ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ "ДИКОЕ ПОЛЕ. ДОНЕЦКИЙ ПРОЕКТ"

Поле духовных поисков и находок. Стихи и проза. Критика и метакритика. Обзоры и погружения. Рефлексии и медитации. Хроника. Архив. Галерея. Интер-контакты. Поэтическая рулетка. Приколы. Письма. Комментарии. Дневник филолога.

Сегодня четверг, 21 ноября, 2024 год

БЕЗ ЛАДЬИ

Было это — страшно вымолвить! — полвека тому назад. Я работал тогда в журнале «Пионер» — заведовал отделом художественной литературы. Моя должность так и называлась «Заведующий отделом». Звучало внушительно. Но на самом деле никем, кроме себя, я не заведовал. В нашей редакции, как в полку Сирано де Бержерака, где все солдаты были баронами, все рядовые сотруд- ники именовались заведующими отделами. Был отдел науки, отдел спорта, отдел школьной жизни… Но мой отдел был самым важным, потому что журнал был литературный: в каждом номере печатались не только стихи и рассказы, но даже довольно большие романы и по- вести — «с продолжением».

Журнал старался сохранить традиции довоенного «Пионера», когда его главным редактором был легендарный Боб Ивантер. На его страницах тогда впервые увидели свет рассказы и повести Бориса Жит- кова, повесть Сергея Тимофеевича Григорьева «Берко-кантонист», «Кондуит и Швамбрания» Льва Кассиля, «Часы» Л. Пантелеева, «Голу- бая чашка» Гайдара, «Приключения капитана Врунгеля» А. Некрасова, «Старик Хоттабыч» Л. Лагина, «Дядя Степа» Сергея Михалкова.

К этому блистательному списку могу добавить имена проза- иков и поэтов, чьи рассказы и стихи появились в «Пионере» уже в мое время. При мне и, скажу без ложной скромности, моими стара- ниями на его страницах дебютировали первыми своими рассказами Фазиль Искандер и Юрий Казаков. Борис Слуцкий напечатал там свое знаменитое стихотворение «Лошади в океане», что отметил в «Литературной газете» в своей нашумевшей статье, открывшей миру этого поэта, Илья Эренбург, иронически вздохнув по этому поводу: «Все это очень хорошо, но когда же перестанут обходить взрослых?» В общем, есть что вспомнить…

Редакция журнала помещалась тогда в здании «Правды». Но вход был свободный, никакой охраны и никаких бюро пропусков не было (все это появилось после вторжения наших войск в Чехослова- кию), и то и дело на пороге моего крошечного кабинетика возникали разные посетители — по редакционной терминологии «Чайники», — жаждущие стать нашими авторами.

Галерея портретов этих «Чайников» (а их за время моей службы промелькнуло предо мной несколько сотен) могла бы стать предме- том отдельного повествования — веселого и грустного. Но тот, о ком я собрался вам рассказать, «Чайником» не был, поскольку был он, как это сразу выяснилось, студентом Литературного института, — того самого, который пять лет тому назад закончил и я. Это был светловолосый паренек с пухлым, как мне показалось, совсем еще детским лицом.

— Ну, что там у вас? — не слишком любезно поинтересовался я. — Стихи?

Оказалось, что не стихи, а рассказ. Это сразу настроило меня на более благожелательный лад: от стихотворцев я уж точно не ждал ничего хорошего. Да и от прозаиков, по правде говоря, тоже. Хотя… Разве что чудо? — как сказал булгаковский Мастер Иванушке Без- домному.

Рассказ был совсем небольшой: страничек шесть-семь маши- нописи. Назывался он «Авторучка». В верхнем левом углу стояло имя автора: «Э. ШУХМИН».

Я не стал говорить юному прозаику, как это принято в редакциях, — «Ладно, оставьте, почитаем. Когда? Ну, зайдите недельки через две». Я был совсем еще неопытный заведующий отделом и поэтому рассказ Э. Шухмина «Авторучка» прочел сразу, прямо при авторе. И рассказ, представьте, мне понравился. Дело было даже не в том, что был он, как принято говорить в таких случаях, «хорошо написан». Эка невидаль! Сейчас они, молодые, все наблатыкались, все хорошо пишут. Нет, в том рассказе неведомого мне Э. Шухмина было что-то другое. Какое-то волнение, какая-то боль, которая кольнула меня в самое сердце.

