ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ "ДИКОЕ ПОЛЕ. ДОНЕЦКИЙ ПРОЕКТ"

Поле духовных поисков и находок. Стихи и проза. Критика и метакритика. Обзоры и погружения. Рефлексии и медитации. Хроника. Архив. Галерея. Интер-контакты. Поэтическая рулетка. Приколы. Письма. Комментарии. Дневник филолога.

Сегодня четверг, 21 ноября, 2024 год

ДЛЯ ТЕХ, КТО СМОТРИТ НА ЗВЕЗДЫ

Владимир Авцен относится к тому литературному поколению, для которого «шестидесятническая» атмосфера стала и отправным моментом творческого становления, и фактором длительного воздействия. Поскольку в поэзии невозможно чисто линейное развитие, любое стихотворение — это флигель с двумя окнами: одно из них выходит на улицу этого часа, а другое открывается в неотцветающий сад постоянных пристрастий и личных предпочтений. У Владимира Авцена стихи на случай и по поводу внешних событий не выходят из общего ряда, хотя их уровень остается достаточно высоким. Стихи же, которые «изнутри», стихотворения с необозначенным предметом и адресом именно те, что и дают повод и основания обратиться к Авцену-поэту.

Владимир Авцен не кончал Литературного института, но школа и выучка в его стихотворных порядках совершенно очевидны. Не вызывают сомнения обретенное мастерство и высокая культура работы со словом, интерес к напряженным лирическим ситуациям, к различным стихотворным жанрам и формам. Он владеет стилистикой городского романса и авторской песни, а вот сказовая манера, образы городского просторечия не вполне ему подвластны.

Привлекает то, что В. Авцену удается поэтически точно выразить мысли и надежды современного городского человека, зараженного всеми настроениями (и нестроениями), тревогами и болями нынешнего перелома эпох и укладов и одновременно — неравнодушного к судьбе отечества и к будущему грядущих поколений. В этих стихах то равновесие чувств, та соразмерность высокого и бытового, умственного и природного, сказанного и несказанного, которые и составляют суть поэзии и делают ее столь необходимой и привлекательной для тех из нас, кто хотя бы иногда смотрит на звезды.

Станислав МЕДОВНИКОВ

ДОНЕЦК

(«Знамя», 2002, № 2).

ВСЕГДА В ТОЧКУ

Во Владимире Авцене мне больше всего нравится его чувство юмора. Это вам каждый скажет. Умение подмечать смешное в мелочах. В обычных событиях. Из простой рыбалки он выловит на крючок массу позитива. Рассказку изобразит. Из ежедневного бытования своего закадычного друга сотворит серию легенд. И это так близко, так знакомо. Про своих и для своих. А своими становятся все. Не знаю, обиделась бы я, если бы он написал рассказку обо мне. Наверное, да. Авцен всегда попадает в точку. Но если бы обиделась, то отомстить путем ответного рассказа не смогла бы. Потому что Володя умеет смешить, но сам никогда не бывает смешон.

Наталья ХАТКИНА

ДОНЕЦК

НАШ СОСЕД С ВЕРХНЕГО ЭТАЖА

Книжки Владимира Авцена читаются легко. В то же время их автор — человек вполне серьезный. Так бывает.

Это потому, что книги Авцена талантливые и добрые.

Вот почему мы, те, кто остался на исторической родине Володи Авцена, вовсе не удивились, когда узнали, что он стал призером номер один в номинации «Малая ироническая проза» (знай наших!) на Первом международном литературном фестивале имени Чехова, который проходил в 2005 году в Греции. Скажу больше — мы не сомневались! Ибо это закономерно.

Потому что жизнь ему ИНТЕРЕСНА. Ему интересен мир, в котором он пребывает, и люди, с которыми его сталкивает судьба. Отсюда этот почти детский поисковый азарт — подметить смешное и грустное, не дать ему раствориться в наплыве будущего дня, задержать, зафиксировать, пригласить и читателя полюбоваться этим маленьким чудом.

