Пушкин погибал в Петербурге, а похоронен – в Святогорском монастыре.
    Святогорский монастырь есть и в стороне от Донецка – на высоком берегу реки Северский Донец.
    Святогорский монастырь – христианская святыня. Донец – Малый Танаид – языческая, летописная. А кажется, что они едины – река и собор, как едино ощущение жизни и вечности – когда приходишь к этим местам…

    Из «Книги, глаголемой Большой Чертеж» (XVI в.):
    Река Донец-Северский вытекает из чистова поля, от верху Семицы-Донецкия, едучи в Перекопи, с левая стороны дороги Муравские, от Бел-города верст с 60, а потекла под Бел-город, а мимо Бел-города потекла, и пала в Дон, ниже речки Кундрючьи 10 верст, а Дон-река пала под Азовом в море Азовское…

    Из записок немецкого путешественника Сигизмунда Герберштейна (1517):
    Малый Танаид начинается в Северском княжестве, отчего называется Донцом Северским, и на расстоянии трех дней пути выше Азова впадает в Танаид.

    По преданию, Святогорская обитель была основана киевскими монахами-переселенцами в XIII веке – сходство с Киево-Печерской лаврой усматривают и в горах, и в пещерах, и в монастырском укладе.
    По другой версии, ее основали иноки Афонского монастыря.
    Еще полагают, что крепость в скале, ставшая потом монастырем, была вырублена еще половцами.
    А пещеры – и вовсе первобытным человеком…

    В одной из пещер прожил семнадцать лет святой Иоанн Святогорский. Затворник. Чудотворец. Преставился 11 августа 1867 года. Здесь его могила.

    Восточнее монастыря – вилла Потемкиных. Князь Голицын, родной брат владелицы виллы, писал:
    Что же касается до места, то оно как будто нарочно создано для созерцания. Если быть где-нибудь монастырю, то в этом месте скорее, нежели в каком-либо другом, по расположению на горе, у берегов Донца, среди дремучих лесов и самых живописных местоположений.
    («Поездка в полуденную Россию к берегам Тавриды в 1844 году
    князя Николая Борисовича Голицына»).
    Рассказывают, что гостившая здесь в августе 1861 года императрица будто бы воскликнула: «Это моя Швейцария!»

    Стихотворение Анны Тютчевой, дочери поэта, в обработке отца:

    В 70-е годы прибыл в Святые Горы и остановился в монастырской гостинице В.И.Немирович-Данченко.
    Монахи выбрали себе самые лучшие места. Самые красивые, самые живописные. Основатели обителей несомненно были поэтами. В этом соловьином царстве они взяли себе прелестнейший уголок. …
    - Зачем именно здесь поставлена обитель? – обратился я к одному из монахов, попавшемуся нам на пути.
    - По указанию свыше. – Инок напирал на «о». Совсем волжский говорок.
- Это же как?
    - На темя гор подобает. Ближе к Богу. Не сказано ли: «тако глаголет Господь: яко будет в последняя дни явлена гора Господня и дом Божий на версе гор, и возносится превыше холмов, и приидут к ней вси языцы, и пойдут языцы мнози и рекут: приидите и взыдем на гору Господню и в дом Бога Иаковля и возвестит нам путь свой, - пойдем к нему». Вы, по новой моде, поди Исаию не читали. Такими пустяками, по светскому своему мудрованию, не занимаетесь? А? Современные люди?
    - Отчего же?
    - А коли, не в пример прочим, читали, то таковой текст у него во главе второй отыщете. Посему именно иноку равнина не подобает. На низу нам не добро быти. Вверху дух питается, внизу – плоть, а дух отягощается. «На верху гор даны бысть ему крылья». И этого текста не знаете?
    - Не знаю.
    - И не можете знать! – засмеялся монах густым, жирным, точно маслом смазанным баском. – И не можете знать, потому не от куда. Ибо это я, по малоумию своему, из головы!.. И даны бысть ему крылья – да возлетит!

(«Святые горы», гл.I).

    Он же, с высоты Меловых скал:
    Я видел Соловецкие острова – с Анзерской горы, Заволжье – с откоса в Нижнем, панораму Урала – с Растеса, Заднепровье – с Киево-Печерских высот, волшебные равнины Аварии и Кой-су, целое море Балкан – с орлиного гнезда на св. Николае, счастливые долины Гирловского султанства – с Дервиш-горы, - но если бы теперь мне еще раз пришлось полюбоваться на эту громадную картину с меловых скал Святогорских, я, несомненно, многое забыл бы ради нея.
    Горизонт без предела. Словно на ладони, все на восемьдесят верст вперед.

