ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ "ДИКОЕ ПОЛЕ. ДОНЕЦКИЙ ПРОЕКТ"

Поле духовных поисков и находок. Стихи и проза. Критика и метакритика. Обзоры и погружения. Рефлексии и медитации. Хроника. Архив. Галерея. Интер-контакты. Поэтическая рулетка. Приколы. Письма. Комментарии. Дневник филолога.

Сегодня четверг, 21 ноября, 2024 год

Маленькая комедия

СЦЕНА I.

Осень, село Болдино. 1830-й год, Россия. Комната. В комнате Пушкин.

П у ш к и н (пишет):

ВСЕ ГОВОРЯТ: НЕТ ПРАВДЫ НА ЗЕМЛЕ.

НО ПРАВДЫ НЕТ — И ВЫШЕ.

Он пишет маленькую трагедию, которая называется «Зависть». Потом он изменит название, и читатели, следуя этому изменению, станут сравнивать двух его героев — Моцарта и Сальери, и будут искать смысл в соотнесении и сопоставлении их позиций и взглядов — этических, эстетических, мистических…

Но Зависть — останется.

ДЛЯ МЕНЯ ТАК ЭТО ЯСНО,

КАК ПРОСТАЯ ГАММА.

Слова, которыми начинается это произведение, произносит один из героев — Сальери. Сам Пушкин произнести такие слова, понятно, не может, ведь читатели могут подумать, что это он, автор, так мыслит и так страдает.

Но, разумеется, это и не тот реальный Сальери, который умер лет пять тому назад и который, быть может, вовсе не убивал ве- ликого Моцарта.

Впрочем, если и не убивал, то мог убить. Так думает автор, которого тоже иногда на- зывают Моцартом.

«В первое представление „Дон Жуана“, в то время когда весь театр, полный изумленных знатоков, безмолвно упивался гармонией Моцарта, раздался свист — все обратились с негодованием, и знаменитый Сальери вышел из залы, в бешенстве, снедаемый завистью…

Завистник, который мог освистать „Дон Жуана“, мог отравить его творца».

Итак, Сальери, воскрешенный Моцартом, говорит о себе:

РОДИЛСЯ Я С ЛЮБОВИЮ К ИСКУССТВУ;

РЕБЕНКОМ БУДУЧИ, КОГДА ВЫСОКО

ЗВУЧАЛ ОРГАН В СТАРИННОЙ ЦЕРКВИ НАШЕЙ,

Я СЛУШАЛ И ЗАСЛУШИВАЛСЯ — СЛЕЗЫ

НЕВОЛЬНЫЕ И СЛАДКИЕ ТЕКЛИ.

Это говорит Сальери? Или все-таки тот, чьими словами он мыс- лит и кто скрыт от него в его же словах, — человек с некрасивым черным лицом и кудрявыми волосами?

РЕМЕСЛО

ПОСТАВИЛ Я ПОДНОЖИЕМ ИСКУССТВУ;

Я СДЕЛАЛСЯ РЕМЕСЛЕННИК: ПЕРСТАМ

ПРИДАЛ ПОСЛУШНУЮ, СУХУЮ БЕГЛОСТЬ

И ВЕРНОСТЬ УХУ. ЗВУКИ УМЕРТВИВ,

МУЗЫКУ Я РАЗЪЯЛ, КАК ТРУП.

Сальери не видит, что он не один. Он не слышит, как молчит его черный человек. Смысл же этого молчания парадоксален и зловещ: любовь к музыке тоже убивает, а кто способен убить музыку, может убить и музыканта.

Я СТАЛ ТВОРИТЬ, НО В ТИШИНЕ, НО ВТАЙНЕ,

НЕ СМЕЯ ПОМЫШЛЯТЬ ЕЩЕ О СЛАВЕ.

Желание славы — у кого его не было в юные годы? «Быть великим обещаю…» Но однажды наступает момент, когда нужно выбирать: сла- ва или бессмертие.

Например, так: «Я выступаю перед публикой, изменив свою ран- нюю манеру. Не имея более надобности заботиться о прославлении не- известного имени и первой своей молодости, я уже не смею надеяться на снисхождение, с которым был принят доселе. Я уже не ищу благо- склонной улыбки моды. Добровольно выхожу я из ряда ее любимцев и смиренно благодарю за ту благосклонность, с какой принимала она слабые мои опыты в продолжении десяти лет моей жизни».

