ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ "ДИКОЕ ПОЛЕ. ДОНЕЦКИЙ ПРОЕКТ"

Поле духовных поисков и находок. Стихи и проза. Критика и метакритика. Обзоры и погружения. Рефлексии и медитации. Хроника. Архив. Галерея. Интер-контакты. Поэтическая рулетка. Приколы. Письма. Комментарии. Дневник филолога.

Сегодня четверг, 21 ноября, 2024 год

Татьяне Надольской

В 2005-м, достигнув равновесия между вечностью и уходящим в нее временем, я пристроила к двум балконам второго этажа террасу — 30 квадратных метров под алым тентом, тишина, продуваемое ветрами и дисциплиной одиночество, розовый воздух днем, ночной хор лягушек и беспощадный взгляд 3-его тысячелетия, сфокусированный на человеке.

Терраса парит между Черным морем (всего 200 метров до воды) и предгорьями Кавказского хребта, в узкой прибрежной полосе, по которой в двустороннем движении шествуют народы и цивилизации, вовлекая местных жителей в мировой круговорот, — империи сменяли здесь друг друга с плотностью кирпичной кладки и оставили привкус триумфа и лавра, резко ощутимый в солнечный полдень, когда буйная зелень субтропиков, отбрасывая черную тень, царственно неподвижна.

В детстве эта неподвижность стволов и ветвей поражала меня, как молния, — в ней сквозила немая мощь, обходящаяся без суеты.

Отсутствие суеты — тайна, отличающая дерево от человека, — до сих пор влечет меня своей непостижимостью, и терраса, знающая гостей и споры, тяготеет к безмолвию, переходя на язык растений.

Несмотря на свою юность, терраса стара, как мир, и в ее иронии свила гнездо вещая ворона, накаркавшая еще в эпоху, когда от каменных орудий переходили к бронзе, что человека не остановить.

Мы знаем друг о друге то, что никогда не станет достоянием других, и власть этого никогда не могущественнее любой политической системы.

Современность благосклонна к нам — мы существуем в крохотной непризнанной стране, пытающейся обрести независимость на обломках советской империи и под перекрестным огнем геополитики.

Буддисту полезно родиться в России, обмолвился в середине ХХ века бурятский лама Бидия Дандарон, хлебнувший всех прелестей того периода — творческую силу жестких обстоятельств я оценила в начале 90-х, когда грузино-абхазская война обнажила жизнь до смертного оскала, и человек остался нагим даже в броне танка.

Только тогда до меня дошло (среди прочего), что ни одна книга, ни один фильм не способны передать подлинность войны и насилия (возможно, так же, как и любую подлинность) — описываются лишь события и понятные другим эмоции, а вся глубина реальности, спрессованная почти до невозможности воспринимать ее, остается за кадром.

Человек, не знавший войны или другого систематического насилия, неполноценен.

Жизнь открылась ему лишь на поверхности, и даже внезапная смерть любимых лишь приоткрывает завесу над пропастью, куда падают, не достигая дна, ибо у насилия его нет.

Пережитый опыт нельзя передать даже от сердца к сердцу, как умудряется это сделать дзэн, — но когда ты выходишь оттуда живым, у тебя есть точка отсчета, абсолютную ценность которой не может оспорить ни одна идеология.

Рок древних греков имел величественную осанку и шествовал рука об руку с трагедией — визит этой возвышенной пары был не только крушением, но и знаком внимания богов.

***

Самая последовательная попытка объективации (увольнение с работы и 2-хлетнее уединение, позволившее быстро написать роман и несколько рассказов) привела к такому отчуждению, что меня раздражал даже звук человеческого голоса, ибо в речи содержалась лишь бытовая информация.

Неумение большинства людей общаться сущностно доводило до бешенства и стремления выйти за пределы человечества, и на этом пути за 8 месяцев экспериментов после окончания «Сухумского отшельника» я зашла так далеко, что остановилась от холодящего предчувствия — еще несколько шагов, и я не смогу вернуться.

Понадобилось еще два года, чтобы вернуться к так называемому нормальному общению, то есть к обмену поверхностными сведениями — и тут до меня наконец дошло милосердие этого варианта, его охранительная функция, позволяющая существовать чудовищно разным типам сознания.

Теперь я болтаю о ерунде с легкостью попугая, видя в повседневном трепе одно из высших достижений цивилизации — треп человечнее Эразма и полифункциональнее электричества.

***

На дне моего сознания встает солнце.

В этом смысле я язычник почище Эхнатона.

***

За всю жизнь не помню ни одного по-настоящему счастливого лица — безмятежного, с глубиною озера, с улыбкой, отражающей всю полноту происходящего (исключение — пожилой монах, продававший билеты в палермианские катакомбы, но это было умиление отрешенности).

Не знаю, как ведет себя мое лицо, когда блаженство открывает шлюзы. Вероятно, счастье не любит публичности и предпочитает закоулки, в отличие от трагедии, завоевавшей подмостки, но его потаенность и неуловимость слишком вызывающи. Нельзя отдаться счастью надолго, и по нему не носят траур наоборот.

