузмину (Вавилон), а в Нью-Йорке Жене Осташевскому.

Прости за длиннющее письмо, повествовательное в основном.

Скажи, что у тебя? Где Румыния?

В Европе душно, в Америке бушно, конечно. Вот видел в Москве Митю Волчека («Митин Журнал»), он сказал, что понял, что таким как мы негде жить, и предлагал купить землю на Мадагаскаре. На днях приедет Кутик в гости. Он ходит с палкой после операции (была гангрена ноги, но спасли). В Вене у него вышла книга по-немецки. Звонил, сказал, что в этом почти Львовском городе отличные бордели.

Будь осторожен, того и гляди грянет война.

Обнимаю — Алеша.

А это Катя:

(фотография)

X 

Акко, 5.2.2003

Леша,

мой компьютер был не в порядке, и теперь я получил с полсотни писем сразу, мой этот ответ тебе — первый из не-«горящих», потому что — единственное, пожалуй, людское письмо из всей шелушной суеты, нет, не так: суетной шелухи.

С трудом и с валеркиной помощью выцарапал из моей калымаги фотографию Кати: ну, что ты везунчик — тому примета твоя расщелинка между средними спереди зубами, сквозь которую — будь ты не скован эстетическими и законопослушническими путами, а в полном поряде донбасским блатышом — ты поплевывал бы с циком (пишется всегда раздельно!) на окрестный мир, хай то на 4-ом ставке, хай над рекой чи поэтом¹ Рейном.

Не читав художественной литературы уже, поди, лет 700, я просто опешил от твоей прозы, даром что в эпистоле, ну просто классический социально-психологический роман с отдаленным веяньем бунинских аллей — заволгоградско-проспектовых, по нынешним топографиям, мне в пьяных потемках знакомых после отработанного дня улиц, где всегда и задолго до бытового освоения современной русской речью слова «заложник» отдавало убийством. Отрабатывал я там свой день (1971–1975) в ПТУ-148, обучая родителей ныне недозахваченных изящному, насколько в условиях можно, немецкому языку.

Я рад, что метафора про одежды, которые полетели как павлины, — не твоя, бо дуже она плохая.

Тронуло меня — но очень по-своему — твое вскользь пущенное «Мы поделились с сенатором Бунимовичем нашими наблюдениями и выводами, и вот получили согласие на 'панель' билингвов внутри фестиваля поэзии в октябре нынешнего года».

Не я ли — один из прапрадедов ныне дурным цветом расцветших энтих по филадельфиям вингблинов, я, не от вынужденности — но от роскошной избыточности убежавший и других убежать подбивавший в дву-три-язычие.²

Сенатор — он, как я помню, у Кирилла в меня не вникал (как и я в него, впрочем, а на сенатора он, пожалуй, уже тогда тянул). Ты скажи им там, есть, мол, такой, ну и дальше по Гоголю. А в Москве я не был ровно 12 лет в феврале.

Теперь так: мне к тебе с ограниченной для семьи жилплощадью не наезживать, но в округах твоих, может и в Вуппертале, буду в мае — можем пива где попить, можно с Катей, красивая. У меня Lesung в Базеле 4-го мая, в Ханновере с 15 по 27, а в промежутке и потом дня три до отлета буду где-то бывать, возможно — тоже с чтениями. Пиши: совпадает ли?

Привет от Валеры, он под огромным от тебя впечатлением, и я рад: видишь, мол, кто со мной знается?!

Привет родителям, сестре и Кате-москвичке, не скучает в твоей бусурмании?

Л.Б.

 

 

XI 

Кёльн, 7.2.2003

Привет, Лёва,

Да, я с удовольствием вспомнил донецкие ставки. А тут была друга интервенция из детства почти.

Приезжал Илья Кутик, ныне профессор (пожизненный) в Northwestern University, Chicago) и мне не сразу удалось узнать его на перроне. В принципе, я понимал, что это — Моцарт, поэтому тащил его к себе домой со всей осторожностью, на какую был способен. Несколько раз он падал прямо лицом на асфальт, качаясь как полумесяц-промокашка, и мне помогали поднять его, но в остальном Илья по-прежнему транслировал музыку небесных сфер, иногда перенаселяя её призраками, языка которых никто из нас не понимал. Я и раньше слышал о его психушках, гангрене ноги, операциях, но как-то не предполагал, что дело заехало так далеко.

Илья выпустил изумительную книгу в Австрии, ту же Оду на Косе, с предисловиями Бродского, Айги, Сосноры и Кита Робинсона, с обширными, как пригороды Москвы, комментариями. Книга выглядит донельзя элегантно, Илья подписал тебе экземпляр неверной рукой, но автор…

В салопе, с гигантским животищем, с обморочными очами, параноидально боящийся потерять то, что забыл как называется, и беспомощно озираясь, пока новая волна забвения не накрывала его. Помнишь сцену из вайдовского «Пепла»? Наполеоновские убийцы случайно освобождают узников сумасшедшего дома и цепенеют, когда те выходят на белый свет в снежных одеждах, ноль внимания на происшествие, — психи танцуют рассогласовано и самозабвенно, спускаясь из развалин навстречу оробевшим закоренелым потрошителям? Так выглядела моторика Ильи, когда нам с Катей удалось впихнуть его в вагон ночного экспресса на Вену. Мы стояли на перроне, а он прижимал белый в шрамах нос к стеклу, мычал и жестикулировал, время сыпалось из его пальцев, каждый из которых был мизинцем: 10 мизинцев в поисках большого пальца. Он вплывал из полыньи, пролежав уже несколько дней подо льдом, переняв от небытия ритм папоротника и ящера.

Постепенно, как загружающаяся картина на экране медленного компьютера, он приводил на память документальные кадры из «Чёрного Квадрата» Свибловой-Пастернака, где был заснят художник Яковлев в психушке, — мармеладно-содрогающаяся желатиновая масса, издали напоминающая гуманоида. Но я-то знал, что это был и есть Моцарт. Измученный, я проспал до середины следующего дня. Ну, что можно придумать? За всё время я расслышал не более десятка членораздельных фраз, из которых было ясно, что он собирается в Москву на 3 месяца в конце лета. Ему нужно, но ведь его там убьют менты, а если не эта опричнина, то задушат бомжи или любые другие варвары. Он сказал, что написал огромную книгу стихотворений. Что собирается писать о русском реализме в живописи, т. е. о передвижниках. Всё это давало мне надежду, что я смогу с ним поговорить, но он ограничивался только первыми фонемами заглавий и сползал в омут. Не знаю… написать Эндрю Вахтель, профессору, который в своё время вытащил меня в Стэнфорд и теперь руководит академической жизнью Кутика? Но они и так его там лечат бесконечно. Что за врачи, если прочистив его, они не купируют центры алкогольной зависимости?! Да его просто надо для начала выкупать, сменить обмоченные штаны, заставить переодеть ботинки…

Папа сказал, что он знает, о какой даме ты спрашиваешь, и что он достанет её координаты через синагогу. Тебе тоже привет, предки всегда тебе рады. К твоему появлению Катя уже будет в Москве. Она уедет 17-го апреля. Ей надо подать документы именно в Москве, по правилам, для «воссоединения» семьи и получения «правильной» визы, поддающейся дальнейшей бюрократической эволюции. Здесь говорят, что она пробудет в Москве не долго, но кто его знает. Может, каких-нибудь пару месяцев, но, может, и дольше. Как бы там ни было, я тебя жду, потом есть ведь ещё 2 квартиры, у предков и сестры, фактически живущей вместе с родителями. Так что проблем с остановкой не будет. У меня, естественно ты и появишься в период своих вестфальских чтений. Когда речь идёт о Кёльне, ты никогда не заботься о ночлеге и т. п. Главное, знать даты.

Вдруг вынырнул Захар Шерман¹. Он живёт в Канаде, уехал из Израиля, значит. Пока с ним не списывался, только вчера и я, и Женя Дыбский получили от Захара почтовые приветы. А Дыбский сегодня едет в Москву. У него открывается выставка в Третьяковской Галерее совместно с Музеем Людвига. Это его фактически первая большая и настоящая выставка за последние 10 лет. Он выпустил фантастически красивый каталог, над которым работал почти 2 месяца. Снимал работы с подложкой, так что фон, сама бумага дала дополнительный цвет, и картины смотрятся как объекты.

Думаю, к твоему появлению возвернётся и Женя с лавровым листиком.²

Книжка Кутика тебя ждёт, ясно…

Обнимаю — Алеша.

XII

Акко, 29.12.03

Желаю и тебе, Леша — и Кате, и твоим родителям, и сестре не заболевать впредь, а от нажитого какого нездоровья поскорей избавиться…

Спасибо за интересное (как почти все от тебя) письмо, я уже поискал в Интернете, но текста для прочтения вещи Андрея Тургенева не нашел, что же касается твоего сжатого пересказа-то в твоей интерпретации любой сюжет и предмет — богаче и нюансированней оригинала, это лежит в тебе, а не в тобой передаваемом «дальше».