Это выбор пути. По какому пойдешь-то и обретешь.

СЛАВА

МНЕ УЛЫБНУЛАСЬ; Я В СЕРДЦАХ ЛЮДЕЙ

НАШЕЛ СОЗВУЧИЯ СВОИМ СОЗДАНЬЯМ.

Я СЧАСТЛИВ БЫЛ: Я НАСЛАЖДАЛСЯ МИРНО

СВОИМ ТРУДОМ, УСПЕХОМ, СЛАВОЙ; ТАКЖЕ

ТРУДАМИ И УСПЕХАМИ ДРУЗЕЙ,

ТОВАРИЩЕЙ МОИХ В ИСКУССТВЕ ДИВНОМ.

О, тот, черный, за спиной, знает, что такое слава. Он знает, как она улыбается, как манит к себе и кружит голову. А еще он знает, уже знает, как она уходит, как стучат, удаляясь, ее каблучки.

Не смешно ли, один критик, из молодых, недавно объявил, что Пушкин — умер…

Живой и черный Пушкин скалит белые зубы.

Завидует ли он тем, к кому она ушла, его слава? О нет! Ему ли, бес- смертному, завидовать славе смертных?

НЕТ! НИКОГДА Я ЗАВИСТИ НЕ ЗНАЛ,

О, НИКОГДА!

Да, никогда. Иначе разве мог бы он описать это чувство так гени- ально? Гений — это способность говорить о том, чего не знаешь. Лучше всего о зависти расскажет Моцарт, а не Сальери.

Но Сальери тоже есть что рассказать.

А НЫНЕ — САМ СКАЖУ — Я НЫНЕ

ЗАВИСТНИК. Я ЗАВИДУЮ; ГЛУБОКО,

МУЧИТЕЛЬНО ЗАВИДУЮ. — О НЕБО!

ГДЕ Ж ПРАВОТА, КОГДА СВЯЩЕННЫЙ ДАР,

КОГДА БЕССМЕРТНЫЙ ГЕНИЙ — НЕ В НАГРАДУ

ЛЮБВИ ГОРЯЩЕЙ, САМООТВЕРЖЕНЬЯ,

ТРУДОВ, УСЕРДИЯ, МОЛЕНИЙ ПОСЛАН, А ОЗАРЯЕТ ГОЛОВУ

БЕЗУМЦА,

ГУЛЯКИ ПРАЗДНОГО?.. О МОЦАРТ, МОЦАРТ!

Это случится потом. Чернея от ненависти, лежа на снегу, смер- тельно раненый, Моцарт будет целиться в своего врага.

Ах, Моцарт, Моцарт…

Входит Моцарт, напевая: «Voi che sapete…» Его сопровождают те, кому известны тайны искусства. Моцарт хочет угостить ими своего друга.

М о ц, а р т:

НЕТ, МОЙ ДРУГ САЛЬЕРИ! СМЕШНЕЕ ОТРОДУ ТЫ НИЧЕГО

НЕ СЛЫХИВАЛ…

Сальери не до шуток, но — отказать своему божеству? Входят Кри- тик, за ним Литературовед и Философ. Все трое, кажется, слепы.

К р и т и к:

Сальери пытается понять, что вызывает у него зависть — чувство, как он сам сознает, низкое и чуждое ему. И находит ответ, даже два. Первый: «Нет правды на земле». Но это еще не трагедия, это драма — ведь так «все говорят». А вот второй ответ, возвышающий Сальери над общим мнением, действительно, превращает его в трагического героя: «правды нет — и выше». С этой мысли, собственно, и начинается траге- дия. Как и вообще всякая трагедия… Это итог его размышлений. И это начало его действий.

Л и т е р, а т у р о в е д:

Размышления Сальери рассекают, подобно анатомическому ножу, художественную ткань трагедии, обнажая жесткую, строго ло- гическую, чуть не математически расчисленную ее конструкцию. На- чальная точка, утверждаемая как антитезис к общеизвестному, начи- нает смысловую линию, которая, сделав круг, возвращается к своему началу. Герой находится внутри им же очерченного круга, обреченный завидовать тому, кто беспутен и свободен.