Иногда какой-нибудь чуткий критик нет-нет да и упрекнет Владимира в излишнем бытописательстве. По мне, так и пусть… Между прочим, именно за это поругивали в бытность Шолом-Алейхема — за грустную ироничность, за сдержанный лиризм, за то, что он видел всех, и евреев и неевреев, «человеками от Бога». И кто знает, может, Авцен именно за перечисленные немодные качества своей прозы первую премию и получил…

В каждом проявлении человеческого величия или изгибе человеческой слабости Володя усматривает прежде всего жизненный сюжет, дарованный свыше. Мне, пожалуй, не приходилось слышать, чтобы он припечатывал к человеку позорное клеймо. К политике — да, к явлению — да, а вот к отдельно взятому человеку — не помню… «Человек — он очень разный», — говорит Авцен. И, читая его произведения, не поспоришь, а улыбнешься то грустно, то весело — смотря по замыслу автора.

Владимир по образованию — филолог. Занимался российским восемнадцатым веком и даже опубликовал несколько статей по ритму прозы Карамзина. И на эти статьи даже ссылался один видный ученый, потому как Володя подошел к исследованию карамзинского наследия неожиданно творчески и обнаружил в нем нечто новое. Но… Но пути Господни неисповедимы. А может, все так и должно было случиться: филолог ушел в журналистику, а стихи были всегда рядом. Поначалу всё больше озорные, которые в литературных кругах карамзинской эпохи называли «стихами на случай» — эпиграммы, шуточные зарисовки, портреты. Какая конференция, какой семинар обходился без Володиных стихов! И в этом уже был особый почерк донецкой научной школы: выверенный эпиграмматический пуант после академических прений. Своего рода стихотворная летопись научной жизни, сохраняющая при этом и определенную — пусть и травестийную — критическую направленность.

В литературу, по меркам нынешнего времени, Владимир пришел не сразу. Припозднился… По этому поводу и сам шутит, цитируя самойловское: «Но где-то возле сорока вдруг прорезается строка». И не то чтоб активно «не пущали», но как-то мало вписывался его добротный, человечный и абсолютно не ангажированный стих в политизированный мир «журнально-издательского рая». Ну не мог заставить себя выдавать нагора бодряческие стиши о «светлом будущем» или «про добычь угля». Себя Володя называет (уже совсем грустно) «малописучим». В переложении на обычный язык это означает, что пишет он только тогда, когда НЕ писать невозможно.

Мне часто вспоминаются те «болдинские зимы» и «болдинские весны», когда темы захлестывали его. Тогда в работе оказывалось сразу несколько вещей — переводы, стихи, проза… Они упорно не желали выстраиваться в очередь, требовали внимания и своего слова. «Ты профессионал… — задумчиво говорит он мне в трубку в полдвенадцатого ночи. — Как ты думаешь? вот это слово, а?.. Оно меня смущает… В нем явно выползает второй план. А он лишний, он уводит в другую сторону…».

Я знаю, что могу и не отвечать, не напрягаться: чутье у него потрясающее, и он не ошибается. Но озвучка сомнений — святое. Это входит в правила нашей многолетней игры. Мне льстит роль его телефонной музы. Авцен же делает вид, что я действительно посоветовала ему, «как краще». С таким же успехом он мог бы обращаться и к настольной лампе. Я-то знаю: советуется он, по большому счету, прежде всего с самим собой. Есть такой вид творческой автокоммуникации — видеть себя, как в зеркале, вглядываясь в свое словесное отражение. И, конечно же, насколько его окончательный вариант всегда был прекрасно далек от моих «профессиональных» советов!

Однажды он набрался храбрости и показал стихи Давиду Самойлову. Ждал приговора. Внутренне трепетал. А Мастер строго ответил: «Володя, Вы — поэт верхнего этажа». Это было — как неожиданное благословение. Как напутствие.