Поэтому, сказав, что этот рассказ мне понравился, я выразился неверно. Правильнее было бы сказать, что он меня тронул.

Сейчас я уже весьма смутно помню сюжет этого рассказа. Пом- ню лишь вот это свое ощущение, которое я тут же попытался доне- сти до своего редакционного начальства.

Нет, я не стал, говорить про то, что, читая этот рассказ, я почув- ствовал, как что-то укололо меня в сердце. Я просто сказал, что мо- лодой автор талантлив, и рассказ его непременно надо напечатать.

Наталья Владимировна Ильина, ставшая редактором «Пионера» после Ивантера, была интеллигентная женщина, чувствующая и по- нимающая литературу. В редких случаях, когда ее вкусы не совпадали с моими, мне, как правило, удавалось ее переубедить. Но тут — нашла коса на камень. Печатать понравившийся мне рассказ Э. Шухмина она решительно отказалась. Мотивировала свой отказ так: «Есть литера- тура для детей, а есть литература о детях. Не все, написанное о детях, годится для детей. Этот рассказ действительно талантлив, но он не для детей, а для взрослых, хотя герой его — ребенок».

Я возражал. Говорил, что и «Том Сойер», и «Детство Тёмы», и «Детство Никиты», и многие другие шедевры мировой литературы, создававшиеся не для детей, вошли в круг детского чтения и заняли там если и не главное, то весьма важное место. Но никакие аргумен- ты мне не помогли. Наталья Владимировна была интеллигентной, умной, все понимающей, но она была редактором советского журна- ла. К тому же — находящегося в номенклатуре ЦК ВЛКСМ. А там, в ЦК ВЛКСМ, были свои понятия о том, какой должна быть литера- тура для советских детей. И Наталья Владимировна эти их критерии хорошо знала.

Дело было совсем не в том, что рассказ Э. Шухмина был о-де- тях, но не для детей. Причина, заставившая ее отвергнуть этот рассказ, заключалась в том, что маленький его герой был непохож на бодрого советского ребенка, уверенно входящего в дружественный ему мир, готовый принять его в свои объятия.

Рассказ говорил о хрупкости, уязвимости, незащищенности детского сознания. О неприятии этим сознанием законов холодно- го, жестокого мира взрослых, обитатели которого делят друг друга на своих и чужих. Не защищенное взрослой логикой и взрослым (пе- чальным) опытом сознание маленького героя этого рассказа не хо- чет и не может смириться с этим делением.

Вот что напугало Наталью Владимировну в рассказе Э. Шух- мина, хоть тот и был — с этим она соглашалась — талантлив.

В общем, рассказ не напечатали.

Но Э. Шухмин стал ко мне захаживать. Сперва в редакцию, а потом и домой. Приносил новые свои рассказы. Практического зна- чения это уже не имело, — ни одного из них напечатать так и не уда- лось. Но для чего то, видать, это ему было нужно. Постепенно это превратилось в своего рода традицию. Э. Шух- мин вошел в мою жизнь и, как видно, я в его жизнь тоже.

Так продолжалось лет, наверное, десять.

А потом, в один прекрасный день он явился ко мне с очередной своей рукописью, и я увидал в верхнем ее углу, там, где всегда стояло уже ставшее для меня привычным «Э. ШУХМИН», другую фами- лию: «Э. ШУЛЬМАН».

-Вот как? — сказал я.

-Да, так! — сказал он.

С нажимом сказал. Со значением.

С таким поворотом я еще не сталкивался. Сталкивался с дру- гими, противоположными, когда «Шульман» (условно говоря) пре- вращался в «Шухмина». Но чтобы наоборот… За несколько лет до моего знакомства с Э. Шухминым, который оказался Э. Шульманом, был в моей жизни такой эпизод.

Один мой тогдашний дружок, молодой поэт, попросил меня показать его стихи Борису Слуцкому, с которым, — он знал это, — я был достаточно близок. Фамилия этого моего дружка («и это важно для рассказа») была откровенно еврейская. И первое, что сказал Бо- рис, прочитав его стихи, было:

— Ну, прежде всего, скажите вашему приятелю, чтобы он взял себе псевдоним. Я ответил, что это вопрос деликатный. Право, не знаю даже, как такое советовать. Да и вряд ли он согласится… Что ж, — холодно отреагировал Борис. — Если он считает, что способен играть без ладьи…

Сам он играл как раз «без ладьи» и свою шахматную партию в то время уже уверенно выигрывал. Но молодого поэта, стихи ко- торого только что прочел, таким сильным игроком, как видно, не считал.