Праздники — всего лишь попытка узаконить подступы к ускользающему, а вакханалии древности — всего лишь экстаз, который можно вызвать в процедурном порядке.

***

Разум мой снисходителен к моему сердцу — скупая слеза набегает даже при дешевом мелодраматическом эффекте, хотя вкус язвит и ерничает.

Сентиментальность уживается с ироний, потому что пришла первой и первой уйдет — умирая, сделаю ей ручкой и благословлю на прощанье.

***

Ночной дождь лупит по винограду на балконе, по яблоне в пяти метрах от моей постели.

Дождь и тишина.

Лежу в темноте, уже зевая, а в глазах — звездное небо предыдущей ночи. Из-за этого ночь двоится, множится, обретая глубину всей прожитой жизни.

***

Вечность завораживает. Ее необузданность мерцает во всем, даже в грязном носовом платке, возможно, банальность — инстинктивная реакция живого организма на ужас бесконечного времени.

***

До интеллектуального навыка сопротивления толпе во мне цвел обычный дух протеста против любого нажима, даже нежного, — орга- ника этого долго не осознавалась мною, зато доставляла много удовольствия, особенно в драках, когда попранная справедливость требовала защиты. Упоение боем смывало любые перегородки.

В последние годы объективация съела даже внешнее проявление — привычка оценивать ситуацию со стороны, учитывая мнение собеседника, парализует желание спорить. Если уж только совсем достанут.

***

Безусловно, терраса — очередной вариант башни из слоновой кости, только подчеркнуто продуваемый. Человек во мне пронизан солнцем и бесконечной текучестью времени и пространства, поэтому внешняя площадка тоже открыта этим потокам.

Этой осенью мы впервые сделали вино на террасе, виноград был плохой, и получилась дрянь — пить можно, но нет аромата зем- ляники, который отличает молодое вино из «изабеллы» первые два месяца.

Одиночество на террасе действует, как насос, накачивая обжитой вечностью, пить на брудершафт с которой не составляет труда, но эта кислая дрянь способна спугнуть даже вечность.

***

Написать любовное стихотворение и утерять его, забыв полностью,

— вот глоток свободы от своей биографии.

С годами так устаешь быть собою, что опережаешь забвение.

***

Ювенильный психотип мой продолжает резвиться, метафизические восемнадцать лет пробиваются сквозь стареющую кожу и позу мэтра, навязываемую извне, — я удираю в зрелую юность от всего, чтобы на свободе осознавать удел человеческий как непрерывную возможность познания.

То, что я при этом подпрыгиваю (особенно приятно это в утреннем море), освежает.

***

Стремление слиться с вечностью — тот же инстинкт смерти, но в трансцендентной упаковке. Величественный дизайн всех времен.

Недавно стукнуло, что надо было умереть в молодости (разумеется, невидимо для всех, как и все остальное), чтобы аромат ранней смерти и несостоявшейся жизни сопровождал и подсвечивал.

Этот опыт хорошо отработан в архаических культурах, его продолжение в зрелых религиях тоже оправдало себя, так что ничего нового в этом нет, разве что в моем случае это было бы не инициацией, а эстетским вывертом.

***

Чем дальше, тем меньше я участвую в собственной жизни, хотя внешне это выглядит наоборот — социабельность возросла и резко увеличила видимую часть существования, я выгляжу энергичным активным человеком, который строит, борется и т. д. Но даже и во внутреннем я участвую меньше — во мне остается все меньше меня, словно я исчезаю в то пространство, где личностное уже не нужно.

***

В апреле 2007 случилось помолодеть на пару недель — ощущение было столь освежающим и явственным, что запомнилось даже телом. Пожалуй, кожа тоже хранит воспоминание о концерте Национального симфонического оркестра США с молодым китайским пианистом в вашингтонском Кеннеди-центре — круглолицый азиат играл Листа с энергией весеннего ливня, и кисти моих рук холодели сверху.

Потом был Прокофьев (уже без китайца), отрывки из «Ромео и Джульетты» — благоуханная тишина зала впитывала звук, чуть опережая оркестр своим нетерпением, и моя голова, затраханная нудным, формальным днем, покрылась виноградными гроздьями. Ее начисто промыло, и юная вечность шарила по ее закоулкам.

После концерта мы вошли в лифт, поднимавшийся наверх, и на панно высветилась надпись: «Terrace» — словно моя терраса пробилась сквозь Атлантику напомнить о себе. Ее призрак сопровождал меня, пока мы бродили по огромной террасе Кеннеди-центра, любуясь панорамой ночного Вашингтона, и откровенная публичность этой площадки соперничала с потаенностью моей далекой пристройки.

***

Иногда выпадаю в мое собственное время, не имеющее отношение к общему — оно существует вне известного потока и отличается свежестью и необычайной плотностью происходящего. В нем почти нет людей, истории, цивилизации, и жизнь сводится к такой полноте проживания своего нечеловеческого, что остро осознаешь несопоставимость всего живого.

У всех изумительно и чудовищно разный опыт. Социабельность — это внешний орнамент, позволяющий ходить друг к другу в гости.