У Владимира — врожденное чувство жанра. Этому научить невозможно. Со словом он работает филигранно. Он чувствует слово, его плотность, его удельный вес, его происхождение, наконец, его встроенность в контекст. Он видит те ассоциации и коннотации, которые раздвигают строго очерченные границы, образуя смысловой шлейф художественного слова — его красоту и богатство. В силу этого Авцен — прирожденный редактор. Входил в главную редколлегию журнала «Родомысл», а сейчас остается в том же качестве, но теперь на широких просторах «Дикого Поля». Да и в Германии уже успел выпустить несколько очаровательных номеров альманаха под названием «Семейка» — «для взрослых и детей, из которых, собственно, и состоит этот мир…» На самом деле издание, как и «Маленький принц» Экзюпери, — прежде всего, для взрослых: о доброте и терпимости, долге и нежности.

Владимир Авцен вырос в мире славянской культуры. Хочется подчеркнуть: не в русской только, а именно славянской. Он сформировался как поэт в уникальном донбасском регионе, где сплелись две языковые сестринские ветви — русская и украинская. А к ним прислонилось южное наречие, самобытное, которое не спутаешь ни с чем: в нем поблескивают крупицы языка идиш. Вот почему художественный язык Владимира гибок и сочен: не Украина — а «Украйна» («Времена года. 1.«), не враг — а «ворог» («За моею стеной…»), «хай», «ветряк», «хата», «бандура», «татэ-мамэ»… Возможно, именно в силу этой языковой вольницы так хорошо удаются Владимиру переводы с украинского, например, сочинений Леонида Талалая («Фантазия зимы», «Дорога светится моя…», «После боя»). А поэтический перепев с подстрочников Матвея Грубияна поражает экономностью художественных средств и точностью интонаций:

Мое горло — труба.

Сквозь нее к небесам

опаленные души вздымались дымами.

Черный пепел мои разъедает глаза,

не росою я их на заре обмываю,

а слезами и кровью своих татэ-мамэ.

 

(«Дымоход»)

В его стихах услышишь и отголоски попевок и балаганчиков, раешника и скоморошьих погудок. Так, непривычная для литературной речи инверсия предлога («Кельнского возле вокзала…» вместо «Возле Кельнского вокзала») для песенного фольклора — явление вполне обычное. А прием зеркальности в известном фразеологизме «ты муху — в дверь, а она — в окно» переводит миниатюру в трагический план роковой предопределенности:

Бродит старость у окна.

Посылаю ее на…

Не идет. И не обижается.

У двери сопит. Дожидается…

 

(«Ты ее — в дверь»)

Володя — поэт-песенник. Его концерты всегда собирали большую и отзывчивую аудиторию. Веселые и печальные, ироничные и приподнятоторжественные, его песни поются у нас.

Владимир Авцен необычайно чуток к любой поэтической форме. Пробует он себя также в лимерике (и в новационном «недолимерике»), и в хокку. Правда, по отношению к последнему виду многим критикам гораздо милее определение «трехстрочник» или «троестишие» («Сон — репетиция смерти./ Репетирую каждую ночь./Не стремлюсь к совершенству…»). Позволим себе заметить, что классические темы и даже размеры танка и хокку существенно «поплыли» уже в конце XIX века в самой Японии. Не станем ссылаться на таких «хулиганов пера», как Э. Паунд, Э. Хемпель и Д. Шеппард, — сегодня в нестрогой манере с танка работают автохтонные мастера страны Ямато: Мати Тавара, Мотоко Митиура, Амари Хаяси и многие другие. Самобытность авценовских танка заключается в том, что он сталкивает жанровую инерцию латентной японской эмоциональности и горькой европейской иронии:

Какой там кризис! Лично у меня

растёт достаток прямо на глазах:

вон выставил на шперу хлама пуд

и два ещё

с неё же приволок!

И, тем не менее, несмотря на видовую отзывчивость, Авцен, можно сказать, поэт из разряда традиционных. Жанровая и, не побоимся этого слова, методологическая ориентация произведений В.Авцена — определенно классическая. Недаром столько его стихотворений прямо или косвенно связаны с пушкинским началом: «Дантесу», «Сон о Пушкине», «Погасло дневное светило»… Недаром в финалах — такая тоска по гармоническому разрешению конфликта:

…Но мчится враздрызг и вразнос

скрипучая наша телега.