Или полагал, что обстоятельства для людей с еврейскими фа- милиями со времени его дебюта сильно изменились к худшему. (В чем, к слову сказать, был прав). Я передал этот разговор своему дружку с еврейской фамилией. Тот выслушал меня и сказал:

— Я и сам думал об этом. И если бы я писал прозу, я бы, наверно, сделал это. Но вся штука в том, что я пишу стихи. И в стихах говорю: «Я». А взяв другую фамилию, буду уже как был не «Я», а кто-то дру- гой. И это будет фальшиво.

Но Шухмин, решивший стать Шульманом, писал как раз прозу. Я бы и в этом случае понял его отказ взять себе псевдоним: в самом этом предложении было что-то оскорбительное. Но он ведь стал подписываться псевдонимом сам, без чьей-то подсказки. И лет, наверно. уже десять был Шухминым: можно было привыкнуть…

Нет, в основе его решения стать Шульманом лежало не нежела- ние мириться с ситуацией, оскорбительной для каждого нормаль- ного человека.

Это было другое.

Стремление к самоидентификации — вот что толкнуло его на этот шаг. Он хотел разобраться в себе, понять — кто он и откуда.

* * *

Я недаром так много места уделил рассказу о том, как и почему мне не удалось напечатать в «Пионере» ранний его рассказ.

История эта яснее ясного говорит о том, что Эдуард Шульман в самом начале своего пути, только-только вступив в «игру», уже играл без ладьи. Он еще был Шухминым (и тогда, надо полагать, так навсегда и собирался Шухминым остаться), но в его прозе уже изна- чально было нечто такое, что мешало (и помешало) ему печататься в советской печати. Превратившись в Шульмана, он окончательно закрыл для себя этот путь, сняв с доски уже вторую ладью.

Переходя с языка метафор на язык деловой прозы, это значит, что он стал писать «в стол».

Такой путь для художника во многом предпочтителен. На пер- вых порах он даже дает автору немалые преимущества перед теми его коллегами, которые работают в расчете на печатный станок.

Л. Н. Толстой много раз говорил о том, что, на его взгляд, бо- лее всего мешает писателю осуществиться. Всякий раз называл при этом то одну, то другую причину. Но однажды все эти свои разроз- ненные соображения он свел воедино, в некий единый список таких вот помех. Сделал он это в письме Леониду Андрееву, написанном 8 сентября 1908 года, в котором, как он сам выразился, решил выска- зать свои «мысли о писательстве вообще».

«Думаю, — писал в этом своем письме Толстой, — что писать надо, во-первых, только тогда, когда мысль, которую хочешь выра- зить, так неотвязчива, что она до тех пор, пока, как умеешь, не выразишь ее, не отстанет от тебя. Всякие же другие побуждения для писательства, тщеславные и, главное, отвратительные денежные, хотя и присоединяющиеся к главному, потребности выражения, только могут мешать искренности и достоинству писания. Этого надобно очень бояться. Второе, что часто встречается и в чем, мне кажется, часто грешны современные писатели (все декадентство на этом сто- ит), желание быть особенным, оригинальным, удивить, поразить читателя. Это еще вреднее тех побочных соображений, о которых я говорил в первом… Третье: поспешность писания. Она и вредна, и, кроме того, есть признак отсутствия истинной потребности выра- зить свою мысль. Четвертое: желание отвечать вкусам и требовани- ям большинства читающей публики в данное время. Это особенно вредно и разрушает вперед уже все значение того, что пишется…»

Когда писатель пишет «в стол», все эти помехи, все эти ложные стимулы если и не исчезают совсем, — так сказать, автоматически,-то, во всяком случае. уходят куда-то далеко на периферию созна- ния и творческом процессе почти не участвуют. Пишущему «в стол» нет нужды ни спешить, ни стремиться к непохожести на других, к оригинальности. Не играют при этом особой роли ни побуждения тщеславия, ни «отвратительные денежные». При писании «в стол» не шибко озабочен автор и тем, чтобы потрафить «вкусам и требова- ния большинства читающей публики в данное время».