***

Ночное солнце — жестокий собеседник, ирония которого как пламя. Черное ослепительно в тишине звезд и орудует без промаха — его лучи пронизывают суть, чтобы удвоить ее содержимое за счет отрицания и игры в безмолвный пафос, плавящийся, как воск, от пристального взгляда.

Черное солнце — оптика одиночества. Ночь не дает спуска даже беззащитности, превращая наготу души в оружие, перед которым трудно устоять — собственная уязвимость прекрасна, как пропасть, из которой возвращаешься опытным скалолазом, знающим цену мельчайшим выступам и дуновению от взмаха крыла. Воробьи там летают против ветра.

Дружеское «ты» под ночным солнцем уходит в никуда, глухое «я» остается за бортом — местоимения не работают.

Вербальность вообще под вопросом, слово скользит по лезвию ножа.

Без одиночества нет человека.

***

Интересно, что было бы с моими мозгами, если бы не перелом ноги, уложивший меня в конце 80-х в загородную больницу, где к моей кровати подкатили книжный развал, скрывавший двухтомник Музиля. Я никогда не слышала этого имени и до сих пор в претензии к советскому литературоведению, молчавшему о нем. Да, Пруст, Кафка, Джойс, но ни слова о Музиле — видимо, он был не по зубам после соц-реалистической мякины.

Эта встреча на больничной койке сразу расставила по все местам в моей голове.

***

Меня всегда приводили в уныние замкнутость и стерильность московских квартир, где нет природной жизни. В нашу квартиру через открытые 7 месяцев в году окна и балконные двери лезут муравьи, богомолы, кузнечики, залетают мотыльки и бабочки, а осы и шмели умудряются лепить гнезда в каждой мало используемой щели. Однажды, разобрав недействующий замок одной из внутренних дверей, мама обнаружила там личинки осиных зародышей.

Появление террасы сфокусировало внимание животного мира — теперь все лезут сюда, и всем хватает места. Ласточки предпочитают тишину после завтрака, когда я ковыряюсь с прозой в углу террасы, и ранние сумерки — иногда они проносятся так близко от лица, что предполагаешь несколько вариантов: тебя принимают за неодушевленное чучело, или пытаются спровоцировать на действие, чтобы определить степень возможной опасности, или это любопытство летающего к сидящему, прикованному к земле.

Летучие мыши сигают над головой в темноте во время своих брачных игр.

Муравьи ползают везде, иногда вытаскиваешь их из собственных волос, но это естественнее, чем выловить богомола из борща.

Как-то летом нахлынула толпа гостей послушать игру московской поэтессы на диджереду, древнем австралийском инструменте, который обычно делают из полутораметрового куска эвкалипта, выедаемого изнутри термитами — несмотря на то, что инструмент этой дамы был сделан в России и из липы без участия термитов, извлекаемый звук был настолько мощно-первобытным, что из темноты на стол с пирожными выпрыгнула древесная лягушка. Гости обалдели — возможно, большинство из них видели древесную лягушку впервые в жизни и не подозревали о ее существовании.

Ни до, ни после лягушка не появлялась, поэтому с чистой совестью можно отнести ее визит на счет диджереду — видимо, она живет на вечнозеленом дубе, нависающем над террасой. Мне приятно ощущать, что я варюсь в общем природном котле, где разница между муравьем и человеком не существенна, во всяком случае, мы ее не акцентируем.

***

Все разговоры о старении культуры и исчерпанности художественных средств — треп близорукости. На самом деле мы в начале пути.

***

Пожалуй, только в детстве не возникало регулярного желания подохнуть, по большей части не связанного с внешними обстоятельствами, — так называемые трагические происшествия, наоборот, активизируют меня, вынуждая действовать.

Помимо психофизиологического маятника (усталость и т. д.) работает разочарование — общая часть жизни слишком банальна. Если бы человек был бессмертным, он стал бы невыносимо скучен — лишь смерть и несчастья придают ему некоторую одухотворенность.

Бытовая шелуха, забивающая все поры его существования, висит в воздухе, и трудно разобрать выражение его лица — из тысяч людей, встреченных мною, навряд ли мне ужалось увидеть истинный лик хотя бы 3–4 человек.

Скука Гоголя универсальна для всех широт. Куда ни приедешь, везде одно и то же — суета и приблизительность (Валери отдыхает — в его время последняя еще обладала некоей невинностью) поверх глубинного течения жизни.

***

Собственное прошлое потеряло для меня значимость — сантименты исчезли напрочь. Настоящее на известной дистанции, а будущее осталось нетронутым.

***

Сегодня жизнь одарила изощренным удивлением. Заканчиваю последнюю каменную дорожку перед фасадом, подходит соседка-маляр и говорит: «Ну что, нормально. А стяжку когда делать будешь?» Не веря ушам, спрашиваю: «Какую стяжку?» — «Ну, цементную, поверх, как обычно», — и она машет в сторону асфальтного убожества, от которого я ухожу.

***

После 50-ти начался период ошеломляюще нежного одиночества, когда любое, даже жестокое, движение жизни имеет интимное послевкусие — словно все происходит в моей жизни.