Как видно, и вправду Христос

с креста не осилил побега,

иначе как мог он не встать

среди разъяренной оравы,

дабы остудить и обнять

неправых — и левых, и правых

 

(«Озноб допещерной вражды…»)

Согласитесь, сегодня редко какой автор выступает в роли заступника нашего сложного мира, призывает «милость к падшим», «заблудшим», «пропащим»… У Авцена это — главное. В пользу классического основания его творчества говорит и склонность к балладному строю («Бобыль»), и «элегическим затеям» («Мне бы — пастырем в дальней обители…», «Романс»). Его вещи порой грустны, но светлы, во многих брезжит надежда… В строгом смысле упование на надежду в литературном произведении называют сегодня неоклассикой. Впрочем, не в терминологии счастье, а в той модели мира, к которой тяготеет авторское сознание. А оно отмечено не мрачно-игровой постмодернистской разрушительностью, каковую, увы, демонстрируют сегодня многие, а добротой и умудренностью. Вот в этом — действительно, счастье и удача. И автора, и тех читателей, которым еще предстоит прочитать книги Владимира Авцена.

Ирина КАРСТ

ДОНЕЦК

ЕСЛИ БЫ НЕ АВЦЕН…

Если бы не Авцен, я бы никогда не узнала, что «Бедная Лиза» может раскладываться на колоны и синтагмы. Меня завораживали вертикальные чёрточки, которыми Володя обозначал ритм неудавшейся жизни героини Карамзина. Впрочем, у него (у Авцена) отношения с этой бедной девушкой в итоге так и не сложились: то ли он ей по вкусу не пришёлся, то ли теория литературы оказалась бессильной перед его литературными талантами. Позднее сам Владимир Михайлович искренне каялся своему научному руководителю Михаилу Моисеевичу Гиршману:

Вот какие бывают истории

в назиданье другим галактикам:

Вы учили меня теории,

ну, а я оказался практиком.

Да, наука упустила Авцена-филолога, зато читатель обрёл Авцена — поэта, прозаика, критика, барда, журналиста.

Если бы не Авцен, я бы не скоро овладела журналистским ремеслом. В годы, когда судьба забросила меня на должность завлита Донецкого театра кукол, вдруг оказалось, что делать интервью, творческие портреты, рецензии и даже информации — это вам не стихи писать! И Володя со своим опытом работы в прессе, редакторским чутьём и хорошим чувством слова стал моим «ухом», «глазом» и, не побоюсь сказать, — учителем. Училась я у него не только премудростям журналистики, но и раскованному общению с людьми, независимо от их социального положения и занимаемой должности.

Если бы не Авцен, я бы никогда не осмелилась прийти в гости к Давиду Самойлову в Москве. Меня поразил тогда бархатный (иначе не скажешь) голос поэта. Был продолжительный разговор, в конце которого Самойлов попросил нас прочитать что-то своё. О стихах Авцена он сказал, что это «поэзия верхнего этажа» и что по таланту он скорее не лирик. Тогда это показалось мне убедительным. Но теперь, по прошествии многих лет, я бы сказала, что у Авцена наберётся (пусть небольшая) книжка глубоких лирических стихов, идущих не только от ума, но и от сердца.

Помню ещё одну незабываемую московскую встречу, которая случилась благодаря Володе, — с еврейским поэтом Матвеем Грубияном. Мы подходим к дому поэта, он машет нам с балкона рукой и кричит: Авце-е-ен!… В квартире Грубияна тепло и уютно. Пьём чай. Потом Матвей Михайлович читает свои стихи. Я не понимаю ни слова, но этот поток волшебных созвучий, этот небесный гул живут в моей памяти до сих пор. Вскоре поэта не стало. Мы продолжали поддерживать отношения с его замечательной женой, редким человеком Ханой Абрамовной Блущинской. С ней я однажды побывала на кладбище, где на могиле Матвея Грубияна возвышался памятник в виде дымохода, через который взлетали к небесам души сожжённых заживо евреев. «Дымоход» — так называлось одно из стихотворений поэта:

Мое горло — труба.

Сквозь нее к небесам

опаленные души вздымались дымами.