Ровно месяц назад я вернулся из Германии, где болтался пару недель в Берлине, Ханновере и опять в Берлине. Болтался — это что-то вроде «скучался» (на самом деле была работа и заработок — трехдневный воркшоп и один мой идиш-немецкий вечер, ну, еще гостил два дня в Люнебурге у немки, которой апрельским вечером — в день гибели космонавтов, 67-го в Смоленске, оба проездом — было 19, а мне 26, затем встречи через пень-колоду, в москвах-щербинках-берлинах-рендсбургах etc, и вот Вновь я посетил, уже на дому). Но в общем мне в Германии в последние годы скучается, да и круг автохтонных друзей и знакомых — поэтов, художников, актеров, музыкантов — почти полностью сменился, «сполз» и стал скорей любительским кружком с членами, рассыпанными по немалой все же стране. А первоначальные западные и восточные Сара Кирш, Юрген Серке, Юрген Реннерт, Вольф Бирман, Хайо Ян, и даже румынские в прошлом немцы — (знакомый тебе) Герхардт Чейка, знаменитой на новой древней родине ставшая Герта Мюллер — постарели, вкусив — отчаялись экзистенциально, укрылись от кого только можно (а от меня можно ж прежде всего: с меня, кроме как такового, какой толк? — так, вроде десерта, сигары…) А некоторые умерли, если помнишь, Йост Блюм, на своем драндулете небрежно «подбросивший» меня из Мюнхена аж к тебе первый раз уже в Кёльн, или тот сопродюсер, с немецкой стороны, TV-«Arte»¹, премного меня любивший и догонявший мои Lesung’и на своем, ага, Мерсе то в Оксфорде, то в Берлине, то подмюнхенской Villa Waldberta, с мало-творческой, впрочем, и совсем не деловой целью: па-а-ашпрехать и как следует — за воротник, знамо, на брудершафт… Третьих повышибало из социально-стабильной среды и по всем полям пошло перекатывать, Детлеф Хутшенройтер, еще пару лет назад — директор и руководитель Дрезденского Рок-театра (поставившего и мою «анти-берлинскую» поэму), теперь, буквально, бродячий музыкант, с тремя румынскими цыганами играет по европейским городам, но этот мне верен, месяц назад черт знает откуда и без цыган завернул ко мне в Берлин, отмылся и отоспался в моем фестивальном *****-чном люксе. Ладно, и вот что: возвернувшись оттель, с удивлением нашел мейл-письмо из Донецка — Кораблев просил разрешения опубликовать мое ему четырехлетней давности письмо-отказ написать воспоминания. Нынешний аргумент его был — в общей публикации с Парщиковым и Чконией. А мне о нем в сентябре — случайно — в Бухаресте рассказывали много хорошего тесть и теща Мирчи Динеску, оба профессора-слависты, которые его, Кораблева, год назад пригласили на какой-то их международный Достоевского слет. Ну, все оно и сошлось, так ты што, третим бушь?

Буду ли я в 04-м в Европе — пока не звали, но Амстердам звал, было дело, на сентябрь 03-го, так я не воспользовался — пригласят ли повторно? Парижу кланяйся, там есть хороший французский поэт Шарль Добжинский, в прошлом — коммунист и многолетний (после Элюара и Арагона) редактор журнала «Эроп», меня он с 86-го переводил с идиш (будучи рожденным в Польше как Хаим), вставлял в разные антологии, включая у Галлимара (да, ведь и тебя с Еременко и Ждановым печатал в своем Эропе, в 89-м, примерно, могу дать телефон, он, думаю, рад будет. Мы с ним хорошо дружили (потом он стал стар и болен). Года три с половиной назад на каком-то фестивале, куда он пришел, в Париже, со мной встретиться, пригласил меня с Мариной на воскресный обед домой. Было весело, интересно, я фотографировал, он рассказывал и расспрашивал, он — было видно — изголодался по людям, теме творчества, по называнию общих знакомых, поэтов, читали друг другу Хикмета, я на русском, он на французском. Но эти две бедные женщины — моя в девичестве Антипова с ее ни слова на французском, и его францужанка с ее ни слова на русском али английском. Язык улыбок и жестов бывает мучителен. Но нам с Шарлем это не мешало, мы их оставляли вдвоем за столом и уходили в ту или другую комнату, где он должен был мне обязательно показать то книгу, то фотографию, то, может быть, какую сиамскую раковинку, то есть из Сиама.

До встреч,

Л.Б.

 

XIII

Кёльн, 10.1.04

Привет, Лев,

Как ты? Я поздравляю тебя и всех твоих с праздниками. Надеюсь повидаться в новом году.

Я прочитал сразу три русские прозы: Андрей Тургенев «Месяц Аркашон», Пелевин (неудобоваримое название) и Болмат «В Воздухе». Тургенев, кажется, хоть с провалами, но и с шикарными взлётами, потом ведь и неожиданно, что это наш Слава Курицын. Действительно, перерождение. Пофразное чтение некоторых страниц. Советую.

Мистерия сюжета. Попробую в двух словах. Кочующий актёр, каких мы встречаем на улицах европейских городов, изображает отрывки из популярных фильмов в танце, по заказу зрителей. Спорадически подрабатывает в секс-агенстве как «кобель» у богатых дам. Одна такая дама, вдова из курортного морского городка Аркашон нанимает его, чтобы он постепенно вошёл в роль её умершего мужа, подменил его в буквальном смысле слова. Муж, тем не менее, не умер, а имитировал свою гибель, пользуясь несчастным случаем на море, в котором утонул его брат. Эту позицию он выбирает исходя из двух резонов: во-первых, брат был ко времени катастрофы уже парализован, во-вторых, сам муж приговорён спидом и выбирает умирание вдали от дома под видом своего брата-инвалида (ещё одна подмена). Танцор «воскрешает» для своей «заказчицы» её мужа, пользуясь несколькими видеокассетами и сведениями, почерпнутыми из разговоров с жителями городка, которые тоже так или иначе втянуты в мистификацию. В финале умирающий реальный муж-«мертвец» раскрывается и оставляет завещание (а он богат, богат!), по которому и заказчица и танцор получают равную долю при условии их женитьбы. У танцора есть альтер-эго, такая же неприкаянная подруга, болтающаяся по Европейским музеям, в общем, девица с ослабленным эротическим позывом, почти сексуально нейтральная бледная луна. С ней герой постоянно обменивается электронной почтой. Мир музеев тоже один из вариантов мира мёртвых уже сам по себе, но вдобавок блуждающая корреспондентка посещает именно выставки, где экспонируются в этом сезоне мертвецы-пластиноиды. Деньги приходят из Аида в обмен на имитированное воскресение, в обмен на сперму главного героя. Уже сам Аркашон представляет собой мифологическое пространство. Он расположен на краю земли и зависит от морских стихий, циклонов, которые, по действию, вмешиваются в события и связаны «загробным» пространством романа. В городке открывается памятник Устрице, местному тотему, источнику вдохновения желудка туристов, источнику денег и могущества «запредельного» Идеального Самца, как называет его про себя герой повествования. Аркашон делится на верхний и нижний город, между которыми герой совершает челночные траектории и, сопоставляя оба информационных слоя, ищет отгадку ситуации.

Остальные книги — не интересно.

Хорошее то, что мы едем в Париж на пару дней в январе. Катя никогда там не была. Пойду с ней на праздник в Александра Невского, ещё чего покажу. Мне, кстати, Париж никто никогда не показывал систематически. У меня в этом городе всегда было почему-то много свободного времени и я болтался по карте, что-то как-то помню.

Я жду весной свою книжку с картинками в Манеже: 50 иллюстраций Игоря Ганиковского.

Здесь как-то художественный народ успешно оборачивается: у Дыбского персональная выставка в Бонне (музей совр. ис-тва) и в Дюссельдорфе (какой-то культурный фонд, но всё же), плюс продано несколько больших работ в какой-то совсем новой галерее Лондона. У Ганиковского 10-го января открывается выставка в Копенгагене. Так что эти молодцы в хорошем настроении.

XIV

Кёльн, 21 марта 04

Лев, привет,

А мы провели время в Париже, который мне кажется всё более живым. Туристов было ноль, одни французы. И погода тёплая, самый раз посещать бывшие аркады, район Марэ и второсортные музеи. Зашли в Бобур. Эта прачечная (внешне) всё больше подходит к текстильному дизайну, которым забиты её помещения. Так мало оказалось в прошлом веке, и сами картинки какие-то выцветшие, — курорт в конце сезона. Зато много прекрасных детей с преподавателями и японских студентов с альбомами, перерисовывающих прямые линии (это им сложно даётся). Я в этом музее не первый раз, и самым интересным мне кажется тамошняя библиотека. А картины — только знаки, следы теории или пробы видения, но очень редуцированного. Всё равно интересно, хотя и есть ощущение, что ничего особенного. А ещё просто парижский столичный дух, которого как-то нет в Германии (или он глубоко спрятан), и которого я здесь и не ищу (даже наоборот). Столичность окончательно не выветрилась, но напряжение и неожиданность притупились. Конечно, я на этот раз не встречался с сумасшедшими французами, а только с переводчицей, которой есть до меня дело.