***

То, что называют роскошью человеческого общения, напоминает ряску на поверхности пруда. Те редкие мгновения, когда люди взглядом или интонацией открываются друг другу, погоды не делают.

Даже объяснение в любви или ненависти краткосрочно. Видимо, обнажаться психологически противно человеческой природе. Это опасно или, что еще хуже. Смешно или никому не нужно. Человек с трудом выдерживает самого себя — до другого ли ему при этом

И все равно мы тоскуем по единению душ, по глубине общения — для полноты жизни мы должны резонировать с чужой душой, мы нуждаемся в чужести, подтверждающей нашу ранимость.

***

Я человек пленерный, выросший в парках и на пляже, и с трудом приспосабливаюсь к офисному существованию современности. Только открытое небо над головой делает для меня комфортным одиночество или общение. Большая часть книг, прочитанных в детстве и юности, усваивалась вместе с воздухом в тени магнолий или на деревьях — недавно рухнуло от старости земляничное дерево, на котором я упивалась «Легендой об Уленшпигеле», и образовалась брешь в моем древесно-книжном мире.

И сейчас, залезая на алычу, чтобы достать самые спелые кисти винограда, или на дуб, чтобы подтянуть веревки от тента, я испытываю оглушающее чувство свободы и блаженства — дерево словно принимает меня в свой круг, где небеса по-дружески освежают.

***

За настоящую жизнь денег не платят — она нерентабельна для окружающих. Нужно сбиться в стадо, чтобы получить прибавочную стоимость.

***

Умный живой собеседник выделяет кислород и создает точку опоры — прыгаешь в пропасть, но не грохаешься вниз, потому что есть за что зацепиться мыслью.

Вчера на террасе был Николай Злобин из вашингтонского института мировой безопасности, русский американец глобалистского замеса, органично вписавшийся в эпоху перемен, которую китайцы желали своим врагам.

Приятно было наблюдать за человеком, адекватном современности. Остальные гости ежились от вечерней сырости (было уже поздно), переминались в креслах, явно уставшие от экскурсии в ново-афонскую пещеру и монастырь, интервью на ТВ и предыдущих застолий, а Злобин был свеж и текуч.

После такого собеседника одиночество обретает дополнительную оптику.

***

Русская кровь в сочетании с давними добавками татарской и польской дала темперамент фокстерьера, которому приходится бить по носу.

Европеец во мне балуется фатализмом и ценит негу отрешенности, а азиат деловит и педантичен, иногда до отвращения — гасит за всеми свет даже в чужой квартире. В качелях между Западом и Востоком комфортно, и выгода несомненна — черпаешь из всех сокровищниц. По-утреннему пронизывающая диалектика Лао-цзы встречается за завтраком с рефлексией Музиля, и мы поглощаем овсянку, улыбаясь многозначности жизни и слегка журя ее за быстротечность.

Ибо все мы ушиблены временем и его неподъемной тайной. Его аппетит чудовищен, а неподкупность цинична. Мгновение опьяняет и тут же стремительно исчезает, не попрощавшись, не оставив адрес. Ему не до сантиментов — инерция вечности сдувает его, как пылинку.

Как истинные стоики мы приспособились и делаем вид, что нам по хрену — Лао-цзы уехал на буйволе, Музиль умер в нищете под покровом швейцарского нейтралитета, а я отказываюсь от себя в пользу истины, чтобы вызвать ответное великодушие.

***

Стихи писались, пока я жила страстями и обвальным ощущением красоты, когда полдень был событием, а ночные тени уводили на край земли — мерцание звезд обещало сократовскую насыщенность жизни.

Сейчас я пленник собственного видения мира, своей поэтической манеры (не к ночи будь помянута), и стихи угасли, ибо не открывали нового. В прозе я еще пытаюсь прорваться в неведомое, наработанный художественны стереотип пока не удушил меня окончательно.

Типичное для многих художников как бы отсутствие в жизни (несмотря на всю мою общественную активность) стало настолько привычным, что уже не вызывает вопросов.

Возможно, и терраса отчасти построена, чтобы прикрыть мое отсутствие.

Театр на месте беззвучного «пока».

***

Роскошные ночи Босфора, когда луна кажется неотъемлемой частью восточного пейзажа — подсвеченные мечети и дворцы очерчивают берега пролива между Азией и Европой, напоминая о тысячелетних колебаниях, но Золотой Рог направлен к северу, в Евросоюз; средневековая нега гарема, как ковер-самолет, парит над распаленным воображением туристов, и огромный фонтан, бьющий из вонючей воды (босфорская клоака 20-миллионного Стамбула), смотрится светящейся цитатой-рекламой опоэтизированного прошлого, где сажали на кол и сравнивали бедра красавиц с тяжелой кучей песка. Чувственность босфорской ночи почти священна.

***

При всей моей наружной активности внешняя жизнь большей частью казалась мне чужой, а биография — очередной справкой; теперь и внешняя жизнь стекает внутрь, потому что окружающая среда стала продолжением моей физиологии. Все неразрывно до фарса и нежности одновременно.

