ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ "ДИКОЕ ПОЛЕ. ДОНЕЦКИЙ ПРОЕКТ"

Поле духовных поисков и находок. Стихи и проза. Критика и метакритика. Обзоры и погружения. Рефлексии и медитации. Хроника. Архив. Галерея. Интер-контакты. Поэтическая рулетка. Приколы. Письма. Комментарии. Дневник филолога.

Сегодня четверг, 21 ноября, 2024 год

— Какую из твоих, Олег, притч ты хочешь представить читателям «Ди- кого поля»?

— Пожалуй, «О человеке в маске», она открывает всю подборку моих притч.

— Теперь попробую поставить тебя, как говорят журналисты, рядом с твоим сочинением, словесным и предметным. Почему в заглавии притчи «маска» называ- ется с маленькой буквы, а в финальной фразе — с заглавной?

— Все просто, как шоколад. Маска ста- ла частью живого персонажа. В тексте так и сказано, она срослась с натурой человека- лицедея. Лицо моего героя под маской не умерло, напротив, маска открыла истинное выражение лица человека. Ведь он с само- го начала своей истории имел веселый нрав. Обрати внимание, притча называется не «человек и маска», а «О Человеке в маске».

— Человек — это звучит гордо. В назва- нии притчи это гордое имя пишется с заглав- ной буквы, а в финале человек вообще исчеза- ет, точнее сказать, обретает имя Лицедея.

— Человек — это родовое имя, а ли- цедейство — ролевая жизненная нагрузка героя притчи. Некто был человеком вообще, без индивидуализации, теперь стал персоною. Некто преобразился, чудесным образом шагнул в себя — сам назвал себя великим лицедеем. По внутреннему праву. По сути, он был таким изначально — свои руки он никогда не скрывал, они всегда были открытыми.

А руки — это еще одно лицо моего героя. Его изначально открытая маска. Если проследить за женским взглядом на мужчину — глаза и руки, руки и глаза — первые объекты женской оценки мужчины-лицедея. Ско- рей всего фемина оценивает риск попадания в руки возможного партнера, смотрит, как они, руки, движутся, какая в них скрыта сила и ласка, мож- но ли им довериться, наконец, просто чисты ли они. О, наши руки их не обманывают. А во-вторых, может, во-первых, наши доверчивые женщины заглядывают в наши глаза. Наше лицо может улыбаться, а наша истинная личина-маска именно в глазах может грустить, лукавить, глаза, как гово- риться, могут бегать, мельтешить. Словом, руки перед женщиной опускать нельзя, нужно пошире открыть глаза — испускать из них потоки аполло- нического света. Глядишь, никакая женщина перед тобой не устоит.

— Но если руки в твоей работе — еще одно открытое лицо, тогда почему голова сделана из бронзы, а руки — из камня?

— Определенно ответить не могу. Думаю, руки символизируют под- сознание моего персонажа, а голова — его сознание. Свободный жест руки — акция произвольная, а вот был в том жесте смысл — это уже парафия головы, ее работа. Голова и руки принадлежат одному телу, а работа у них разная, потому-то сработаны из разных материалов.

Если подумать, почему бронзовая голова посажена на камень, можно, наверно, сказать, что и то, и другое, камень и бронза, говоря языком Би- блии, прах, но бронза, добытая из горной породы праха, есть квинтэссен- ция земли, скажем, мозговая субстанция праха.

— Ты уже начал отвечать на вопрос, к которому я пытаюсь подвести тебя. Скажи, насколько осмысленно ты слагаешь все компоненты работы: акценты ли- тературного сюжета, материал, форму, размеры композиции, наконец, степень проработки. На подставке к голове — одни руки, почему нет, скажем, пупка?

— Определенно все разложить по полочкам едва ли смогу. Многие мои работы начинаются с посыла: «В начале было Слово…» Только я не могу сказать, что «слово», побудившее меня начать работу, «было» у меня вполне, настолько, что я смог бы его внятно артикулировать, представить его в каких-то синонимах. Мое начальное «слово» приходит ко мне, как некое ощущение некого состояния. Это ощущение водит меня, ведет к не вполне контролируемому ковырянию в словах и материале. Не скажу, что я в это время ваяю, скорей наоборот — все компоненты захватившей меня притчи реализуются моими руками, моей головой. В такие мгновения я всего-то исполнитель загадочно пришедшего ко мне заказа — пребываю в неком повелении. Многие поэты признаются: не я пишу стихи. В этом смысле я не оригинален, но поскольку свои стихи-притчи, как говорят циркачи, работаю, осмелюсь назвать себя соавтором своих работ.

— Соавтором с кем?

— Очевидно, соавтором того творческого состояния, в каком пребы- ваю во время работы. В этом состоянии мои руки и сознание, моя голова, принадлежат мне не больше, чем резцу.

— Видишь ли ты в этом драму творческого процесса?

— Ни в коем случае. Творческое состояние сродни свободному полету. И в этом смысле стоит, думаю, в кистях рук видеть символ вольного полета.

-То-то они у тебя часто выполняют роль крыльев.

— Об этом стоит задуматься.

— Но если творишь свободно, зачем деформируешь, намеренно искажаешь композицию, шаржируешь скульптуру, придаешь ей вид карикатуры?

— Во-первых, никакого прямого намерения что-то исказить от меня не исходит. Во-вторых, я не вношу в работу ничего сверх того, что она от меня требует. Работу оставляю, когда чувствую — ни придать ей, ни взять от нее нечего. То, что ты называешь карикатурностью и деформацией, не вносится мной в сюжет и композицию как некое искажение — это, скажем, текст моего задума до осознания, форма рождается как стилистика вну- треннего монолога вещи, это ее тембр выговора. Посмею утверждать — в моих бронзовых притчах нет формальных искажений, нет черт карикату- ры. Если позволишь, говорю по-честному. Будь я каллиграфом, склонился бы к «правильным» формам. На мой вкус, омертвелым.

— Добро, твои работы — результат свободного творчества. Считаешь ли ты, что люди, звери, птицы, все объекты твоего творчества свободны не только в явленном полете, но и свободны уже даже в акте зарождения?

— Как говорится, спасибо за вопрос. Вообрази, именно так и считаю. «В начале было Слово…» В этом Слове нечто Господь назвал «птицей». Это нечто затрепетало, замахало крыльями и полетело к своему названию в Слове — это нечто оказалось птицей. Она и ныне летит к своему гнезду в Слове, совершенствуясь и умнея, как если бы была человеком.

— Тогда скажи, почему твоя птица из притчи «О птичьем полете» изменя- ет своему изначальному намерению полететь? Она хочет ходить.

— Это притча о драме мечты: земное жаждет полететь, оторваться от земли, покинуть колыбель. И не может оставить эту колыбель. У моей птицы, ты заметил, голова человечья, а ноги у нее вырастают такой длины, что достают до земли, до поверхности планеты Земля. С небес. Вырастать эти ноги начали из все породившего праха земного. С родной для всего- всего живого планеты-колыбели.

Беседовал Владимир Бабичев

КИЕВ

Олег ДЕРГАЧОВ

МОНРЕАЛЬ, КАНАДА

Поля, отмеченные * звёздочкой, необходимо заполнить!

Ваше имя*
Страна
Город*
mailto:
HTTP://
Ваш комментарий* Осталось символов