Если у тебя что-то затеется в Иностранке, и я понадоблюсь, я тут как тут.¹

Кораблёв, да, производит мягкое впечатление, он вменяемый человек, симпатичный. У тебя замечательная часть в кёльнской «записи². Запись-то сама оказалась чудовищной, но Кораблёв нашёл форму. А Даня… Прочный характер.

Я теперь должен немного собраться, — две недели праздников расшатали меня, распушили фокус.

Пишу тебе вскоре.

XV 

Акко, 16.12.04

Здравствуй, Леша,

Несколько месяцев назад ты мне позволил печатать давнишние переводы моих стихов¹, но поскольку они делались между нашими прогулками, твоими поездками на яблочные заработки или в Полтаву, считалось, что «окончательно посмотрим» мы их уже в корректуре книжки, каковая корректура появилась, когда ты был в америцах или еще где (а не то бы получил денежный аванс вместе со мной и художником книги Ю.Кисиной). Вскоре после получения корректуры я уехал из страны, а вдогонку мне (по тогдашним еще представлениям — предателю родины) книжку издавать, хотя и был уговор, не стали. Так как твоих переводов в упомянутой корректуре (я увез ее с собой для предполагавшегося завершения работы над ней с издательством) больше, чем мне казалось по памяти, посылаю тебе тексты из нее, указанные в оглавлении как твои переводы, а теперь намерен пропечатать их в нескольких русских журналах и логично, что я должен тебе дать возможность посмотреть их еще раз после стольких лет, тем более, что «правку» я делал тогда, как сказано, без тебя. Вариантов твоего ответа (надеюсь — оперативного) может быть три:

1. тебя там все устраивает и ты подтверждаешь это; 2. ты вносишь любую лексическую и стилистическую правку, не меняющую смысла или намеренную бессмыслицу;

3. ты пишешь мне, к примеру: «…не обижайся, но эта старая история мне сегодня некстати, объяснять почему пришлось бы долго», — на что я уже сейчас даю тебе мой заведомый и самый дружелюбный ответ: 1. «Об обиде и речи быть не может; 2. Спасибо, что освободил меня от чтения долгих объяснений».

Со своей стороны я обещаю к посылаемым в 2–3 российских журнала этим текстам прилагать записочку ОТ СВОЕГО ИМЕНИ, что, мол, переводчику нужно будет обязательно выплатить гонорар.

Если окажется правка — хоть большая, хоть малая — посылай аттачментом. На конфигурацию строфы (центрирование) внимания не обра- щай, разве уж в каком-то месте тебе что-то особо пожелается.

Mit freundlichen Gruessen всем Твоим к Weihnachten и Новому Году, судя по голосу Кати — жилье ваше новое и вправду хорошее, рад за вас.

L.B.

 

 

XVI

Кёльн, 5.3.05.

Лев, привет,

Нет, пока что я ничего не получал от организаторов. Ну, это как выйдет у них — если получится, повидаемся в Обетованной¹, а если нет, то ждем тебя в Германии.

Я сижу перевожу сейчас пространный труд, аж 90 страниц Чарльза Бернштейна, основателя Школы Языка. Чарльз преподаёт в Баффало, отвечает на вопросы. А в Москве ещё один американец, Патрик Генри, который подключён к переводу вместе с Марком Шатуновским (если помнишь такого по семинарам Ковальджи). Я сам пригласил их, чтобы корректировать перевод, где много нестандартных терминов. Пришлю, когда будет готов. В НЛО взяли стихотворение в номер, посвящённый поэзии и авиации. Но он выйдет только в конце года. Это длинное унылое стихотворение из книги о дирижаблях, вариация на Грея-Жуковского. Прилагаю для разнообразия в формате pdf, который открывается с Акробатом. На твой комп. могут этот файл прийти удвоенным, так что выбери правильный, а другой выбрось.

Так что ждём и не ждём этого чиновника. На улице первые признаки весны, тем не менее.

Обнимаю, твой Алеша.

XVII

Кёльн, 25/4/05

Привет, Лев,

Замечательная идея. Я скачал программу¹ (она есть и для Макинтоша). Теперь надо разобраться и прочитать всё, что там написано о пользовании. Так что я тебе пишу, когда справлюсь.

Теперь о другом, может, тебе будет интересно в плане общей атмосферы. О писателе Сорокине: предлагаю взглянуть на статьи о его конфликте

с И. П. Смирновым. Я оч. хорошо отношусь к последнему, особенно к его ранней работе «Барокко и Футуризм», и мне было ужасно жаль этого немецкого профессора, помогавшего концептуалистам. Но конфликт имеет и экономическое измерение, ты это сразу увидишь, если вообще захочешь терять время на просмотр этих статей. Сорокина я читал «Лёд» и несколько глав из «Сала», где он имитирует чужие стили. Вообще мне этого всего хватило, чтобы никогда не думать о таком писателе, но ситуация со Смирновым меня расстроила. Конечно, дело не в Сорокине…

Читаю Альфреда Коржибского, это 50-е годы, какая-то бихевиаристическая утопия в нелинейном мире, где приоритетно время, а не пространство. Нелинейная физиология и психосоматика. Один список имён, которым посвящена книга, занимает первую страницу: Бор, Эйнштейн, Лейбниц и Минковский, Виттгенштейн и Декарт, Макс Планк, Шрёдингер, Пуанкаре, Рассел, Уайтхэд, Максвелл, Хамильтон, Дарвин, Павлов, Лоренц, Белл, Кассирер, Дирак и ещё столбик фамилий — им посвящается Science and Sanity, An introduction to Non-Aristotelian Systems and General Semantics. О нём и его идеях я тебе напишу подробней. Может, ты о нём слышал?

До скорого,

Твой Алёша

 

 

XVIII

Акко, 25.04.05

Леша,

я прочитал все пять тобой названные статьи, а также несколько в них открывавшихся по ходу чтения окон, тебя, по-видимому, сюжет затронул потому, что ты знаешь в лицо некоторых участников. Я-то из так или иначе упоминающихся знавал (эпизодически) Виктора Ерофеева и Пригова, оба мне литературно и человечески неприятны, Пригов — до противности (а вот братец покойный мой вокальный цикл на него написал — и всю банду после премьеры кому угощать пришлось? Угадал. Сергей считал, что он человек перманентно творящий, а я себя предал — в идиш из-под обзора ушел, а на русском переводами деньгу зашибаю.

Сорокина я читал «Настю» и еще что то, испытал 2–3 легко преодоленных рвотных позыва, но и — радость знакомства с мастером, имеющим понятие о стиле, о цветовой и фонетической гамме, и всём сопутствующем не или не только социально-функциональному тексту, в отличие от двух упомянутых. Его «оппонента» я читал только раз, предисловие к первой (были ли другие?) книжке прозы Юли Кисиной — специалист в том случае действительно оказался подобен флюсу.

В наборе их публикаций, тобой мне предложенном, во-первых: видна усердная сила, с которой из ничего все собеседники хотят сделать событие; во-вторых, Сорокин — при всей бедности и плохости им в споре высказанного — выше несопоставимо всех остальных вместе взятых; если бы он сказал это лучше и (житейски, а не эрудийно-'нтеллехтуально) поразвернутей, я бы от всего сердца был благодарен ему (вне связи с его, похоже, в самом деле шкурным мотивом): конечно же, у них, у филологов, и двух глаз нет, мне, как иврейскаму парвеню ыв культуре, это с юности и допречь всего ясно было!).

Спокойной ночи,

как все твои и Катя?

По поводу фестиваля¹, я понимаю, к тебе так и не обратились. Не знаю, состоится ли он (в конце апреля) вообще, меня там тоже забыли, но я неплохо побывал на Сицилии, где к тому ж оказалось, как и ожидалось, шо у пэрэкладах на тальяньску эурейска мова куда благозвучней!



XIX

Акко, 16.5.05

Леша,

я всегда с радостным ощущением упругости наслаждаюсь твоими письмами, все равно о чем, такая тугозамешанная хлебозернистая фраза, вкусно в роте подержать.

«…собрания почтовых произведений, на которых, например, изображалась гостиница в Алабаме где-то на краю кадра и с расстояния в полкилометра» —

дарю-отсылаю тебе таких несколько: японский островок Еношима в конце 30-х годов, из архива идишского писателя Мордхе Цанина, которому несколько недель назад исполнилось девяносто девять¹, но еще лет десять тому он попросил меня принять от него пачку фотографий и открыток: в Японии, надо тебе знать, спаслось во вторую мировую войну немало европейских евреев, большая часть — из Польши, а убежище им там давали официально, с ведома императора. Вот и Цанин там открытками увлекся.