    Внизу, под самыми ногами, извивается серебряная чешуя Донца. Берег опущен точно садами… Налево, на пористом берегу, хмурятся темные сосны; внизу, в долине весенняя зелень, совсем пуховая, окутала черноплены, дубы, ясень, липы и клены. Точно мягкие зеленые облака приникли там и дремлют на этой красивой глади. Налево, на скате, золотятся кровли села Богородичного, прямо прелестная просека к церкви села Студенок. Еще ближе в ту же сторону желтеет село Банное. Далеко, далеко, из-за леса, лиловый дымок подымается; там лесопильный завод обители. Направо – леса за лесами, один смутнее других; кажется, что неопределеннее очерков и представить себе нельзя, а всмотришься, за ними мерещатся еще более туманные. А там, на краю неба, синева погуще – опять леса, но их уже только чувствуешь, но не видишь… Ближе к нам, песчаная отложина берега, сверкающая как золото, и множество озерков, словно серебряные и голубые щиты, разбросанные но равнине. Все это остатки недавнего разлива. Под самыми ногами – весь монастырь. Голова кружится, когда смотришь с этой высоты. Колокольни снизу точно тянутся к тебе, точно хотят подняться до этих меловых скал. Лодочка на реке. Муравей-рыболов топорщится там. Направо, далеко-далеко, белая вилла Потемкиной чуть прорезывается на зеленом скате.
    Где конец этому горизонту? Где рамки этой картины?

(гл. XII).

    В мае 1880 года Репин писал здесь этюд «Вид Святогорского монастыря на Донце». Приезжали сюда также Каронин, Сергеев-Ценский, Чехов, Бунин, Цветаева с Парнок…

    А.П.Чехов:
    Дорога из монастыря, прорытая в меловой горе и стоившая немалых трудов, шла вверх, в объезд горы почти спирально, по корням, под нависшими суровыми соснами… Сначала скрылся с глаз Донец, за ним монастырский двор с тысячами людей, потом зеленые крыши… Оттого, что я поднимался, все казалось мне исчезавшим в яме. Соборный крест, раскаленный от лучей заходящего солнца, ярко сверкнул в пропасти и исчез. Остались одни только сосны, дубы и белая дорога. Но вот коляска въехала на ровное поле, и все это осталось позади…

(«Перекати- поле», 1887)

    Бунин прибыл в Святогорье накануне Пасхи. Верст двадцать, до обители, шел пешком. Отдыхал, лежа на кургане…
    А побывать на Донце, на Малом Танаисе, воспетом «Словом», - это была моя давнишняя мечта. Донец видел Игоря, - может быть, видел Игоря и Святогорский монастырь. Сколько раз разрушался он до основания и пустели его разбитые стены! Сколько претерпел он, стоя на татарских путях, в диких степных равнинах, когда иноки его были еще воинами, когда они переживали долгие осады от полчищ диких орд и воровских людей!
    Наутро, под праздничный трезвон, он переправился через Донец и, ненадолго заглянув в скит, стал взбираться в гору.
    Взбираться было трудно. Нога глубоко тонула во мху, буреломе и мягкой прелой листве, гадюки то и дело быстро и упруго выскальзывали из-под ног. Зной, полный тяжелого смолистого аромата, неподвижно стоял под навесами сосен. Зато какая даль открылась подо мною, как хороша была с этой высоты долина, темный бархат ее лесов, как сверкали разливы Донца в солнечном блеске, какою горячею жизнью юга дышало все кругом! То-то, должно быть, дико-радостно билось сердце какого-нибудь воина полков Игоревых, когда, выскочив на хрипящем коне на эту высь, повисал он над обрывом, среди могучей чащи сосен, убегающих вниз!

(«Святые горы», 1895)

    Теперь на вершине святой горы – идол. Огромный, бетонный – не свалишь.
    Это Артем – герой революции. Апостол новой веры. Вестник нового язычества.
    Далеко вдаль глядит – то ли в светлое будущее, то ли в темное прошлое. А там, вдали, за рекой, стоят в степи, еще со скифских времен, каменные бабы. Скрестя руки на животах, молча смотрят в ответ.
    Такая вот поэма в камне.

    Не будь святогорских святынь, их тайного оберегающего соприсутствия и участия в наших делах, мыслях и в словах наших, какой же странной, случайной, сочиненной должна казаться эта наша мелькающая и всегда современная городская жизнь – среди искусственных гор, искусственных ценностей, среди всего этого искусства.
    Но вот что еще странно: в сверкании городских огней, в отдалении от начал и основ что-то происходит с логикой, и тогда кажется, что вся история совершается ради одного какого-нибудь взгляда, взмаха или вздоха – или одного стихотворения.