Черный пепел мои разъедает глаза,

Не росою я их на заре обмываю,

а слезами и кровью своих татэ-мамэ. ¹

И пока я врасплох не застигнут судьбой,

и пока для стиха мне дыханья хватает,

я живу как проклятие тем, кто мечтает,

чтобы горло мое

снова

стало

трубой.

Этот перевод на русский, сделанный Авценом, очень понравился в своё время Грубияну. «Владимиру АвцЕну знаю цену» — написал он на книге своих стихов, подаренной Володе.

Авцен переводил и других поэтов, близких ему по духу, например, Леонида Талалая:

Пчела к ромашке припадала,

На солнце нежилась змея.

Была роса. Трава стояла.

Стояло утро. Дым стоял.

 

Гулял малек под берегами.

Мой друг, отбросивши казан,

Вцепился в удочку руками

И закричал: — Сазан! Сазан!

 

Тянул его туда, где мельче,

И задыхался, и дрожал,

Как будто бы судьбу, не меньше,

На нитке тоненькой держал.

 

От крика эхо раскатилось,

Плясала рыбина в руках.

И радость пращура светилась

В его сверкающих глазах.

Кстати, о рыбалке.

Если бы не Авцен, я бы никогда не узнала, кто такие опарыши. Это такие белые шустрые личинки — любимое рыбье лакомство. Чтобы они не теряли своей живости, не окукливались и не превращались в зелёных мух, их надо непременно держать в холодильнике. Не скрою, быть женой рыбака — особое призвание, не каждой под силу выдержать присутствие опарышей в холодильнике рядом с продуктами… Впрочем, были у меня и минуты гордости за его хобби. Помню счастливого Авцена с девятикилограммовым сазаном в руках, пойманным на удочку. «Девять килограмм на крючок? Не верю! Такую рыбу ловят только сетями», — заявил мой папа, его тесть, однако был посрамлён, когда в процессе разделки сазана вдруг блеснул оборвавшийся при ловле и засевший в рыбине тот самый крючок… Но вершина рыбацкой славы Авцена — это, конечно же, его книга «Особенности ловли сазановых» (АСТ, Москва — Сталкер, Донецк, 2005), в которой автор, как справедливо сказано в аннотации, в живой и увлекательной форме делится способами и уловками, необходимыми для рыбацкого счастья. Наберите в поисковой системе инициалы и фамилию Володи и первым делом вашему взору откроются не его книги стихов или прозы, а именно эти «Особенности…», ставшие бестселлером, если верить информации об отсутствии этой книги на книжных складах Москвы. Думается, без рыбалки личность Авцена не была столь полной: его холерическая часть темперамента проявляется там с особой силой.

Вне рыбалки я бы определила Авцена как холерика с приступами меланхолии. А в целом человек он лёгкий, иногда — неожиданно лёгкий! Вспоминается зимний вечер, когда Володя решил преподать нашему маленькому сыну урок искусства скольжения. Со словами «учись, сынок!» он лихо оттолкнулся и легко понёсся вниз по ледяной дорожке, проходящей рядом со школьным бомбоубежищем. Нужно ли удивляться, что (с его счастьем!) Володя с бомбоубежищем не разминулся…

Авцен бывает вспыльчивым и отходчивым, сентиментальным и жёстким, впадающим в уныние и дурашливым. Словом, как и любой творческий человек, натура он противоречивая, не лишённая человеческих слабостей — например, при общении может увлечься, забыть о регламенте, потянуть одеяло на себя. Но зато обладает такими бесценными качествами, как порядочность, доброта, отзывчивость. Как-то уже после нашего с ним развода один человек в разговоре с моей мамой отозвался о Володе плохо. Тут бывшей тёще и отыграться бы на экс-зяте, но она, хорошо изучившая его за 14 лет нашей совместной жизни, оборвала хулителя: «Вы не знаете этого человека! Разбуди его среди ночи и попроси о помощи — пойдёт без разговоров хоть на другой конец города!»