Что до матрасов, которые «напряжены по определению и не отдают предпочтение голове за счёт ног или спины»-то я ровно десять лет назад, весной 95-го, три месяца занимался в Берлине — наряду с немецкоязычной Каббалой и строительными объектами фирмы «Sony» в районе Бранденбургских ворот — матрасологией, и даже вставил в поэму «RF & FST» нежнейшую, в Радж-Капур-стиле, позыченную из «Zweite Hand» рекламу:

«Mein Schatz, nach der Wanne —

Matratze «Nirwana».

Привет твоим,

Л.

 

 

XX 

Кёльн, 27.08.05

Лёва,

Нет такой фотографии¹. Я даже сходил в келлер, посмотрел архивы. Удивительно, но я никогда не снимал Игоря крупным планом. Это надо исправить при первой возможности.

Вообще любой современный художник не расстаётся с диджитальной камерой, сделать снимок — раз плюнуть, но Игорь не любой художник, у него наверняка нет с собой аппарата. Может, есть у кого из твоих?

Я чувствую, вы там погружены в разговоры, вижу двух, мягко говоря, ненормальных цадиков под израильским солнцем, толкующих о природе нематериального света с потрясающими снижениями в область абсурдной практики текущего бытия.

Кутик мне шлёт ежедневно новые стихи. Как спам. Вот тебе один из файлов в pdf. Этот формат склонен удваиваться, попав на платформу IBM. Твоя задача — выбрать ложный, прикидывающийся, и правильный, один из двух. Он где-то там, в компьютере.

Обнимаю, Алёша



XXI

Кёльн, 07.10.05

Лёва, привет,

Вчера прилетел в кёльнскую глушь. Ну… Москва… Могу только междометиями. Великолепный город. Внешне, по крайней мере. О тебе произнёс речи для Сергея Соловьёва, выпустившего так называемую «периодическую книгу» в издательстве «Запасный выход» («Emergency Exit»). Это прекрасно оформленный том, куда вошли и мои диалоги с Игорем Ганиковским. И Кутик, и Драгомощенко, и Андрей Левкин. Готовятся дальнейшие выпуски. Соловьёв хотел бы посмотреть твои русские стихотворения, но в основном переводы с идиш. Второй человек — Александр Давыдов (Кауфман, сын Самойлова) начал серию книг при издательстве «Наука», называется «Русский Гулливер». Он тоже хотел бы посмотреть, оценить возможности. Речь идёт о стихотворениях на идиш.

Есть ли у тебя страниц 300 переводов на русский для Давыдова? Может, была бы книга.

Адрес Соловьёва: …………………….

Адрес Давыдова: ……………………..

Отсыпаюсь. Игоря ещё не видел.

Обнимаю. Алеша

XXII

Кёльн, 25.11.05

Лев, привет,

Что слышно? Как ты? А связался ли ты с Соловьёвым? А с Сашей Давыдовым?

Мой редактор, Илья Кукулин, пишет стихи, иногда интересно. Последнее мне вообще понравилось, решил тебе послать.



XXIII

Акко, 25.11.05

Леша, мне тоже понравилось стихотворение, хотя оно (по моему фаренгейту) несколько хладнокровное. Получил вчера от Игоря Ганиковского вашу книжку¹ — очень понравилась.

Да, я связался с Давыдовым и Соловьевым. Давыдов, которому я предложил несколько вариантов издания и несколько линков в Интернете, где он может посмотреть мои русские и на русском идишские стихи, ответил мне 15.10.05 — «Здравствуйте, Лев,

спасибо за предложение. К формату серии „Русский Гулливер“ больше подходит поэзия вместе с эссеистикой (готовятся именно такие книги Жданова и Парщикова). Вопрос о включении Вашей книги в план мне

надо обсудить с моим партнером по изданию Вадимом Месяцем, все решения мы принимаем только совместно. Я напишу Вам.

С уважением, Александр Давыдов»

— я и жду (но не очень уже).

Соловьеву послал три разных варианта возможной публикации (идишская часть — целиком в переводах Парщикова: Мойнаки, Бетховен), он ответил мне, что в готовящийся номер это не ложится, может быть в будущем концепция издания поменяется, и тогда…

Сереже я потом написал несколько дружелюбных слов, т. к. в его ответе мне послышалась нота извинения.

Ко мне месяц назад обратился Кораблев (на которого я был крепко зол за его — после той публикации — небрежное, как я это правильно понял, ко мне отношение: в публикации он самовольно распорядился фотографиями, ему присланными с учетом и дальнейшего нашего сотрудничества (которое он предлагал), и уж с полным пренебрежением так до конца и не послал мне экземпляр журнала (спустя много времени мне привез его мой здешний знакомый, поехавший туда погостить в родном городе).

Но теперь Кораблев, предварив словами в такой ситуации подобающими, предложил опять дать ему что-нибудь, и я — человек, знаешь, бесноватый-отходчивый — несколько недель потратил на собирание и восстановление двадцати-тридцати- и более лет давности моих переводов с румынского, а также прозаических той же поры заметок о некоторых из авторов. Позавчера отослал.²

Рассказывал ли тебе Игорь свое спинно-(борух ашем, не мозго-)плечевое приключение в Акко? Я думаю, он до сих пор не понимает, чего избежал, насколько все могло хуже быть.³

P. S.

Перебирая побуревшие страницы в связи с румынами, из них выпала (помнишь шляпу Чехова? а вот в немецком и румынском так можно) беленькая полоска, на которой было несколько пунктов — памяток себе самому, среди них: отцу Парщикова иврит-русский разговорник.

Я понял, что неспроста набрел на эту затерявшись-забытую бумажку в контексте Кораблева: внешне оба случая — одного порядка, так что если просьба твоего отца сейчас — спустя года 3–4 — еще актуальна, я кинусь поправлять свой образ в его глазах.

Спроси у него.

Приветы и ответы

Л.Б.

XXIV

Кёльн, 28.11.05

Лёва, привет,

Соловьёв — не знает, чего хочет, и мне не очень нравится, что он делает. Да и будет ли следующий номер его «Фигур Речи», не знаю.

С «Гулливером»: они действительно переживают распутье. Вадим Месяц тянет издание под крышу мега-гиганта «Вагриуса», чтобы получить хорошее распространение (кино начинается с прокатчиков), а те вообще настаивают на прозе (что почти устраивает Месяца). Период конфликтов и торговли, но, тем не менее, они что-то решат. Посмотрим. Этот Месяц сейчас купил дом в Пенсильвании, продал в Нью-Йорке, закончил мелодраматический роман, и т. д. и т. п., нам дела до этого нет, но будем ждать. И моя книга теперь у них под вопросом. А я половину лета в Москве её готовил, перетрахивал.

У тебя должна (прости, за «должна») постепенно складываться русская книга. Серия «диаспора» есть в НЛО, вообще они чутки к Израилю, Кукулин тому пример. Я ему в Москве рассказывал о тебе, и у меня есть идея, когда закончатся мои с ним деловые отношения, представить ему твою книгу. Мы же так и собирались — прощупывать эти горизонты. Если у тебя будет файл в Microsoft Word, тебе не надо будет отсылать редакторов ползать по Интернету — они смогут сразу увидеть книгу, это важно.

Кораблёв как-то завязан на Румынию, бывает там. У меня с ним совсем обмелела связъ.

Да, я поставил Skype. Моё имя там syntiksyntik. Давай, назначим время.

Какая у нас разница во времени? Если завтра в 19.00 по нашему?

До связи, твой Алеша.

XXV

Кёльн, 8.12. 05

Лев, привет,

Мне пришлось на своей машине перевести текст Q. в другую кодировку. У Q. несколько компьютеров. Увы, все они принадлежат университету и ему запрещено в них что-либо менять. Странно, почему профессор не купил свой и мучается, например, с российскими реципиентами. Я несколько месяцев ему объяснял, что надо сделать, чтобы унифицировать переписку. Дело было в прошлом году. Мне и в голову не пришло, что он не вправе менять настройки, что у него своего компьютера — нет. Потом я сказал, всё, что думал о скупости. Но кое-что мне удалось практически: он перешёл на другой сервер, который хотя бы для моего сервера не уродовал кириллицу. Вообще AOL националистический сервер, не поддерживает другие алфавиты (или в ограниченной форме). У тебя потому не открылось, что я послал тебе его письма fwd (forward — дальше) и его текст потянул за собой его же кодировку, уж совсем нечитаемую для IBM. У Qtikа Макинтоши, как и у меня.

В пятницу улетаем подышать морем на 5 дней в Сицилию, Палермо. Билеты по 10 ойро, как не сорваться с места?

Напишу по возвращении.

Твой Алёша

 

 

XXVI

Акко, 26.12.05

Леша, в интервью А. Левкин говорит:

«…Когда Парщиков меня знакомил в 86-ом году с Драгомощенко (в Петербурге дело было, какая-то поэтическая тусовка в „Водоканале“), он как раз вез Аркадию гостинец — вот именно Калошина. Я изданную книжку не видел, в Москве ее отчего-то все еще нет, так что не знаю, сохранилась она — ссылка — там стерлась при печати».