Таковы очевидные и несомненные плюсы писания «в стол».

Но есть и минусы.

Собственно, минус только один. Он состоит в том, что освобо- дившись от всех эти ложных стимулов и обретя таким образом как бы полную независимость, автор, пишущий в стол, не нуждается больше в том, чтобы совершать какие-то усилия для обретения этой независимости. А без таких усилий в какой-то мере обесценивается и сама доставшаяся ему свобода. Свобода, доставшая ему легко, без усилий. та самая свобода, которая является главным условием вся- кого творчества, грозит превратиться в своеволие.

Быть может, именно об этом — знаменитый рассказ Бальза- ка «Неведомый шедевр», который так нравился Марксу. В рассказе этом художник так долго бился над своей картиной, стремясь до- стичь полного совершенства, что в конце концов замазал весь холст краской так, что ни один зритель уже не в силах был разобрать, что там, на этом холсте, изображено.

Эдуард Шульман, я думаю, эту грозящую ему опасность созна- вал. Во всяком случае, он инстинктивно ее почувствовал. И в этом, быть может, и заключалась его потребность во мне как в постоянном читателе его рукописей.

Он менялся, уходил от себя прежнего, становился другим. Не все эти перемены представлялись мне переменами к лучшему. Что-то из прежних своих писательских достоинств он, как мне казалось, утрачивал, терял. Но он уже не мог остановиться. Уже не мог вер- нуться к себе прежнему.

Полюбив писателя, мы невольно ждем от него повторения того, за что когда-то его полюбили.

Б. Л. Пастернак говорил благоговейно слушавшему его и запи- сывавшему каждое его слово А. К. Гладкову:

-Не заставляйте меня думать о вас плохо, не говорите, что вы любите «раннего Пастернака»… Что? Любите? Тем хуже для вас. Тог- да вам не должно нравиться то, что я теперь собираюсь делать. Вы отстанете от меня, как я отстал в двадцатых годах, как читатель, от Маяковского.

Может быть, вот так же и я, как читатель, отстал от «позднего» Шульмана.

Раннего я полюбил, помимо всего прочего, за то, что у нас с ним была общая родина.

В. Г. Короленко в «Истории моего современника» рассказал, как метался он между двумя своими корнями — украинским (от отца) и польским (от матери). Метался, мучился, страдал, но обрел, как он пишет, свою истинную родину — русскую литературу. Для меня русская литература тоже — с самого раннего детства — стала моей единственной родиной. И такой же единственной родиной была она и для Э. Шульмана, когда он писал свои повести о Полежаеве, о Лермонтове. Но в процессе той самоидентификации, которая заставила его перестать быть Шухминым и стать Шульма- ном, он стал иначе ощущать свои корни. То и дело в его прозе вместо слов «русский», «русские» стало мелькать — «местный», «местные». Раньше он не мог бы написать: «Один местный писатель». Теперь это странное определение встречаешь у него постоянно.

Этими постоянно возникающими словечками он как бы хочет сказать, что сам он — не местный. Пришлый. Пришедший — неведо- мо откуда. Из какой-то другой, «не местной» истории? Из вечности? Понимайте, как хотите…

Меня, как человека, сохраняющего верность своей единствен- ной родине (русской литературе) это, признаюсь, несколько короби- ло. И коробит. Изменились и некоторые структурные особенности его прозы. И не все эти перемены мне по душе. Но я не хочу навязывать читателю ни своих вкусов, ни своих мнений. Пусть он сам решит, какой Шульман — ранний или поздний — больше ему по душе. Одно для меня несомненно. Прочитав всего Шульмана — и раннего, и позднего, — он откроет для себя но- вого, неизвестного ему писателя — со своим голосом, своим, ни чей другой непохожим художественным миром, со своей — непростой — писательской судьбой.

Бенедикт САРНОВ

МОСКВА

ТЕ, КОМУ ПОВЕЗЛО... 

Очень известный писатель-фронтовик, один из зачинателей «лейтенантской прозы», многажды награжденный и остепененный, лауреат всяческих премий, принес в центральное советское изда- тельство рукопись новой книги. Год был 1981, предъюбилейный, впереди

— празднование сорокалетия Великой Победы.

Писателя встретили чуть не с поклонами, рукопись принял лично «сам» (глав. ред), благодарил за доверие, обещал «зеленую улицу» и праздничное оформление.