Если бы не Авцен, я бы никогда не вышла замуж по причине врождённой нерешительности. А дело было так. Наш товарищ Петя Свенцицкий надумал первый раз жениться, взяв нас с Володей в свидетели. И как-то всё у Пети не складывалось: то Петя опоздает, то невеста обидится. Наконец заявление было подано, и мы пошли его обмывать в ресторан «Золотая рыбка».

— Ну, а когда вы со Светкой заявление подадите? — вдруг ни с того, ни с сего пошутил Петя.

— Да хоть завтра, — пошутил Авцен, хотя подобных планов у нас до этой секунды не было. — Хочешь, расписку дадим?

На ресторанной салфетке мы в шутку написали расписку и на следующее утро, не шутя, заявились вместе с Петей и его невестой (теперь уже в качестве наших свидетелей) в ЗАГС. В итоге Петина свадьба расстроилась, а наша расписка оказалась роковой…

Если бы не Авцен, живущий в приймах, и ни его очки, я бы не написала, например, такие стихи: «В неволе кусаться не смея, // свернувшись в клу- бок от тоски, // уснули очковые змеи // и даже не сняли очки».

И такие:

Пахнет садом Гефсиманским…

Не целуй через порог.

может, с паспортом германским

будешь счастлив. Дай-то Бог.

 

Передай привет мой Гейне —

мне ирония сродни.

Что теперь топить в портвейне

наши прожитые дни.

 

Стул непроданный изломан

и затоптан половик…

«Herz, Mein Herz, sei nicht beklommen ²

und ertrage dein Geschick» .

Если бы не Авцен, то не появилось бы на свет его стихотворение, где, как мне кажется, витает мой образ:

Любимая, не плачь,

не то ноябрь разбудишь — дохнет на город наш

дождями и тоской.

Он нынче тих и добр. А что меня не любишь, так это ведь для слёз

не повод никакой.

 

Что делать, если нам

отмерены судьбою

неравный срок любви

и долгий — нелюбви

Что делать, если нам

намечено с тобою

такую жизнь прожить

Что делать? Се ля ви.

 

Ну, вот, я так и знал:

по окнам дождик лупит,

по веткам ветер бьёт

размашисто и зло.

Что ж делать, если тот,

другой, тебя не любит

Любимая, не плачь,

нам всем не повезло.

 

Опавшая листва

с годами прахом станет. Настанет час — и мы

вот так же опадём.

Не плачь. Ещё на век —

на твой и мой — достанет, о чём погоревать

и порознь, и вдвоём.

Светлана КУРАЛЕХ

ДОНЕЦК

О ТВОРЧЕСТВЕ ВЛАДИМИРА АВЦЕНА,

ПОЭЗИИ И ЛЮБВИ

Несмотря на внешнюю простоту, говорить о стихах Авцена непросто. Его творческий почерк, его поэтическая индивидуальность с трудом поддаются определению. Стиль, форма? Они вполне типичны для человека, начавшего писать на рубеже 60-70-х годов и сохранившего традиционную поэтику на протяжении 40 лет. Нет пышной образности, нет усложнённой ритмики, нет нарочитой демонстрации своих стихотворческих возможностей. Темы, мотивы? Ничего особо нового. Любовь, бег времени, размышления о судьбе страны. Любовь быстротечна, жизнь несовершенна, смерть неотвратима. Немного иронии, немного серьёзности. Особая жизненная философия? Пожалуй, её нет.

Но по прочтении стихов Авцена что-то упорно заставляет нас снова и снова возвращаться к ним, перебирая в памяти запомнившиеся строки и образы. А это значит, что его поэзия присутствует в мире как состоявшееся, неповторимое явление искусства.

Наверное, среди разнообразных тем Владимира Авцена можно выделить одну, наиболее характерную и наиболее часто повторяющуюся в его творчестве. Эта тема — размышления о месте поэта и поэзии в жизни человека. Здесь нет ничего удивительного, потому что, по сути, любой автор, рискнувший взять в руки перо, уже одним этим своим действом ставит перед собой вопрос о сущности творческого дара и о его роли в человеческом бытии. Владимир Авцен здесь не исключение. Его первый поэтический сборник — «У самого края разлома…» — открывается стихотворением «Поэт», посвящённым Борису Чичибабину, стихотворением во многом программным.