При случае ты поправь его: Калошина — ты объяснил мне тогда — отвез Драгомощенке твой друг Еременко, но каким же таким образом ты ее потом обратно выцарапал? — ведь она опять теперь у меня¹. Но вопрос мой вот какой: Левкин, по-видимому, имеет в виду какую-то по-настоящему изданную книгу, которой, конечно, у меня и быть не может. Но у меня есть (надеюсь, я ее никому больше не отдал) та первая брошюрка, так что если ему нужно — дай ему мой адрес. Если б только с Калошиным я зазевался…

Время от времени у меня — как на большой карусели — вдруг закруживается голова и начинает мутить, это когда я чье-то читаю сегодняшнее и теряю ощущение своего контура в этом оплывающем всей свечой «извне», и я знаю сколько несколько минут займет встать, открыть знаю какую дверцу, взять вот эту (ту) уже плесенью пахнущую тетрадь или лет сорок пять не развязываемый скруток машинописи — а что дальше? Вот в этот момент всплывает тошнота: кому — позвонить-почитать? сосканировать послать? из окна высунуться-прокричать?

Да, нельзя смешным становиться — помню Семена Исааковича Кирсанова на его поэтическом вечере в Доме актера, году наверно в 66-м. Он читал стихи свои 30-х годов и объяснял, что «все это» он делал задолго до Вознесенского. Он был прав и неправ, но в главном — грустно-комичен в своей затерянности. Что-то (но не в образе, а в упущенной жизни) от Чаплина, при той же фигурке… После этого я и перестал от неловкости навещать его дома, вход, помнится, со двора «Машеньки», от Смоленской к речке.

В 61-м-62-м-63-м я как-то вот этак писал прозу — и перестал, поелику не вмещалось между полярными в том мире-мирке полюсами: Бабаевский-Хемингуэй; как-то вот этак писал стихи — и перестал, не вмещалось понеже между: Щипачов-Ленгстон Хьюз; и не было рядом и до горизонта ни одного, кто не счел бы то, что я делал, — заскоком, шизоидным, затянувшимся не по возрасту пробированием, растратой себя (пока тот вон и тот пробиваются — омерзительное повсеместное было словцо). Творчески-биографическая победа всей, в охвате, уже проистекшей и будущей собственной жизни мерялась в единицах орлянко-решкового эталона: Евт.-Возн. Остальные судьбы творцов во всеземном и всевременном объеме (веером: Гораций — Вийон — Па- стернак) ощущались некоей утратившей реальность историей литературы, — твоему поколению и последовавшим это всё теперь просто не по сенсорике.

Помню, в какой-то мой приезд в Кишинев сразу два поэта в течение 15 минут, врозь — но как сговорившись, доверительно сообщили мне в коридоре Дома печати — Рудик Ольшевский по-русски: «Ну, в Молдавии я уже Евтушенко…» и Петру Дудник на родном молдавском: «Сэ штий, сунт аичь ун Евтушенко…».

Л.Б.

 

 



XXVII

Кёльн, 30.12.05

Лев,

С Новым Годом! Желаю тебе самого приятного: иллюзий, соблазнов, безотчётности, одним словом, свободы. И всем нам — здоровья и сил для дальнейшего сопротивления.

Всем-всем твоим близким, Марине и детям — самого лучшего.

Твой Алёша (и Катя, заочно).

XXVIII

Акко, 30.12.05

Леша, спасибо за пожелания и календарь матримониального пафоса. И я желаю тебе и Твоим наиболее хорошего, по возможности, последующего года.

Не так давно (8.12.05), получив от тебя связку несвязных¹ писем к тебе Ильи Кутика о переводистике и прочитав их, написал длинное письмо по поводу того, что я об этом думаю, сразу не отправил, прочтя же позже — не стал отправлять, бо смысл был намного экономней текста.

Во-первых, было забавно читать, во-вторых — он вполне не только вменяемый, но и трезво вопрошающий и даже дающий там и сям по силам разумные ответы человек, но ощущается недостаток практического опыта незатейливой переводческой будничной работы по бранже (например, опыта перевода поэмы «Бегущая волна» поэта Шогенцукова²), отсюда — некая наивность идеализирования цели и процесса и — интеллектуальная разочарованность в результатах. А кроме того, как следствие, возможно, увлечения новыми культурологическими концепциями, — не учитываемость давно сказанных вещей, и в частности: Oh, East is East, and West is West…

Подспудный в бывшем москвиче европоцентризм, по которому американский дух — это отросток европейской ментальности, к коей — ошибочно — Кутик к тому же относит и российскую, хотя она, если чуток даже не поскрести, а только подышать на нее, более азиатская, нежели — по моим ощущениям — китайская (азиатской являющаяся, в отличие, скажем, от монгольской, только по наименованию континента).

Ну и пр.

Обнимаю тебя, благодарен неведомо кому-чему за то, что вот Леша Парщиков вспомнил про меня, привет и приветы Кате и семье в более ши- роком охвате.

Л.Б.

 

 

 

XXIX

Кёльн, 28.1.06

Лев,

Спасибо, мне всегда интересно, что ты скажешь. Я у Левкина увидел апофатический текст (текст «на отсутствие»), а в конце почти исихастское свечение. Короче, этот миф он использовал, или наоборот — миф использо- вал его. Но мне близко, всё, где есть Дионисий Ареопагит, пусть и «псевдо».

Читаю Тимофея, написавшего в 5-м веке Бестиарий (в Палестине). Он вышел в одном томе, т. е. комментарии занимают всю книгу и даны мелким шрифтом.

Например, «Бобр». Выписываю, но, конечно, только сам текст Тимофея, без многостраничных комментариев:

1. По той причине, что у бобра большой и широкий живот, его называют кастор вместо гастор.

2. Он является амфибией и обитает в норах около воды.

3. [Размером] он больше ихневмона и своими зубами валит большие деревья, перегрызая их внизу у корней.

4. Из него шьют бобровые одежды. 5. Его тестикулы являются неотъемлемой составляющей различных лекарств и, будучи преследуемым вследствие этого охотничьими псами и людьми и понимая причину, он отрывает их своими когтями и убегает. Но когда он уже без тестикул и его снова преследуют, он подпрыгивает и показывает, что у него нет [тестикул].

6. Он часто меняет свои норы из-за страха быть пойманным охотниками. Однако его ловят ночью, так как он боится огня и остаётся недвижим, а охотник, имея факел, подбирается так близко, что может схватить его.

7. Бобр обитает вблизи вод, подобно сатериону, латаксу, энудру и сапериону, из которых изготовляют одежды.

По-моему, эти тексты в н, а ш у пользу. Сама русская книга называется «Тигрица и Грифон». «Петербургское Востоковедение», Азбука».

Обнимаю, твой Алёша

 

 

 

XXX

Акко, 28.1.06

Леша, там сказано:

«…Но когда он уже без тестикул и его снова преследуют, он подпрыгивает и показывает, что у него нет [тестикул]».

Но это бобру — о чем не сказано у раннего тезки сына твоего — не помогает, если он в самом деле бобр палестинский. Посмотри (не помню где) у Розанова, с какой ненавистнической завистью он пишет про сей корень у евреев, хотя в российском демографическом контексте эта явно не китайская «угроза» доминирующей популяции была менее чем смехотворной. Большой русский философ просто на внутриличностном уровне подтвердил русскую же поговорку про гвоздь, который в чужих руках толще. Вот так и собаки, которым — хоть оторви у себя — ненавистна энта мощь бобров. К слову, бОльшая часть современных здешних бобров — по рассказам русских барух — совсем импотенты или располагаются по убывающей в заданной зоне. В продолжение боброво-барушной темы:

«русскими», «русИм», здесь называют и евреев, и русских, и белоруссов, и украинцев, зато всех разнообразных представителей Кавказа — «кавкАзим» и пр. Думаю, что ашкеназская бобровость еще на уровне, при том что в 82-м году, еще не совсем с первого раза умея, если б понадобилось, ткнуть

на карте в край здешний, я провидчески написал стихотворение в шесть строк «Истязание солнечным светом», на том же ашкеназском идиш.

Хорош был в Англии и русский футболист Бобров в 1945 году. В детстве я читал захватывающую книжку «19: 9». Вратарем фантастически победившего тогда «Динамо» был Хомич — что с легкостью выводит нас теперь на тему сегодняшней хомяконаселённости гумусного слоя святой земли, справа когда едешь из заложенной бежавшими еще до войны «германИм» Нагарии в очень древнюю Птолемаиду, где живу я. Когда эти немецкие евреи спускались в Хайфе с парохода, их всяких раз поджидала толпа евреев покожистей, тутошних, и спрашивала: «Вы сюда к нам из сионизма или из Гамбурга?..»

Во козлы бобромудые!

XXXI

Кёльн, 28 апреля 06

Лёва, дорогой,

Спасибо, Катя передала мне ваш разговор. В двух словах: сейчас много суеты.