Ф и л о с о ф:

Зависть возникает тогда, когда кто-то получает от жизни больше, чем того заслуживает. Несправедливо больше. Вот как Моцарт. В самом деле, почему безумцу, а не умнику, почему гуляке, а не трудяге послан священный дар — бессмертья, может быть, залог?

Сальери решает восстановить справедливость. И он действительно ее восстанавливает, когда убивает Моцарта. Преступая моральный закон, запрещающий: не убий, Сальери оказывается палачом, исполняющим другой закон, утверждающий: за все надо платить. За все, что Моцарт по- лучал как бы даром, он теперь заплатил сполна своею жизнью.

Теперь нельзя сказать, что нет правды на земле — все справедливо: за жизнь — смерть, за смерть — бессмертие.

Моцарт хохочет.

Са л ь е р и:

И ТЫ СМЕЯТЬСЯ МОЖЕШЬ

М о ц, а р т:

АХ, САЛЬЕРИ!

УЖЕЛЬ И САМ ТЫ НЕ СМЕЕШЬСЯ

Сальери пытается прогнать слепцов, но те не уходят.

К р и т и к:

Почему Моцарт смеется, а Сальери сердится, когда они слышат игру трактирного скрипача? Почему для одного — это чудо, а для дру- гого — пачкотня и бесчестие? Разве Моцарт не видит, что смешивается великое и незамысловатое? Видит, конечно. Потому и смеется. Смеш- но-то, что смешивается, разве не так? Но именно по этой же причине Сальери — не смеется. Ему не смешно. В смешении высокого и низкого он видит профанацию и нарушение иерархии.

Са л ь е р и:

НЕТ!

МНЕ НЕ СМЕШНО, КОГДА МАЛЯР НЕГОДНЫЙ

МНЕ ПАЧКАЕТ МАДОННУ РАФАЭЛЯ,

МНЕ НЕ СМЕШНО, КОГДА ФИГЛЯР ПРЕЗРЕННЫЙ

ПАРОДИЕЙ БЕСЧЕСТИТ АЛИГЬЕРИ.

Л и т е р, а т у р о в е д:

Если подножием искусства служит ремесло, то такое искусство, действительно, иерархично и ступенчато — этакая лестница, соеди- няющая землю и небеса, по которой мастер, вроде Сальери, восходит, поднимаясь со ступени на ступень.

Но искусство Моцарта — нечто иное: «священный дар», «бес- смертный гений»… Такое искусство вдохновенно, а дух, как известно, веет где хочет, и всякое его проявление, будь то игра слепого музыканта или интуиции подслеповатого литературоведа — чудо.

М о ца р т:

ТЫ, САЛЬЕРИ,

НЕ В ДУХЕ НЫНЧЕ.

Ф и л о с о ф:

Сальери всегда «не в духе». Его искусство обходится без божества, без вдохновенья и прочих инстанций, нарушающих законы творче- ства. Нельзя сказать, что искусство Моцарта выше или лучше — оно просто иное. И сам Моцарт представляется Сальери этим самым без- законным божеством в системе узаконенных ценностей.

То, к чему стремится Сальери, чего он достигает своим трудом и усердием, а часто и не достигает, Моцарту дается сразу и даром. Ис- кусство Сальери — искусство интеллекта, в его основе — наука, долгие годы учения; искусство Моцарта — искусство интуиции, в его основе — дух, непостижимо и неисповедимо раздаривающий благодать.

М о ца р т:

ЧТО Ж, ХОРОШО

Са л ь е р и:

КАКАЯ ГЛУБИНА!

КАКАЯ СМЕЛОСТЬ И КАКАЯ СТРОЙНОСТЬ!

ТЫ, МОЦАРТ, БОГ, И САМ ТОГО НЕ ЗНАЕШЬ;

Я ЗНАЮ, Я.

М о ца р т:

БА! ПРАВО? МОЖЕТ БЫТЬ…

НО БОЖЕСТВО МОЕ ПРОГОЛОДАЛОСЬ.

К р и т и к:

Сальери слишком серьезен. Его серьезность становится психоло- гическим препятствием для поистине свободного творчества.

Л и т е р, а т у р о в е д:

В отличие от серьезного, классицистически дифференцирующего художественного мышления Сальери, мышление Моцарта — амбива- лентно: он тоже серьезен, еще как серьезен, но он вместе с тем и весел. Смех Моцарта не отменяет его серьезности, это смех гения, свободный и освобождающий. Это пушкинский смех.