Эпохи постыдная мета —

державный мажор и елей.

Непраздное слово поэта

непразднично в сути своей.

 

Вожатый нелеп и кромешен,

со спесью якшается лесть.

Чем больше смешного, тем меньше

к веселию поводов есть.

 

В те дни остальным в назиданье

за горечь крамольную строк

судилось ему неизданье

на вечный, казалось бы, срок.

 

Когда ж засинели апрели,

и перья почистив свои,

весенние песни запели

оттаявшие соловьи,

 

остался в восторженном гаме

по-прежнему горек и тих,

как нота случайная в гамме,

его отрезвляющий стих.

 

Как будто бы пламенем серным

нутро его обожжено,

как будто он знает, что смертным

ни ведать, ни знать не дано…

Итак, поэт для Авцена — это мудрый учитель жизни, пророк, обладающий высшим знанием окружающего мира и потаённого бытия. Его слово наполнено сакральным смыслом, поэтому чрезвычайно важно, чтобы оно дошло до своего слушателя, до своего читателя. И тогда слово способно реально преобразить нашу несовершенную жизнь. Эта концепция, весьма характерная для поэзии шестидесятников, в той или иной форме воплощается у Владимира Авцена в таких разных стихах, как «Парламентации», «Говорливый попался немой…», «О нет, не существует мастерства…» и других.

На этом фоне довольно неожиданными, на первый взгляд, выглядят шуточные стихи Авцена, занимающие значительную часть его творческого багажа и вошедшие в отдельную книгу — «Очки от глухоты». Вместо сакрального возвышенного слова читательскому вниманию здесь предстаёт слово подчёркнуто бытовое, профанное, шутовское. На передний план выходит игра рифм, игра значений, не несущая в себе какого-то углублённого смысла, весёлый лёгкий юмор, направленный на сиюминутный эффект. Целью поэзии в этих шуточных стихах оказывается простое развлечение читателя, слово ни к чему не обязывает, ничего не скрывает, не таит в себе.

Свобода все-таки нужна!

Какое счастье знать, что вы

свободны. Вас послали на…,

а вы себе идете в…

 

Признаю, что мой «газон»

переехал ваш газон.

Только не был я под газом —

просто тормоз спутал с газом!

Разумеется, стихотворная пародия, каламбур занимают своё достойное место среди других поэтических жанров. Но рядом с приведёнными выше произведениями Авцена этот стилевой перепад удивляет. Впрочем, вчитавшись внимательней в его серьёзные, программные стихи, мы обнаружим, что возвышенная сущность поэзии сводится в них, в конечном итоге, к достижению конкретного практического результата — прежде всего, к действенному, социальному преобразованию мира. Поэтическое слово для Авцена может и должно решать вполне реальные жизненные задачи, что во многом роднит его со словом публицистическим, изначально направленным именно на это. А если суть слова — достижение практического результата, то не столь уж важно, будет ли это социальное преобразование мира, либо сиюминутное развлечение. И то, и другое, по большому счёту, находится в одной ценностной плоскости, в одной системе координат. И учитель, и юморист отделены от своего слушателя незримым пространством; они вещают, они смешат, оставаясь где-то в стороне.

Но среди стихов Владимира Авцена есть такие, в которых это пространство оказывается разрушено и преодолено, a слово, запечатлённое в них, выводит в иной метафизический план.

Мне бы — пастырем в дальней обители,

чтоб несли мне устало-тихи

вечерами окрестные жители

и обиды свои, и грехи.

 

Не спеша, то кругами, то исподволь

льётся речь без вранья и прикрас.

Я бы слушал их тайную исповедь —

сочинённый судьбою рассказ,

 

и, томимый высокою жаждою,

как когда-то вселюбящий Бог,

я бы каждого понял и каждую

и простил, и советом помог.