Я работал с Луизой Робертс и с Сашей Буровым (оператор Сокурова) в Хельсинки и Выборге, и только позавчера вернулся после бессонных «белых ночей» из северных регионов. В Хельсинки был фестиваль танцев самбо. Перья с голов до щиколоток на танцовщицах. Потом Ивана Купала — триггер демографического взрыва в местных условиях. На съёмках — директор хельсинского музея современного искусства, американские кураторы, психологи, — интересно. В Выборге на голову мне чуть не упал кирпич — классика! — это вороны расклёвывают растрескавшиеся хрупкие фасады и, забравшись на башни, метут камни крыльями вбок, в пустоту, прохожему на темя. Вот кто губит город, оказывается.

Адрес Игоря:

Напишу тебе днями, скучаю,

Алеша

 

 

XXXII

Кёльн, 16.2.07

Лев,

С Новым Годом тебя и твоих близких!

Я молчу, потому что болел всю осень, валялся в госпитале, меня оперировали (большая хирургия, вырезали воспалившуюся слюнную железу).

Постепенно восстанавливаюсь, однако медленно, в горле деревянные швы, говорю через пень колоду¹.

В Москве вышли 2 книги: «Ангары», наука, серия «Русский Гулливер». Это коллекция стихотворений и поэм, только отчасти новых (возмещение книги, сгоревшей в позапрошлом году в магазине-клубе «Билингва»), плюс немного «эссеистики», т. е. автокомментариев. Вторая книга в НЛО, «Рай медленного огня». Там никаких стихотворений, одна эссеистика, заметки, проекты, некое письмо, одним словом. Эту вторую книгу оформлял Игорь Ганиковский. Книг этих у меня пока нет (авторские идут почтой). Я планировал поехать к себе в Москву, но судьба распорядилась иначе.

Теперь, наверное, по теплу, весной.

Я тоже ждал, что ты появишься в Кёльне. В другой раз, значит. Может, в 2007 году

Твой Алёша

 

 

XXXIII

Кёльн, 26.6.07

Лев, привет,

А вот ещё на сайте нашего друга Игоря Шевелёва об идиш. Чего-то они там делают, издают…: http://dvoinik.ru/2007/06.25.htm

ПРИМЕЧАНИЯ И КОММЕНТАРИИ

I

¹Он околдован Сарой» — Сара Кирш тоже меня расспрашивала об Айги, а я, не будучи сторонником его поэзии и ажиотажа вокруг, отвечал ей что-то невнятное, а на в который раз забросанную удочку позабавил ее рассказцем о нашем с ним (и Иваном Ждановым и, не помню, еще кем-то с «русской» стороны) выступлении на какой-то творческой встрече с приехавшими из Франции шестью, кажется, поэтами. Каждый из выступавших читал на своем языке, а затем следовал перевод — соответственно — на русский или французский. Айги читал, разумеется, на русском и не захотел почему-то прочесть что-нибудь «в оригинале», как просил пожилой некий их метр. Случилась заминка, французы обескуражились… Когда подошел мой черед, я прочел что-то на идиш и уступил место Добжинскому, он привез с собой переводы. Не знаю, были ли, в свою очередь, разочарованы русские поэты тем, что — ни в оригинале, ни на французском — вообще не поняли, что я там пробебекал. Думаю, им наплевать было, а вот Геннадий почему-то обиделся на меня… Сара выслушала, в нужный момент рассмеялась и… больше про Айги никогда не спрашивала. Умна она не менее, чем талантлива. Ингрид Хелла Ирмелинде Бернштайн.

О ее симпатиях к Айги и чуть ли не планах на него рассказал мне и общий наш друг J. S., очень ей сочувствовавший после тогда недавнего еще ухода от нее композитора N.N., с которым она прожила семнадцать

лет. Он был много младше ее (за несколько месяцев до этого я познакомился с ним в Иерусалиме, на Фестивале Поэзии-93, куда он приезжал с Сарой), а сразу по возвращении из Святой Земли в их Тиленхемме (Tielenhemme) собрал свои рубашки со сподним и ноты и уехал в Берлин. И то сказать, кому в том сельце дворов на 30 посреди болот было слушать его музыку — коровам разве что на торфяных выпасах, шести домашним баранам на подворье, да опять же собственному через дорогу на берегу Айдера ослику. Не забыть: был еще большой пес, шестнадцатилетний. И двадцать шесть роз под окнами, так трогательно описанные в ее стихах…

Сам я прожил тогда семь месяцев в Рендсбурге, километров, наверное, в двадцати-тридцати севернее, иногда навещал ее, жила она одна со своим разнопородным стадом, большой деревянный дом — бывшая школа, купленная некогда вот именно ради молодого композитора: музыка, как тому по ранней молодости представлялось, не терпит суеты. Пушкин тоже с юности знал об этом, но был немца мудрее…. Как-то раз, задержавшись за вечерним чаем, я остался ночевать и ушел на мансарду. Наглядевшись там сверху на черные на черном болота и не зная чем занять душу и тело, включил свет, взял со стола черный фломастер и огромными буквами написал на белой стене:

II

«Твое немецкое издание…» — вероятно, «Experimente mit Weltelementen». «Почему публикуется Гройс…».

Я ответил: «Публикуется не один Гройс (на немецком Гросс был бы) и другие в твоем ряду названные, публикуется всякий по-русски опоссум с той известной секрецией, а я — брезгливый… Или этот христианский философ по телеку, а?»

III

На это письмо я не ответил. Не хотел ничего. Умереть, наверно, хотел — а теперь удивляюсь: неужели тогда уже?

IV

Юлю Кисину с ее юношески-эпатажными замашками («Мы — американские дети!») Парщиков откровенно побаивался, когда она, восемнадцатилетняя киевлянка, приехала покорять Москву и явилась прямо к нему, прямо, кажется, в «Дружбу народов», где Леша наконец нашел постоянную работу и дорожил своей положительной (не-андерграундной) репутацией. Он на ходу познакомил нас в нижнем буфете ЦДЛ, что то, по-видимому, наговорил ей потом о моих «возможностях», и какое-то время спустя, после нескольких мимоходом брошенных «Здравствуйте» в том же буфете, она меня вдруг остановила там и, глядя в глаза, рекомендательно, как врач, объяснила: «Вы, Лева, должны влюбиться в меня». Что я, дурак, и сделал, и случилась со мной затяжная болезнь, как если б действительно доктор поставил неверный диагноз и назначил лечение. Отблеск этой горячки еще раз полыхнул в начале 95-го, в берлинском Colloquium’е на Ваннзее, где я жил стипендиатом и куда ее, несказанно этой встрече обрадованную, занесло на несколько часов, но уже в 99-м, навестив ее в Мюнхене, я осознал себя окончательно выздоровевшим. Парщиков в начале 80-х вообще опасался подражателей и готов был такового сыскать во всяком нетрадиционно из молодых пишущем. Опасения его можно было понять: в литературе он не был «закреплен», скорей — неизвестен, и какой-нибудь способный имитатор мог бы, слегка прибавив конформности, упередить его. Когда Петр Вегин в середине 60-х стал выпускать свои книги «под Вознесенского» — Андрей Андреевич уже неискоренимо существовал в поэзии, да и то много лет еще ростовчанин мог конкурировать с метром по числу почитателей.

К концу летних «каникул» после первого года работы студии Ковальджи Алексей примчался ко мне со странной «важной просьбой» убедить Кирилла (на правах старого друга) в ненужности и даже вредности возобновления этих занятий в «Юности». А поскольку я никак поначалу понять не мог, в чем тут вредоносность (хотя и значения тех занятий не прозревал), то Леша, поборов стеснение, все мне прямо и объяснил. Что говорить об этом с Кириллом я не стану — я ответил Парщикову неколебимо (чем обескуражил, он весь так и сник), со своей же стороны в который раз уверял его в неповторимом, по моему мнению, большом таланте и неизбежности близкой славы его. Кириллу об этом эпизоде поведал я году уже в 90-м, в ответ на его какой-то рассказ на ту же, примерно, тему.

V

¹ Леонард Шварц — американский поэт. О нем Алексей рассказал мне, сам в те дни переводя его стихотворение «The New Babel», предварительно приготовив себе русский подстрочник. Этот подстрочник Леша позже и прислал мне вместе с оригиналом (жена моя Марина — teacher английского) для моей работы над идишским переводом. Позднее я получил от него и электронный адрес поэта. 

² Интернациональное культурно-политическое «Общество Эльзы Ласкер-Шюлер»^* с организационным центром в Вуппертале, родным городом поэтессы неподалеку от Кельна. О Парщикове Хайо Ян к моменту нашего знакомства уже знал от нашего общего приятеля Юргена Серке, публициста, автора ряда книг о преследованиях современных писателей.

³ Уточнение «мой» связано с тем, что Алексею мог когда-то в Москве попасться на глаза рукописный русский подстрочник этой поэмы или он мог где-то слыхать о (предполагавшемся) переводе ее Евгением Рейном — случай сам по себе презабавнейший.