Ф и л о с о ф:

Серьезность Сальери — это серьезность инквизитора, не допускаю- щего осмеяния святынь. Он настолько серьезен, что пошлет на костер не только смеющегося еретика, но и самого бога, если тот рассмеется.

Са л ь е р и:

НЕТ! НЕ МОГУ ПРОТИВИТЬСЯ Я ДОЛЕ

СУДЬБЕ МОЕЙ: Я ИЗБРАН, ЧТОБ ЕГО

ОСТАНОВИТЬ…

К р и т и к:

Сальери одержим, в этом не может быть сомнений. Он не может противиться тому, что никогда не было ему свойственно, но однаж- ды вошло в него и стало определять его поступки. Зависть, внушенная ему, открыла ему существенное различие между ним и Моцартом. И зависть же подталкивает его к следующему шагу: Сальери может устра- нить это различие, если устранит Моцарта. Убить избранника может только избранник. Убийство уравняет их в памяти потомков, поставит в один ряд, в одну строку — Моцарта и Сальери.

Са л ь е р и:

ЧТО ПОЛЬЗЫ, ЕСЛИ МОЦАРТ БУДЕТ ЖИВ

И НОВОЙ ВЫСОТЫ ЕЩЕ ДОСТИГНЕТ

ПОДЫМЕТ ЛИ ОН ТЕМ ИСКУССТВО? НЕТ;

ОНО ПАДЕТ ОПЯТЬ, КАК ОН ИСЧЕЗНЕТ:

НАСЛЕДНИКА НАМ НЕ ОСТАВИТ ОН.

ЧТО ПОЛЬЗЫ В НЕМ

Л и т е ра т у р о в е д:

Сальери говорит о пользе — аргумент совершенно невозможный для Моцарта. О какой пользе можно говорить, когда речь идет об искусстве

Са л ь е р и:

ВОТ ЯД, ПОСЛЕДНИЙ ДАР МОЕЙ ИЗОРЫ.

ОСЬМНАДЦАТЬ ЛЕТ НОШУ ЕГО С СОБОЮ…

Ф и л о с о ф:

Божественный дар, которым владеет Моцарт, и дьявольский дар, который носит с собой Сальери, — это, в сущности, две программы, которые выполняются этими героями, — программа созидания и про- грамма уничтожения. Моцарт не знает зависти, ему никто не мешает и никто не нужен, чтобы творить и быть Моцартом, его дар самодостато- чен, тогда как дар Изоры нуждается в объекте для его реализации.

Са л ь е р и:

ТЕПЕРЬ — ПОРА! ЗАВЕТНЫЙ ДАР ЛЮБВИ,

ПЕРЕХОДИ СЕГОДНЯ В ЧАШУ ДРУЖБЫ.

К р и т и к:

«Любовь», «дружба»… Как своеобразно значение этих слов, когда произносит их Сальери! И в этом странном, искаженном семантиче- ском поле противостояние Сальери и Моцарта оказывается противо- стоянием любви и дружбы! Любви, которая несет смерть, и дружбы, которая отравлена завистью.

Л и т е р а т у р о в е д:

Смысл противостояния Моцарта и Сальери можно прояснить, если обратить внимание на смену названий этой вещи: «Зависть» «Са- льери» — «Моцарт и Сальери». От понятия «зависть» к его образному воплощению и далее к образно-художественной оппозиции «Моцарт — Сальери». Подобно тому, как образы Моцарта и Сальери раскрывают- ся в их взаимных отношениях, понятие «зависть» должно рассматри- ваться тоже в единстве и в оппозиции с другим, сопоставимым с ним и противопоставленным ему понятием. Таким понятием, художествен- но представленным в образе Моцарта, является понятие «дружба».

Дружба — это музыка, гармония, союз. Восполнение себя другим. Восполнение другого собой.

Зависть — разъятие музыки, нарушение гармонии, разрушение союза. Выяснение, кто есть кто. Сопоставление себя с другим. Уста- новление иерархии.

Дружба — гениальна. Способность к дружбе — способность жить в му- зыке, по законам ее гармонии, пробуждая ответные — дружеские чувства.

Зависть — бездарна, безблагодатна. Склонность к зависти вызвана отсутствием того, что нельзя ни разделить, ни измерить и без чего ни- какой труд и никакое знание не имеют ни смысла, ни ценности, — от- сутствием дара, гениальности.