***

Цветущие растения появились задолго до человека — 110 млн. лет назад, и просуществовали целую эпоху, не вызывая восхищения. Позже сформировался человеческий мозг, и первый оценивающий взгляд породил красоту — это была революция, значение которой затмевает все последующие.

Между цветением и человеческой мимикой есть неочевидная связь, и все-таки человеческое лицо выпадает из природы.

***

Европа становится мне все ближе — может быть, потому, что кажется уязвимой. Самая толерантная часть света так упорно усваивается цветными, что на глазах превращается в колонию нового образца — afterпостмодернистскую зону мультикультурализма.

Мигрирующие наследники западной демократии наверняка окажутся хорошими учениками (личностное все равно разъест коллективное), и восточная утонченность даст роскошные цветы на европейской почве, но уходящая в прошлое Европа трогает своей обреченностью.

***

Этот понедельник доканал меня солнцем и безысходностью — жизнь застыла, и даже воздух поступал в легкие гранитом. Мозг требует разнообразия, которое я не всегда могу ему обеспечить.

Чудовищная ненасытность мозга в противоречии с природной невыносливостью, которую усугубил менингит в отрочестве, ставит в идиотское положение. Я никогда не знаю, что выкинет моя голова через пару часов — долбанет мигрень, тут же вырубающая из рабочего ритма, или банальная головная боль, которую может мгновенно запустить духота в поезде, случайный курильщик и т. д. Почти каждая магнитная буря затаптывает меня по полной программе.

Вместо того чтобы таскаться по миру, торчишь на одном месте, пронизывая собой пространство — а во время поездок разбрасываешь споры взгляда, прорастающие после твоего исчезновения.

***

Неделю назад, осматривая окрестности со второго этажа лондонского автобуса, наткнулась на восхитительное зрелище — по тротуару идут два мужика, обычные бледнолицые англичане, и у одного из них на лысине черные картонные рога. По выражению лица не заметно было, что он прикалывается — как раз обыденность его поведения и делала ситуацию неотразимой.

Обычное утро, не выходной, не праздник, мужик простецкий, лысина розовая, никто, кроме меня, не пялился. Захотелось человеку, и слава богу. Хоть где-то до этого дожили.

***

Терраса — это выплеск домашнего пространства наружу, возможность быть под открытым небом, но по-домашнему наедине — однажды с подругой-итальянкой мы спускались к морю извилистой дорогой между домами рыбачьего поселка под Генуей и, в очередной раз резко свернув, прошли буквально в полуметре от лица девочки, читавшей книгу. Она сидела на маленькой террасе, образованной плоской крышей первого этажа, и даже глазом не повела на наше неожиданное появление.

Ее поглощенность книгой подарила мне драгоценное ощущение невидимости и тайного вторжения в пространство юного лица.

***

Круглый год купаясь в море, я ощущаю себя земноводным существом, для которого вода первичнее праха — прозрачность утренней волны (в декабре—феврале море бывает чище, чем в суматошные летние месяцы, напоминающие гусеницу с миллионом мелькающих загорелых ног) обнажает мое сердце.

Залив дарит мне изыски, недоступные сухопутным — лежать в ночной воде при свете звезд или полной луны, медленно колыхаясь в общем движении водной массы и отражаясь в отступающем небе; нырять в фосфоресцирующую ноктелюками волну и видеть, как сверкающие капли стекают с твоего тела, повторяя дробность Млечного пути над головой; или таять в молочно-теплой воде сентябрьского моря, ощущая на лице прохладные капли осеннего дождя.

Этот водно-воздушный ажур ощущений пронизывает жизнь даже вдали от здешних мест, давая иногда неожиданное смешение — пару лет назад, когда прохладной субботой августа мы ходили на виндсерферах по Финскому заливу, две атмосферных среды, южная и северная, наперегонки соревновались с ветром, обольщая мои глаза и кожу обжигающим сочетанием вспышек памяти и яви.

Полдневное буйство сухумского залива, когда солнце слепит со всех сторон, отражаясь от водной поверхности, и лупит упругим потоком зноя, сопровождает меня всегда.

***

Любовь непостижима, как все подлинное.

***

Когда начинаешь жить, как исследователь, а не потребитель (эта функция уходит в рефлексирующую тень), очень скоро осознаешь, что жизнь есть то, что ты в нее вкладываешь, — даже с независящими от тебя обстоятельствами можно сыграть в собственную игру, а ежесекундная пластичность жизни просто завораживает — в мгновение ока ты можешь сбежать от себя так далеко, что твое отсутствие испытает соблазн самореализации.

Если же ты пытаешься заглянуть жизни прямо в лицо, она всегда ускользает. Потому что ей нечего сказать в ответ без твоей подсказки — вот тут и попадаешь в капкан собственной ответственности.