В 1988 г. в изд-ве «Современник» готовился к выпуску мой сборник литературного наследия Марка Шагала «Ангел над крышами». Издательство было настолько заинтересовано в этой книге, что предложило мне выпустить у них и томик моих стихов в переводе с идиш. Женя Рейн, полу тогда-андерграундный, то есть безденежный еще метр, поинтересовался у меня, нет ли для него чего попереводить — и я, в ущерб себе, в худлитах- совписах как-никак переводами на семью зарабатывавший, подготовил ему подстрочник объемной поэмы моей «Сефер INRI», над которой он вроде сразу начал работать и даже несколько раз уточнял по телефону тосё выражение или библейский перифраз.

В 88-м, когда «Ангел» был уже в производстве и пора было запускать мою книжку, Рейн вдруг уехал в Америку, повидаться с другом. А когда вернулся — триумфально позвонил мне, сообщив, что «читал всю поэму Иосифу, и она очень, очень ему понравилась, и была у него одна только претензия — к ритмической и вообще фонетической незавершенности текста».

— Когда же вы успели перевести ее? — удивился я.

— Да нет, я читал ему ваш текст, который я прихватил с собой. Я вздохнул с облегчением: ведь книгу я уже сдал без поэмы, с Рейном издательство успело заключить договор, о чем мне сообщили с угрозой в их бухгалтерии, когда я попытался вставить своей собственный, 86-го года перевод.

Так что книжка вышла (бы) без поэмы — но потом я уехал в Израиль и она не была издана (а мой русский перевод впервые был опубликован в журнале «22», № 116, к 2000-летнему юбилею Персонажа., а позже — в российском журнале «День и Ночь», № 7–8, 2006.

…Но эти два знаменитых друга, один из которых читает другому подстрочник, а тому не хватает в нём ритмического совершенства и фонетического благолепия… Впрочем, за достоверность этого l’anecdote отвечает Е.Рейн.

⁴ В тот приезд Алексей — мы возвращались с выставки современной полиграфии — вдруг остановился на мосту через Рейн у какой-то секции защитной, для пешеходов, металлической ограды сбоку: вот, в этом месте, когда он месяца три назад проезжал здесь на велосипеде и, засмотревшись на что то, слишком близко взял влево, левый рог Fahrrad’а вместе с рукой на нем попали вот в этот проем — вот, вот в этот!

Рука, показал он, не совсем зажила еще, и пока я несколько дней гостил у него, велосипед — мощное транспортное средство — оставался в подвале, куда он в первый же день спустился со мной, чтобы показать этот предмет его гордости: на сверкающе-блестком руле и царапинки не было.

⁵ В тот раз я приехал к Парщикову с сыном Валерием.

⁶ Молодой поэт Эдуард… (не помню фамилии), в те же дни читавший, выпивавший и тоже как-то заночевавший у Алексея).

VII

¹ См. подробней в письме VIII.

²Эссе с переводами из поэзии А.П. «Дер проминентер русишер дихтер — Алексей Парщиков» («Выдающийся русский поэт — Алексей Парщиков») было опубликовано в нью-йоркском еженедельнике «Форвертс», 12.9.1993.

VIII

¹ Поэма «Дер наер Бовл» («The New Babel») была опубликована в «Форвертс», 3.5.2002.

² Во время работы над переводом я связался с автором для уточнения его биографических данных и некоторых упоминаемых в тексте топографических названий.

Среди прочего Леонард мне писал: «Если бы Вы знали, какая это честь для меня и что за радость — мой „Новый Вавилон“ будет опубликован на идиш, да еще в 'Форвертсе'. (…) Ведь только на идиш и разговаривали со мной дед и бабушка, и я думаю, что сегодня еще я мог бы понять идишский текст, но, конечно, в латинской транскрипции…».

X

¹ Поэт-песенник Рейн (имени не помню) захаживал году в 57-м-58-м в литобъединение «Комсомольца Донбасса». Это был грузный угрюмый человек лет тридцати, и, увязываясь за мной после читок в редакции, вел всегда один и тот же «профессиональный» разговор (я тогда сочинял доморощенькие блюзы и по наитию делал джазовые аранжировки для «моего Band’а» в Сталинском культпросветучилище): текст «Подмосковных вечеров» ломаного, мол, гроша не стоит, и если бы не мелодия, которую на эти бездарные строчки сочинил Соловьев Седой… «Да-да, с елдой…», — вторил я ему и окликал наугад прохожего вдалеке, пускаясь в его сторону, чтобы уже не вернуться… В этом училище я формально значился по классу баяна, хотя баяна в руках не держал: аккордеон и саксофон во всем Советском Союзе тогда не преподавались как буржуазно-враждебные, так что семестровые (а позже и государственный) концерт-экзамены я сдавал, выходя на сцену при всем честном народе с моим златоклавишным «Meisterspiel’лем» под недрогнувший голос ведущего: «Композитор Иоганн Штраус. Вальс из оперетты „Цыганский барон“. Исполняет на баяне студент 2-го курса Лев Беринский».

² Парщикова я усердно и с теоретической подосновой убеждал в середине 80-х перейти с русского на украинский, а его жену Мартину в начале 90-х — с немецкого на швейцарский. Разъяснял про шовинизм и затёртость «великих языков».

XI

¹ Захар Шерман иллюстрировал мою первую книжку на идиш. Осенью 1991-го я посетил несколько его выставок в Тель-Авиве и близлежащих городках, взял большое интервью у него для международного русского журнала «Алеф» («Дни надежд и исканий», № 401). Эссе на идиш «Захар Шерман и его путь от 'гефилте фиш' до 'deliberate eclecticism'" было опубликовано в «Форвертс», 12.3.2004.

Захар Шерман, Евгений Дыбский и Игорь Ганиковский — трио московских художников, о которых, тогда еще непризнанных, впервые (с моей подачи) был написан и опубликован в журнале «Советиш Геймланд» (№ 7 1986 г.) очерк Ал. Бродского «Три молодых художника» (в переводе на идиш и с несколькими цветными репродукциями их работ). 

² Так оно и было, «И был вечер…»

XII

¹ Ганс Петер Кохенрат.

XIV

¹ Ответ на мой вопрос, согласен ли будет Алексей написать предисловие о своих переводах к моей предполагавшейся публикации в «Иностранной литературе» (которая позже не состоялась).

² Речь идет о публикации «Кельн. Кафе." в донбасском журнале „Дикое поле“ № 4, 2003 г. — записанная В. Авценом на рекордер спонтанная встреча в кельнской пивной четырех живших в разное время в Донбассе литераторов: самого В. Авцена, Д. Чконии, А. Парщикова и Л. Беринского. „Моя часть“ была — давнее личное письмо, ответ А. А. Кораблеву, обратившемуся ко мне в апреле 1999 г. с просьбой: „…Мне нужны имена тех, о ком, с вашей точки зрения, нельзя не рассказать, говоря о литературном Донецке 60-х… Мне хотелось бы услышать от Вас живые рассказы о вашей молодости (о себе, о друзьях, о времени), какие я мог бы включить в свой коллаж“.

Ответил я тогда, как сказано, пространным письмом с припиской „…не для публикации — ни целиком, ни фрагментарно“, и вот, через несколько лет Кораблев, уже редактор журнала „Дикое поле“, — предлагает это мое письмо напечатать в упомянутой коллективной подборке. Обещает указать, и действительно дает в публикации сноску, что это — „Ответ на предложение“ и „фактически отказ“, но что „сейчас, однако, спустя четыре года, Л. С. Беринский против публикации самого этого отказа не возражал“. На предварительный запрос Кораблева (по моей просьбе), не мешает ли Парщикову в этом подготавливаемом к публикации давнем письме упоминание о его имени-фамилии школьной поры, Александр Александрович получил вполне благодушный ответ, который тогда же и переслал мне:

„Ну, Лёва смешной с этими фамилиями моими. У меня русская мама, следовательно, я во всемирное традициональное еврейство не вписывался, а быть в Украине русским Рейдерманом звучало забавным оксюмороном.

Поэтому я выбрал фамилию по родному языку. Выбор фамилии был одной из немногих свобод в СССР, я ею воспользовался, учитывая традиционные нравы населения и нелёгкий семейный опыт. Давно забытая история и, пожалуй, теперь неинтересная“.

alexei parshchikov

Кому: Александр Кораблёв

Отправлено: 18 дек 2003 12:07

Следует заметить, что на имя „Лёва“ Парщиков вообще не среагировал, оно стояло в привычном для него ряду домашних и приятельских обращений.

XV

¹ Несколькими годами позже, когда готовилась моя книжка „На путях вавилонских“ (Библиотека Дикого поля», Донецк 2009), редактор серии А. А. Кораблев обратился к А. Парщикову на предмет формальной авторизации этих переводов, ответ Алексея был весьма неожидан, и А.К. переслал его мне:

Thursday, February 5, 2009 6:17 AM

Дорогой Лев Самуилович!