Дружба — божественна. В друге, как в зеркале, мы видим и позна- ем себя, а значит, и весь мир, и приближаемся к Творцу этого мира, и сами становимся творцами.

Зависть — демонична. Завидуя, мы видим в друге врага, соперни- ка, которого надо превзойти, повергнуть, а если потребуется, и уничтожить. Это тоже приближение к Творцу, но с воинственными намерениями.

Ф и л о с о ф:

Почему зависть — один из смертных грехов? Потому что приводит к смерти. К убийству. Но еще вернее — к самоубийству. Зависть — это и есть духовное самоубийство, гибель души. Потому что причина зависти — не- верие. Завистник говорит в своем сердце: «Нет правды на земле…»

Кстати, не потому ли завистник представляется в воображении Са- льери змеем? Не зависть ли превратила светлейшего ангела в сатану? Не завистью ли склонял змей первых людей к грехопадению, говоря: «Буде- те, как боги, все знать…»? Впрочем, об этом прямо сказано в Писании: «Бог создал человека для нетления и соделал его образом вечного бытия Своего; но завистью диавола вошла в мир смерть, и испытывают ее при- надлежащие к уделу его» (Премудрость Соломона, 2, 23–24).

Искушения поэта — те же, что и искушения Спасителя. Что ему сулят? Достаток? Неплохо, но недостаточно для полного счастья. Неу- язвимость? Очень важно, но как-то недостойно. Слава? Ах, слава, ка- кой-поэт против этого устоит…

К р и т и к:

Даже Пушкин?

М о ца р т:

МНЕ СОВЕСТНО ПРИЗНАТЬСЯ В ЭТОМ…

Са л ь е р и:

В ЧЕМ ЖЕ?

М о ца р т:

МНЕ ДЕНЬ И НОЧЬ ПОКОЯ НЕ ДАЕТ

МОЙ ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. ЗА МНОЮ ВСЮДУ

КАК ТЕНЬ ОН ГОНИТСЯ. ВОТ И ТЕПЕРЬ

МНЕ КАЖЕТСЯ, ОН С НАМИ САМ-ТРЕТЕЙ

СИДИТ.

Ф и л о с о ф:

Я не о Пушкине говорю, а о том, кто заказывает музыку. Конечно, можно отказаться. Не принять заказ. Прогнать заказчика. Искусство — это ведь выбор: быть как Моцарт или как Сальери. Умирать или убивать.

К р и т и к:

И больше никаких вариантов

Ф и л о с о ф:

Никаких. Если, конечно, не считать того смешного музыканта, способного только перевирать чужие мелодии.

М о ца р т:

АХ, ПРАВДА ЛИ, САЛЬЕРИ,

ЧТО БОМАРШЕ КОГО-ТО ОТРАВИЛ?

Са л ь е р и:

НЕ ДУМАЮ: ОН СЛИШКОМ БЫЛ СМЕШОН

ДЛЯ РЕМЕСЛА ТАКОГО.

М о ца р т:

ОН ЖЕ ГЕНИЙ,

КАК ТЫ ДА Я. А ГЕНИЙ И ЗЛОДЕЙСТВОДВЕ ВЕЩИ

НЕСОВМЕСТНЫЕ. НЕ ПРАВДА ЛЬ?

К р и т и к:

Убийство, как и искусство, Сальери называет ремеслом. Не потому ли, что убийство для него — искусство, а искусство — убийство

Л и т е ра т у р о в е д:

Искусство — или гениально, или это злодейство. Гениальность искусства означает божественность его происхождения. Божественность искусства проявляется как истина, добро, красота, противостоящие лжи, злу, безобразию. Сальери, совершая злодеяние, сам ставит себя вне искусства.

Са л ь е р и:

ТЫ ДУМАЕШЬ

(Бросает яд в стакан Моцарта)

НУ, ПЕЙ ЖЕ.

Ф и л о с о ф:

Зло-действие — это уже следствие. А в начале злого действия злая мысль. Совместны ли гений и зломыслие? Гений — и зависть? Это тест на гениальность. Гений не знает зависти, потому что знает: правда есть. И на земле, и выше. И каждый получает свое, рано или поздно.