***

Полгода назад купила штук 50 видеофильмов National Geographic и BBC о дикой природе, рассчитывая долго наслаждаться. Хрен с маслом, настоящий удар под дых. Вроде как я знала, что все живое непрерывно ест друг друга, чтобы выжить, но одно дело знать теоретически, а другое видеть, как крокодил раздирает трепещущую плоть или как мои любимые зебры забивают ногами насмерть заблудившегося детеныша антилопы, чтобы он не привлек своими криками ночного хищника. Почти ни один фильм не могу досмотреть до конца, заболеваю от обыденной жестокости происходящего.

Я не хочу жить в таком мире. Понимаю, что это истерическая реакция, но не хочу.

***

Когда летом заходишь в парк, четкое ощущение, что небо — это, в первую очередь, неумолчный звук, а уже потом солнце и прочие дела. Цикады нависают над головой — цивилизация еще не затоптала их, и звук с металлическим отблеском античной трагедии плотно прилегает к макушке.

Героическая смерть скользит между стволами, дразня сухим треском погребального костра, и у вечности все еще человеческое лицо — бессмертно-юная улыбка богов дрожит на губах, обесценивая время, еще не знающее песочных часов.

***

Гуманитарный выродок в технической семье, я обладаю некоторыми ремонтными навыками и интересом к научным вопросам, что позволяет более объемно воспринимать жизнь. Последние два года читаю классные зарубежные книги по экономике и финансам — с высоты птичьего полета захватывающее зрелище. Забавно, что даже в финансах значение невидимого столь же велико, как в морали и культуре.

***

Жизнь не осознает, что она усложняется, а я как последняя балда упрекаю ее в отсутствии рефлексии. У нее нет стремления быть собеседником, она существует вне вербального общения, избрав другие пути, а я пытаюсь вызвать ее на откровенность привычным способом — чирик-чирик.

Я требую от нее целевой установки, мотивации и т. д., то есть натягиваю ее на человеческое, а она вне этого — и вроде как я понимаю, но не могу отвязаться.

Когда вокруг рождаются и умирают — это аргумент ниже пояса, ибо непонятно, что этим хотят сказать.

Разборки с сущим — единственное занятие, придающее смысл остальному. Существовать осознанно, видимо, так же противоестественно, как убивать, но более перспективно — хоть что-то оставляешь после себя.

***

Того, что обо мне не знают, — гора, у подножья которой фиглярствует мышь под именем Надежда Венедиктова.

Остальные в такой же ситуации.

Горы вдалеке безмолвствуют, а мышки в долинах общаются.

***

В этом году из-за частых отъездов отвыкла от террасы и, когда бывают гости, прихожу гостем-х. Это в русле возрастного отчуждения от себя — собственная жизнь с террасой в придачу дрейфует неподалеку.

***

В 1969 году наш автомобильный караван поднялся к Бюроканской обсерватории над Ереваном — рекомендательное письмо открыло нам двери к одному из телескопов. Снаружи сиял ослепительный август с запахом абрикосовых садов, окружавших городок астрономов, — переспевшие плоды покрывали землю и нежно гнили. А внутри окуляр приковывал взгляд к черному небу с туманностью Андромеды — этот контраст дня и ночи так ошеломил подростковое сознание, что я еще несколько суток ощущала одновременность всего.

***

Работоголик Плиний, не терявший ни минуты и накропавший 37 томов «Истории естественных знаний», любил гулять босиком в своем великолепном саду под перголами из винограда. Платон гулял с учениками в роще Академии, считая, что ходьба стимулирует мыслительный процесс. Во всяком случае, ходьба спасала меня даже от отчаяния.

***

Неизвестность так же возбуждает, как атака половых гормонов по мозгам в молодости, она делает мир будоражаще неотразимым.

Как сильно мы недооцениваем потенциал неизвестного даже совсем рядом — моя бабушка, коммунистка и поклонница Голсуорси, на исходе 95-го года жизни вдруг увлеклась ранней прозой Пастернака, а сегодня утром с отвращением поносила обыкновение целоваться в губы — оказывается, она никогда этого не делала, хотя трижды была замужем, а в юности согрешила до замужества. Еще лезут в рот друг другу, сказала она, передергиваясь.

***

В Египте солнце агрессивно и бьет по мозгам — быть фанатиком или фаталистом здесь так же естественно, как финиковой пальмой. На берегу Нила, среди строительного мусора, старик в белом тюрбане протянул мне кофейную бурду в немытом стакане и остался в моей жизни — многолетняя безысходность разъедала его лицо до полной покорности судьбе с такой силой, что проникла в меня, как внутренний ветер, коснувшись самых глубин.

В стране, где 96% территории — пустыня и природная тень не спасает от зноя, где пирамиды консервируют смерть, человек слишком уязвим в интимнейшем переживании света.

***

Человек уходит непознанным. Даже люди, чье творчество и биография обсосаны до мельчайших подробностей, не в лучшем положении — просто их занавес расписан до упора.

Пушкин такой же незнакомец, как любой прохожий.

***

Стало раздражать примитивное деление на два пола — слишком однообразно, даже гомосексуализм и транссексуальность не спаса- ют положения. Глубокая укорененность в половом стереотипе поведения уже давно отдает убожеством. Когда вижу кокетничающую самку, не подозревающую о своем человеческом, грустно до положения риз.