Парщиков ответил так:

«Из переводов я бы предпочел только Мойнаки, историю с банями. Честно говоря, Беринский сам это все переводил, но Мойнаки симпатичная вещь, не помню процента своего участия. Остального я не касался».

«Не касался» — сказано излишне категорично, а снисходительно-добродушный отзыв «Мойнаки симпатичная вещь» еще раз подтверждает распространенное, хотя и не преобладающее в искусстве явление, когда истинные творческие личности под воздействием жизненных обстоятельств меняют свои эстетические пристрастия и оценки. Так, давнем письме ко мне Геннадия Эстрайха, ныне известного идишиста, в котором он писал мне, среди прочего, и о своей короткой встрече с Парщиковым сразу после его поэтического выступления, в 94-м, в Оксфордском университете (а познакомил я их когда-то в Москве), — были и такие строки:

(Дальше следовало технически невоспроизводимое здесь предложение, заканчивавшееся строкой: «…организаторы-руссисты уже тащили его в ресторан»-то есть оценка его прозвучала, что немаловажно, ДО ресторана).

XVI

¹ Парщиков был в конце концов приглашен в Израиль и где-то пропадал в Иерусалиме у русских поэтов, а до Акко на моем крайнем севере не добрался. Поделом же мне: не залазь глубоко, звиняйте, в Акку.

XVII

¹ Skype.

XVIII

¹ Алексей просил посодействовать: хотел, чтобы его пригласили на фестиваль поэзии в Базеле. Как бывший участник, я написал о нем их организатору Йени Маттиасу, тот ответил, что знает о нем, это бывший муж их местной Мартины Хюгли… Позже Лешу, кажется, пригласили — Мартина, возможно, там тоже слово замолвила.

XIX

¹ Мордехай Цанин умер в 2009 году, не дожив месяц до своего 103-летия. Его книга рассказов «По ту сторону времени» вышла на русском (в моем переводе) в 1993 г. в Тель-Авиве, а подборка новелл с моим же послесловием — в «Иностранной литературе», № 7, 1994 г.

XX

¹См. примечание к письму XXIII.

XXIII

¹ «Соприкосновение пауз».

² См. «Аэростат на привязи». «Дикое поле» № 8, 2005.

³ В то лето в Израиль приехал с персональной выставкой Игорь Ганиковский, погостивший несколько дней и у меня. Я взял у него интервью, но не мог найти подходящей фотографии для публикации (см. «Вести»- «Окна», 6.10.2005). Как-то утром мы отправились, прихватив с собой и жену мою, на море, а когда ближе к полдню мы с Мариной собрались домой, он отпросился остаться еще на часок, я строго его проинструктировал и даже оставил ему на случай каких неожиданностей свой мобильник. Появился он под вечер, очень довольный, но когда вышел из ванной… Эта багрово-разваренная спина, эти плечи со стола яств из поэмы Парщикова «Полтава»… Обошлось без «скорой» и без стационара, мужик терпеливый…

Когда я спустя месяца полтора в очередной раз позвонил ему в Кельн все с тем же вопросом, он отвечал, что «спина, похоже, понемногу на убыль пошла», а про плечи я потом еще долго не спрашивал.

Землю-то нам Всезиждитель тут млеко-медовую обетовал, а вот насчет солнца над морем — каким уж получится…

XXVI

¹ «… В восемьдесят третьем? Когда зимним утром раздался дверной звонок и Парщиков в кучерском армяке, петлюровской шапке и унтах, дыша туманами, взошел в переднюю. В руке — слепая ксерокопия «Памятки начинающему тасентоведу» Колошина, книги окончательной классификации мира. Борхесу даже и в кошмарном сне не могла прийти в голову идея подобной таксономии мира.

Между тем, после разговоров на «Свободе», в передаче, посвященной его памяти, я неожиданно получил письмо от Льва Беринского (в его переводе появились впервые на русском стихи Шагала; Алексей познакомил нас в московском Доме писателей). В письме Лев вспоминает дела едва ли не 40-летней давности, уточняя, как все было: … рассказывая об этом за уставленным питейно-закусочными имцактами столиком Алексею Парщикову, прочитал ему несколько десятков мест из означенного сочинения, а уже при нестойких долгих прощаниях и вовсе проявив слабость, дал гостю унести это чудо «на пару дней». Получить обратно «Памятку'«удалось от него лет 9–10 спустя, в осеннем уже городе Базеле, поскольку в тот давний-то раз: „Ерёма, во гад, увез ее в Ленинград, показать, что ль, Драгомощенко…“.

И слава Богу, что все так получилось, однако думается, что именно благодаря этим обстоятельствам появилось впоследствии эссе Льва Беринского² относительно 'Тасентоведения' и Каббалы. Вне сомнения, речь идет о незримых связях, об опущенных из поля зрения „причинах“, косвенных влияниях и смещениях».

Аркадий Драгомощенко.

«Верхние слои атмосферы». «НЛО» 2009, № 98

XXVIII

¹ Вот пример развязно-свойского «стиля» этих писем:

«…у меня есть — где-то в доме — полный список всех-всех перево дов о.м. ³ , могу найти и прислать. знают же (наоборот случай!) и ценят за прозу о данте (отличный перевод не-помню-кого, но не слависта), за миф и жену (эту книгу — все писатели тут читали) и за факт, что его целан какой-то переводил на немецкий или румынский (дождались!)».

² В начале 80-х Парщиков с трудом перебивался случайными и далекими от литературы заработками. В какой-то раз мне удалось уговорить его попробовать себя в переводах и отдал ему русский подстрочник заказанной мне Шогенцуковым поэмы «Бегущая волна». Алексей довольно долго корпел над ней, а закончив, позволил мне навести «последний лоск», что я (немало до того уже напереводив из этого автора) и сделал, и отослал поэму Адаму Огурлиевичу, сопроводив радостным моим поздравлением по случаю обретения им нового, молодого и талантливого переводчика. Народный поэт Кабардино-Балкарии обиделся и пригрозил пожаловаться редактору его готовящегося в Худлите издания Глебу Фальку на мои самовластные поползновения. И пришлось мне, извинившись перед Алексеем и — через его «Лев, не надо!» — возместив предполагавшийся ему гонорар (хороши ж были ставки в Худлите!), — самому садиться за эту во второй раз на меня «Бегущую волну»). Но первый серьезный (и подробный) опыт в переводческом ремесле Леша тогда, несомненно, приобрел.

XXXII

¹ Об угрожающей серьезности его болезни Алексей мне (и, как выясняется, кроме родственников — никому) не сообщал. И уже «через пень колоду» один или два раза вызвал и разговаривал со мной по Скайпу. А дальше…

^* Крупнейшая немецкая поэтесса 20-го века (1869, Элберфельд (Вуппертал) — 1945, Иерусалим).

¹ На протяжении всего «европейского периода» Алексей снова и снова предлагал мне начать переписку «осмысленную», для возможного ее потом опубликования, как это сталось у него, например, с Курицыным, но я отказывался, объясняя, что такая заведомость меня просто парализует, да и общей темы у нас не сложится, и энергопроводником окажется не благая дискуссионность, а разнонаправленность — на разрыв — двух наших бытийных векторов, его — соглядатайно-активного, и моего — расслабленно-ангажированного. Спекулировать же на поставках читателю нерасхожих сведений из мира (в моем случае) еврейской экзистенции и (у него) евро- американской культурологии — занятие, по мне, малоджентльменское и неинтересное.

Некоторые письма — электронные и почтовые — утеряны или пока не нашлись (сохранились, например, пустые конверты, значит надо искать!), а в последние годы их много и не было: после установки программы Skype мы подолгу (бесплатно, что давало возможность) разговаривали по телефону, но позже речь ему все труднее давалась, а потом беседы и звонки совсем прекратились — после скандального обращения в редакции печатных и интернетных изданий жены его, Кати Дробязко.

Письмо XXXIII — последний след нашего общения — электронная записочка от него всего за несколько дней до упомянутого Appel’а К. Дробязко или даже, возможно, в те самые дни, когда ее SOS уже обегал земной шар.

² «В чудном мире пунтасов и жасеулов».

³ Из контекста следует: Осипа Мандельштама.

Утром 3-го апреля с.г. я получил сообщение от Игоря Ганиковского:

«Alexey Parshchikov is dead».

Написать по-русски рука не поднялась.



19 мая с.г. — известие от него же:

«вчера умер отец Алеши»



Auf Melaten findet man neben Gräbern von Katholiken und Protestanten

auch Gräber von Juden, Moslems und Buddhisten.

 

Исаак Рейдерман — Бабий Яр, 1941

Максим Исаакович Рейдерман — еврейское кладбище, Кёльн, 2009

Алексей Максимович Парщиков — кладбище Мелатен, Кёльн, 2009

 

Поля, отмеченные * звёздочкой, необходимо заполнить!

Ваше имя*
Страна
Город*
mailto:
HTTP://
Ваш комментарий* Осталось символов