К р и т и к:

Он вообще не об этом думает, если он гений. У него другие заботы.

Моцарт, которому, видно, наскучил ученый спор, предлагает откупо- рить бутылку шампанского или перечесть «Женитьбу Фигаро». Критик, Ли — тературовед и Философ выбирают первое.

М о ца р т:

…ЗА ИСКРЕННИЙ СОЮЗ, СВЯЗУЮЩИЙ МОЦАРТА И САЛЬЕРИ,

ДВУХ СЫНОВЕЙ ГАРМОНИИ.

Ф и л о с о ф:

Вы слышали, за что пьет Моцарт?

К р и т и к:

Знает ли он, что в его стакане яд?

Л и т е ра т у р о в е д:

Поэт не обязан знать, что у него в стакане. Он видит не явления, а суть явлений. А суть в том, что Моцарт и Сальери, что бы мы ни под- разумевали под этими именами, составляют два полюса гармонии: вдохновение и ремесло, интуицию и интеллект, душу и тело, судьбу и жизнь…

К р и т и к:

Отсюда можно заключить, что в Моцарте Пушкин изобразил себя. А в Сальери?

Л и т е ра т у р о в е д:

И в Сальери. Посмотрите его черновики — они черны. Это работа, это труд. Пушкин потому и Пушкин, что соединил в себе оба начала.

К р и т и к:

Но если мир справедлив и гармоничен, то, может быть, не только Сальери, с его позицией, но и гложущая его зависть — тоже часть этой гармонии?

Ф и л о с о ф:

Сальери, как нетрудно понять, есть в каждом. Также как и Мо- царт, кстати. Сальери — человеческое в человеке. Моцарт — гениальное в человеке же. Что происходит каждодневно? Самоотравление. Мой Сальери убивает во мне Моцарта. Мы не можем смириться с тем, что кто-то внутри нас смеет все знать, все понимать и пытается определять наше поведение, наши мысли и чувства. Мы завидуем собственной гениальности — как же нам смириться с чужой?

К р и т и к:

Тогда, может, лучше Моцарту убить Сальери? Кажется, это назы- вается умерщвлением плоти.

Л и т е ра т у р о в е д: Нет, это невозможно. Моцарт перестанет быть Моцартом. Он превратится в Сальери. Существуют пределы образа, которые не- преложны, как законы. Граница, разделяющая Моцарта и Сальери, не позволяет одному убивать, а другому — знать того, кто заказывает музыку.

Все оборачиваются, вглядываются во тьму.

Но видят только горящие свечи на столе.

 Звучит Requiem.

СЦЕНА II

XIX, потом XX век. История русской литературы.

Трактир неподалеку от памятника Пушкину.

За столиком сидят Критик, Литературовед и Философ.

К р и т и к:

Поклонение Пушкину, признание его гениальности это как бы обязательный ритуал, доказательство понимания сущности поэзмм. Но в этот ритуал входит и ниспровержение кумира.

Послушайте: Гоголь — почти как Сальери, льет слезы восторга, а потом, тоже почти как Сальери, рассуждает: «Нет, не Пушкин и никто другой…»

Молодые же, вроде Писарева, Маяковского и их друзей, понятны — молодость. Но что-то же двигало ими, кроме желания утвердиться на обломках поэтического самовластья?

Но многие другие, которые не сбрасывали Пушкина и не призы- вали этого делать, а добросовестно его изучали — разымали, как труп, его музыку, анализировали, пытаясь разгадать тайну его волшебства, поступали разве не так же, как Сальери?

Л и т е р а т у р о в е д (сердится):

Значит, лучше, если каждый будет понимать искусство так, как ему заблагорассудится?

К р и т и к:

Кстати, и сердишься ты точно так же, как Сальери.

Ф и л о с о ф:

История литературы, как и вообще история, процесс сложный и противоречивый. Здесь не может быть только утверждения или только отрицания. Творчество Пушкина и отношение к нему стало системой координат, в которой воспринимается и оценивается каждое новое ли- тературное явление. «Моцартианство» и «сальеризм» — это вертикаль и горизонталь всякой культурной и культовой парадигмы.

К р и т и к:

Скажем иначе: история русской литературы — это история отрав- ления Пушкина. В самых разных формах. Он же сам сказал: «зависть — сестра соревнования, стало быть, хорошего роду». Он разгадал тайный смысл этой истории и назвал ее движущую силу Зависть.