***

Летняя прохлада — такая же вершина цивилизации и культуры, как Парфенон. Мы так выразительно наслаждаемся ею, столько поцелуев и ласк таится в ее бесконечных просторах (от любовных игр наяд с сатирами до современных пикников на траве); по плодотворности мыслей, рожденных ею, она переплюнет любой исследовательский институт.

Когда лежишь в шезлонге под легким ветерком, языческая прелесть винограда и горизонта дразнит в тебе полубога, и ты одухотворяешь вечность — помню несколько случаев, когда ответ приходил мгновенно, как будто за твою щедрость откликнулись брызгами света.

***

Жизнь на дистанции от себя отчуждает от обычного способа существования и в то же время обогащает его новой прелестью — объективация придает жизни законченность прямо по ходу действия, как если бы чувство тут же отливалось в любовный роман или хотя бы сонет, озвученный одновременно с поцелуем — мозг работает на два фронта, участвуя в пылком действии души и тела и не забывая о своей оценочной функции.

***

Выложив дорожку перед домом морской галькой, так увлеклась, что уже четвертый год работаю с камнем — сотворила даже каменные кресло, столик и вазу (итальянский дворик), пошли маленькие скульптуры, камень оказался неисчерпаемо разнообразным.

Работа с камнем и создание легкого уюта на террасе сделали неприкаянность более мощной и осознанной — сейчас два эти взаимоисключающих процесса создают полноту жизни, провоцирующую своей законченностью, и я снова думаю о бегстве, невидимом, но неостановимом.

***

Внутренний ландшафт собеседника обычно важнее темы разговора.

По многолетним следам улыбки на лице можно зайти в глубь человека так далеко, что он окажется захваченным врасплох.

***

«Тот, кто любит свою родину, лишь слабый новичок, тот, для кого любая земля становится родиной, уже сильнее; но совершенен лишь тот, кому весь мир — чужбина». Хьюго из Сен-Виктора, саксонский монах ХII века.

Я болтаюсь между подобным мироощущением и потребностью быть самим жизненным процессом. Мне тесно быть просто человеком.

В то же время я стараюсь быть и просто человеком, ибо на сегодня это единственная оптика, позволяющая рефлексировать индивидуально. И тогда мы почти на равных — человек и непостижимое.

***

Сюжетность достала — хлещет потоком со всех сторон, банальность историй лишь подчеркивает, что по-настоящему мы существуем только в неповторимости переживаний, которая скрыта от посторонних глаз.

Стадность вместо единства.

Неповторимость прячется, как изгой, и обнаружить ее можно только случайно, когда вдруг мелькнет проблеск того, что составляет истинную сущность, и снова скроется, ибо за подлинность надо платить.

Быть самим собой сложнее, чем членом общества.

***

В детстве, когда из меня лепили, правда, не очень усердно, женщину и советского человека, я отстраненно наблюдала со стороны, не понимая, чего ко мне вяжутся, настолько блекло это было в сравнении с роскошью субтропиков и предвкушением будущего. В юности попытки окружающих привести меня к общему знаменателю уже осознанно раздражали; сейчас мои попытки ускользать от стереотипов выливаются в очередной штамп, правда, еще не совсем осточертевший.

***

Борхес утверждал, что он не человек, а перекресток; я с детства ощущаю себя сквозняком; интересно, есть ли индивиды, позиционирующие себя как молнию, разбегающуюся галактику, ночной взгляд совы

Если издать энциклопедию самоощущений, не будет ли она включать все существующее от, А до Я

***

Настоящее слишком часто навязчиво и не обладает деликатностью прошлого.

***

На террасу начали ходить как в музей, особенно впечатляют посторонних каменные дорожки, итальянский дворик и бугенвилея, которая за полгода выросла на 3,5 метра. Теперь терраса — это целый комплекс со скульптурами, растениями и прочими прибамбасами. Колокольчики, свисающие по центру террасы, обеспечивают в ветреную погоду хрустально-водную промывку мозгов — словно родник течет по извилинам, даруя лесную свежесть.

Эта «башня из слоновой кости» пошла по моим стопам и выпендривается сама по себе, не ожидая зрителей.

***

Культура общения с собой проработана гораздо лучше, чем общение с другими.

Увеличивается количество жизни, которое не можешь пересказать другому.

***

Слепящий зной субтропиков с малолетства одарил меня глубинным ощущением праздника, и сейчас, когда в редкие свободные минуты, умостившись в кресле и наслаждаясь аскетичным комфортом террасы, я размышляю об изначальной страсти человека к экстазу, выродившейся в футбольный фанатизм и прочие потуги современного досуга, я улавливаю в себе пляшущего дикаря — самозабвенный танец у костра или на берегу моря, взвинчивающий тебя вверх!

До сих пор пляшу, особенно зимними вечерами, под Сезарию Эвара или что-нибудь знойно-испанское — ритм разворачивает тело и душу до простора ойкумены и созывает гостей, ибо дикарю нужны их восхищенные взгляды.