 

Может, впрямь мне намечено выстрадать

боль чужую в далёком краю…

Отчего ж не понять мне, не высказать

несуразную душу твою

На первый взгляд, это стихотворение развивает знакомую тему о высоком предназначении поэзии. Ведь очевидно, что пастырь здесь — не только священник, не только учитель, но и поэт, не случайно текст отсылает нас к пушкинскому «Пророку». Но последние две строки коренным образом меняют общий пафос этого стихотворения. Пастырь-поэт, готовый вместить боль всего человечества, понять «каждого и каждую», оказывается не способен заглянуть в душу любимого человека. И этот герой, смущённо признающий собственное бессилие, бессилие своей любви, как-то сразу становится гораздо ближе и понятнее нам, чем, скажем, лирический герой «Парламентаций» с его гражданским пафосом, правильным, но декларативным. Авторская «вненаходимость» нарушается, и перед нами предстаёт не отстранённый учитель жизни, но соучастник нашего незнания и боли.

При этом чем пристальнее автор всматривается в окружающий его мир, в бытие других людей и существ, тем глубже, выразительнее предстаёт перед нами его собственная жизнь, его собственная индивидуальность. Особенно ярко это заметно в последних стихах Владимира Авцена, которые, на наш взгляд, открывают какой-то новый этап его творчества. В них особенно отчётливо проявляется доброе, спокойное внимание к окружающему миру, сочувствие людям, живущим в нём, — бомжу Форс-мажору, из жалости отпустившему попавшуюся на удочку щуку, нелепой пьянчужке из грязной пивной, случайной попутчице, с которой на миг свела жизнь. Автор ощущает себя неразрывной частью этого мира, с которым у него общая радость, общее горе, общая судьба.

Бурый коршун, за мышью нырнувший в траву,

на тропинке слизняк и на ветке улитка —

верный знак, что ещё не закрылась калитка

в дом, где я с неких пор ненароком живу.

 

В этом доме не всё, как хотелось бы всем —

слизняку под ногой, и улитке, и мыши,

да и коршун хотел бы, наверно, — повыше,

да и я здесь, похоже, не к месту совсем.

 

Но живём, раз пришли. Кто-то носит корону,

а кому-то и шапку осилить невмочь…

Обмину слизняка и улитку не трону,

жаль, что мыши уже мне ничем не помочь.

Это стихотворение, в котором нет ни слова о поэте и поэзии, быть может, говорит нам гораздо больше о сущности искусства, чем обширные программные рассуждения и декларации. Если бы суть искусства сводилась только к мастерству, к совершенству, человечеству хватило сотни-другой непререкаемых шедевров, и творческий процесс остановился бы много лет назад. Если бы суть искусства сводилась к раскрытию философской и религиозной истины, учёные труды и пророческие откровения сделали бы его ненужным. Но последний смысл искусства, наверное, в той или иной степени соотносится с любовью, и в этом, быть может, кроется спасение для творчества и для творцов. Основа поэзии — это умение выстрадать чужую боль и соотнести её с собственной болью, умение пережить чужое как своё и подать своё как чужое. Поэзия делает отчётливой внутреннюю жизнь художника, открывает её для другого человека и его любви. Но это становится возможным только тогда, когда сам поэт с любовью открывается миру и людям, не как пророк, не как шут, а как соучастник общего бытия. Искусство становится местом встречи художника и зрителя, автора и читателя, и если эта встреча освящена любовью, как в лучших стихах Владимира Авцена, на задний план отступают и поэтическое мастерство, и философская глубина. Ведь каждая такая встреча, как и каждый человек, индивидуальна и неповторима, она надёжно хранится где-то вне времени и пространства, несмотря на мириады других встреч и других стихов, которые были до и которые будут после нас.

Алексей КУРАЛЕХ

ДОНЕЦК

--------

¹ Отца-матери, родителей (идиш)

² Сердце, сердце, сбрось оковы И забудь печали гнет Г. Гейне (нем)

2012-09-04 13:16:26

Владимир
Украина, Донецк
Одно могу сказать - хороший поэт Владимир Авцен. А это значит, что останься он здесь, Героем Украины не стал бы.

Поля, отмеченные * звёздочкой, необходимо заполнить!

Ваше имя*
Страна
Город*
mailto:
HTTP://
Ваш комментарий* Осталось символов