Л и т е р а т у р о в е д:

Вздор. Как и всякая внешняя причина, зависть может лишь сти- мулировать, но не определять творческий процесс.

Ф и л о с о ф:

Вздор. Сказать, что вся послепушкинская литература вызвана за- вистью к Пушкину — значит лишить ее онтологического основания, значит перечеркнуть ее.

К р и т и к:

Да вы послушайте, что они говорят!

За соседним столиком сидит Гоголь в окружении молодых литераторов.

Б е л и н с к и й (горячо):

Пушкин царствовал десять лет… Теперь мы не узнаем Пушкина: он умер или, может быть, только обмер на время. Может быть, его уже нет, а может быть, он и воскреснет; этот вопрос, это гамлетовское «быть или не быть» скрывается во мгле будущего. По крайней мере, судя по его сказкам, по его поэме «Анжело» и по другим произведениям, об- ретающимся в «Новоселье» и «Библиотеке для чтения», мы должны оплакивать горькую, невозвратную потерю.

Г о г о л ь (наставительно):

Нет, не Пушкин и никто другой должен стать теперь в образец нам: другие уже времена пришли.

П и с а р е в (нарочито громко):

О Пушкине до сих пор бродят в обществе разные нелепые слухи, пущенные в ход эстетическими критиками; общество не сличает этих слухов с существующими фактами, но повторяет их с чужого голоса и, по старой привычке к этим слухам, считает их за непреложную истину, не требующую никаких доказательств. Говорят, например, что Пуш- кин — великий поэт, и все этому верят. А на поверку выходит, что Пуш- кин просто великий стилист — и больше ничего. Говорят далее, что Пушкин основал нашу новейшую литературу, и этому тоже верят. И это тоже вздор. Новейшую литературу основал не Пушкин, а Гоголь.

Входит группа поэтов-футуристов.

Ф у т у р и с т ы:

Прошлое тесно. Академия и Пушкин — непонятнее гиероглифов. Бросить Пушкина, Достоевского, Толстого и проч., и проч., с парохода современности.

В дальнем углу трактира, в одиночестве, пьет рюмку за рюмкой

известный литературный герой — поэт Рюхин.

Р ю х и н:

Вот пример настоящей удачливости… Какой бы шаг он ни сделал в жизни, что бы ни случилось с ним, все шло ему на пользу, все об- ращалось к его славе! Но что он сделал? Я не постигаю… Что-нибудь особенное есть в этих словах: «Буря мглою…»? Не понимаю!.. Повезло, повезло!

К Рюхину подсаживается другой герой — Абрам Терц.

А б р а м Т е р ц:

При всей любви к Пушкину, граничащей с поклонением, нам как-то затруднительно выразить, в чем его гениальность и почему именно ему, Пушкину, принадлежит пальма первенства в русской литературе. Помимо величия, располагающего к почтительным титулам, за кото- рыми его лицо расплывается в сплошное популярное пятно с бакен- бардами,- трудность заключается в том, что весь он абсолютно до- ступен и непроницаем, загадочен в очевидной доступности истин, им провозглашенных, не содержащих, кажется, ничего такого особенного (жест неопределенности: «да так… так как-то все…»). Позволительно спросить, усомниться (и многие усомнились): да так ли уж велик ваш Пушкин, и чем, в самом деле, он знаменит за вычетом десятка-другого ловко скроенных пьес, про которые ничего не скажешь, кроме того, что они ловко сшиты?

Сквозь окна трактира видно, что у Памятника, как всегда, многолюдно.

Видно, как на фоне Пушкина снимается семейство.

Поэт Есенин карабкается на постамент,

чтобы сфотографироваться в обнимку с Поэтом.

Ф о т о г р а ф:

Да меня за такую фотографию в милицию поволокут.

Е с е н и н:

Ничего, не поволокут. Отругаемся!

Ф о т о г р а ф (ворчит):

С минуту посидеть спокойно можете?

Е с е н и н:

Ладно, постараюсь. Ты вот лучше Сашу попроси. Он непоседа.

Черный человек стоит молча, наклонив голову.

1999

Поля, отмеченные * звёздочкой, необходимо заполнить!

Ваше имя*
Страна
Город*
mailto:
HTTP://
Ваш комментарий* Осталось символов