***

Существуя по принципу: «Интеллигентный человек минимально обременяет собою окружающую среду», я ничего не требую от государства, общества, жизни, попросить даже близкого человека об одолжении — нож острый. Это дает свободу, но отчуждает.

***

Мое личное время не линейно, хотя общепринятая колея тоже протоптана, чтобы не оторваться от коллектива — ведь встречаемся мы только на ней.

***

Построила террасу, чтобы спокойно работать в одиночестве, а теперь она навязывает мне гостеприимство. Я всегда терпеть не могла гостей. Через полчаса мне хотелось бежать от них и проветриться от общения. Теперь понимаю, что просто требовалось открытое небо над головой — сейчас я спокойно и зачастую не без удовольствия участвую в многочасовых беседах, не обязательно обремененных интеллектом.

***

Мне интересны в основном лишь те авторы, которые прописывают способ существования, поэтому и я пытаюсь разжевать собственный. Я принципиальный и последовательный маргинал, обитающий на границах — моря и суши, личности и человечества, сущего и небытия и т. д.

Наслаждаясь полднем, я торгую одиночеством вразнос — и потому все в гостях. От спелой черешни до небес. Наиболее открыт для общения бываешь лишь в одиночестве. Это не препятствует моему вечному бегству от себя, просто остальные тоже выходят на дистанцию — массовый забег к горизонту, отступающему с постоянством, достойным лучшего применения. Взгляд на себя со стороны не имеет постоянной прописки и бомжует на грани фола — к тому же ему приходится следить за двумя субъектами, разбегающимися с целью самопознания. Иногда их бывает больше.

Я не хочу, чтобы над моей мыслью довлели государство, нация и другие базообразующие дела, которые, создав, потом контролируют — merci за креатив, но дальше мы с жизнью один на один, без посредников. Пограничный способ существования обольщает всеядностью и объективностью — ты всехний и ничей, но друг человека.

***

Лицо, этот опознавательный знак для других, тоже тянет одеяло на себя — чем дальше, тем независимее мы друг от друга, и ежедневные встречи в зеркале все суше. Взаимная усталость накапливается, и невозможность отвязаться друг от друга вызывает иронию — наталкиваясь на свой фэйс, иногда машу рукой, дескать, исчезни хоть на минутку, не мешай сосредоточиться.

***

Плавали с братом и друзьями от Нижнего Новгорода до Валаама — российское пространство оказалось замешанным на воде: что Рыбинское водохранилище, что Белое озеро огромны и словно разделяют континенты. И здесь задана необъятность, мешающая нам структурировать.

***

Журналистские будни регулярно сталкивают меня с циниками и жуликами разных мастей — только что ушел один из них, и нужен хотя бы слабый порыв ветра, чтобы очистить воздух.

Я избегаю приглашать их на террасу, но этот приперся по собственной инициативе. Нудил-нудил, предлагая очередную коммерческую затею (все пытаются использовать мою reputation до тупости порядочного человека) и, наконец, тихо отвалил. Омертвил сорок минут моей жизни, хотя я и отвле- калась на изыски вечернего освещения, на воробья, снующего в глицинии.

Даже как объект изучения они, за редким исключением, неинтересны. Эти козлы умудрились опошлить даже такое гениальное изобретение как деньги, отрывающее человека от чувства обладания хотя бы на миллиметр.

***

Каждый кипарис — мой конфидент и вход в Древнюю Грецию. Случайного взгляда довольно, чтобы повеяло вечностью и античным покоем (не знаю, был ли он когда-нибудь, но детство, настоянное на древнегреческих мифах, настаивает), сочетающим неподвижность полудня с поступью рока. Черная остроконечная тень разит, как взмах меча, рассекающего занавес над сценой, — и я вновь в стране смеющихся богов и мудрого кентавра, расстояние между небом и землей здесь как прогулка в соседнее царство, нагие атлеты выпрыгивают из куросов, чтобы состязаться на Олимпийских играх, а Пенелопа отражает, как зеркало, приключения имени ее мужа. Все очень по-человечески.

Но драматурги и философы натягивают пространство до катарсиса, соревнуясь с судьбой, и это соревнование превращает эпоху в сейчас.

***

Я хочу быть самим жизненным процессом, чтобы познавать и ощущать максимально — но рефлексирует ли жизнь так же самозабвенно, как я? Поменять шило на мыло? Чем ближе к реальности, тем дальше от себя

***

Терраса несется сквозь время, обгоняя материки и отстаивая собственный путь — тешит себя иллюзией, что это она породила меня. Я разрешаю ей утверждаться за мой счет, ибо великодушие — лучший способ сосуществовать.

Возможно, когда-нибудь терраса станет настолько самодостаточной, что улыбнется мне с любовью близкого человека.

***

С годами все больше поражает вместимость жизни, ее всеядность — и полное отсутствие стиля.

Надежда ВЕНЕДИКТОВА

СУХУМ

Октябрь 2008

Фото автора

2014-11-04 19:53:25

Владимир
Воронеж
Здорово!

Поля, отмеченные * звёздочкой, необходимо заполнить!

Ваше имя*
Страна
Город*
mailto:
HTTP://
Ваш комментарий* Осталось символов