* * *
Набросай мне место своей судьбы —
это Город.
Пруды напрягают овалы глянца.
На черных винтах
набухают сланцы,
центр тяжести выбрасывая из шахт.
Можно летать вниз от полутора до трех часов,
разгребая руками воспоминания детства —
негативы, выворачивающие покров
наизнанку, вычитают ветви
по своему подобию, как футляр.
Город наверху отражается в полировке
касок, распирающих земной шар,
как подшипник в разрезе. С кровью
в унисон от вибрации тел
скважина вытягивает дно глазницы.
Словно маятник, горсть черноты мне снится,
из ночи в ночь перемалывая предел.
Набросай мне место своей судьбы:
этот ракурс и небо в замке-застежке,
осторожно пробуешь под носком гранит —
как клубочек пыли,
подъем звенит,
заостряясь, как солнечный фокус в коже.
* * *
…а у голубя красный глаз,
он не такой белый, как у людей,
схема вагона очень проста,
геометрия вокзала привлекательна,
двор засыпан желтыми листьями,
и идет дождь,
голова пустая — ни одной мысли,
а люди все хорошие,
голубь просит, чтоб я дал ему крошек,
но у меня в кармане нет крошек —
только пятаки на метро,
разве ему бросишь эти пятаки
он удивится и станет на меня смотреть сбоку,
они, голуби, всегда смотрят сбоку,
как осеннее солнце…
1
В тумане иней — мел без кости.
Сквозь белизну едва заметны
царят без контуров и резкости
в окно заброшенные ветки.
Предметов матовые слитки
плывут по комнате к окну,
соприкасаясь, как улитки,
размеры втягивают внутрь.
Подобно жителям глубин
вся утварь в замкнутом пространстве
висит с безумным постоянством,
касаясь контурами спин.
И комната, как батискаф,
нас погружает в белый омут,
царит снаружи невесомость,
вползая краешками в кадр.
2
Ты начеку, глаза закрыты —
от лезвия залеченные ленточки.
Дыханием качаются на крыше
телеантенн пустующие плечики.
Все навесу — и комната, и улица,
рычаг весов на трещинке в окне.
Внимательными грузиками пульса
ты держишь равновесие во сне.
Я замер. Я боюсь участия,
как наблюдатель танца на кана-
те, совершенно невесом. Отчасти
я часть твоего сна.
НА КУХНЕ
В кухонном сумрачном пространстве,
где город, скрученный в рулончик
от рукомойника к колонке
прикатан к кафельному глянцу,
где стрелки газовых ключей,
сойдясь, показывают полночь,
я навсегда тебя запомнил
в засаде колющих вещей.
Ты чистишь цинкового карпа,
к нему ножом проводника
коснись — пузырящейся калькой
текут нули в твоих руках.
Еще живет мираж ножа
на приоткрытых створках тела,
когда из тающего мела
выходит в дымке дирижабль.
По локоть ты в контактах линз,
пока жемчужная изнанка
пускает мутные нули,
похожие на водяные знаки.
Приоткрывая зазеркалье,
текут неясные глаза,
в них кухня кафелем сверкает,
загустевая в тормозах,
и в рыбе гаснет амплитуда,
съезжая в юз небытия,
в сковороде вскипает блюдо,
напоминая шум дождя.
КАРАДАГ
Он остался лежать корневищем вверх —
экспонат из крабьей молельни,
он как рыба хотел бы поставить всех
на ребро, но ошибся, наверно.
Тогда сквозь щели в земной коре,
теснясь и уродуясь,
вышли и выстроились в каре
все эталоны живой природы.
Базальт, затвердевший со слепками моря, искал
бы системы иной, но пока
в анатомическом атласе скал
забальзамировал нам потроха.
А ты сидишь — виски в коленях,
курортная дура,
и ищешь в моем солнечном сплетенье
яшму в цвет маникюра,
и пляжник, размазанный качкой и газом
вдоль борта прогулочного корабля,
защелкнул в «Зените» живой образчик
окаменевшего бытия.
СЛАВЯНОГОРСК
Мел лениво струился на темно-зеленых холмах,
закипая звенел, словно нити накала; казалось,
что стальная полоска реки,
распрямляясь в стоящих часах,
за секунду, как взрыв, бесконечность
разложит на малость.
И когда б не пружинистость вздыбленных почв
в равновесии с небом, заброшенный сад за оврагом
стал засадой покоя, где, силясь покой превозмочь
вековые стволы обливаются илистой влагой.
В хвойных смолах мы зимнюю ловим игру,
труд гравера с дыханьем его кропотливым,
как любовь насекомых в коническом доме из пор,
а к утру
в тонких северных стеблях игристую пену залива.
Знаю: все это память — от Балтики только слова,
красноствольные сосны и локти в меду
горьковатом.
Здесь в задумчивых бочках монахи хранили отвар,
и на север сквозь пористый мел пробивались
солдаты.
Только к ночи ты стала меня узнавать,
когда сотни тропинок спустились из черного дома,
отливая луной; ты подсела ко мне на кровать.
Я остаться готова, — сказала, — дай руку,
мы будем знакомы.
ФОТОСНИМОК
Чуть вздрогнет этот мир, отслаивая слепок,
и скроется на миг, чтоб снова все собрать
с поверхности степи, где замкнут контур неба,
и твой астральный план впечатан, словно растр.
Вот ты скользишь сквозь зной по зеркалу дороги,
и памяти мираж пульсирует в крови:
Солярис и Эдем — серебряная окись,
как выхлоп из движка он в зеркальце повис.
Объятия друзей и тихий рост деревьев,
больничный детский сад и бесконечный дождь,
который столько лет расстраивает резкость,
когда глядишь назад сквозь марево и дрожь.
Дефекты на стекле и пятна штукатурки,
и бархат под рукой пронзительны, как ось
разобранных часов, и музыкальный сумрак,
когда ты утонул в волнах ее волос.
И вот раскроешь ты органчик Беломора,
свернешь в колечко дым и в кресле ты замрешь.
Ты тоже часть Земли, как горы или море, —
ты будешь вечно жив и вовсе не умрешь.
ДОНЕЦКИЙ ПРОЕКТ