Писатель был так надежен, так проверен, что папку с его рома- ном передали в отдел современной прозы, как говорится, не глядя. А редактор, которому она досталась, глянул… Глянул и оцепенел, и побежал к начальству. У романа было совершенно невозможное на- звание. От него так и тянуло скандалом и диверсией.

У каждого своя война

Нет, вы вдумайтесь в эти слова!

Это что же это такое? Да как это может быть? И как только язык повернулся? У нас война была Великая, Отечественная, Священная была… Как в песне — «Идет война народная…», «одна на всех, мы за ценой не постоим»… Общая была война. Как это она может быть — своя у каждого? Да мало ли кто он такой, этот «каждый»…

Двусмысленное какое-то название, ненадежное.

Стали уговаривать писателя поменять заглавие. А он, такой сговорчивый обычно, уперся.

Я, — говорит, — может, последние годы дохаживаю, может, это моя последняя книга — и я в ней всю правду, какую знаю, скажу, ни- чего менять не стану, ни буковки.

И забрал свое произведение. И отдал его другим, менее робким издателям, поскольку был человеком влиятельным и со связями на- верху.

Сейчас про это смешно рассказывать, сейчас никто бы и вни- мания не обратил. Да называй, как хочешь…

А тогда — зацепило.

И в самом деле, если вспомнить, как нас учили в школе-то? Ка- кие бывают войны Империалистические, религиозные, национально- освободительные.

Захватнические, хищнические, завоевательные.

Империалистические, гражданские, отечественные…

Но главное, учили нас, войны бывают справедливые и неспра- ведливые.

Бывшие школьники послевоенных дат рождения жили с этим отвлеченным знанием. Все войны, казалось, закончились, и было «как бы» все равно.

Но времена переменились, потянуло сухим «афганом» и троти- ловым эквивалентом. И дальше пошло-поехало…

И всем нам (хотя и не сразу, не вдруг) стало ясно, как день, что для отдельного физического лица с руками, ногами, кишками и какой-никакой головой, нет (и не может быть) справедливой вой- ны, что всякая война по отношению к живому человеку всегда есть ужасная и непоправимая несправедливость.

«Большая война» Эд. Шульмана составлена из глав-свидетельств тех, кому повезло выжить в Великой Отечественной войне. Выжить на фронте, в тылу, в эвакуации, в оккупации. От свидетелей не требуется быть непременно хорошими людь- ми. Они должны говорить правду — и больше ничего. Свидетельства должны быть живыми, ясными, высказанными откровенно, без вы- думки и фальши.

И герои Эд. Шульмана так и говорят, без оглядки на то, что по- зволено, а что нет. А им и не на что оглядываться: с ними уже все страшное произошло.

Писатель Эд. Шульман называет главы-новеллы «Большой во- йны» двусоставными.

В каждой такой главе звучат два голоса (играя словами, можно сказать, что два состава идут): рассказчика-свидетеля и комментатора-автора (собирателя, записывателя), который и сам живое лицо этой книги. Лицо, возможно, главное, со своей истори- ей, судьбой, библейской мудростью, иронией и пронзительной пе- чалью.

Да-да, тут нет ошибки. Вот он, главный герой «Большой войны».

Маленький мальчик спрыгивает с площадки трамвая на повороте.

-Мальчик, — говорит ему старая женщина, торгующая на этом повороте газировкой, — мальчик, хочешь, я буду поить тебя даром сладкой газированной водой, только, пожалуйста, не прыгай с трам- вая на ходу. Очень прошу тебя, мальчик! Зачем тебе умирать…

А как иначе жить? Только так. Скользя подошвами по стальной платформе подножки, выслушивая истории, от которых не хочется жить (или наоборот), все время рискуя и ни на что не рассчитывая и любя так, что в горле комок, людей, трамваи, дома, дворы, даже шершавые доски заборов… А как же иначе

У героев «Большой войны» — еврейское имя-отчество и еврей- ские голоса (не у всех, но у большинства). Им «не повезло с фами- лией».

Это важно. В этом беда, может быть, еще большая, чем самая «большая война» на свете. В этом — дополнительное страдание, не- пременный довесок к тому, что и так, казалось бы, трудно вынести без особого везения.

Но знаете что? А мы вообще страна тех, кому повезло. У нас других-то и нет. Все мы — везунчики. Повезло пережить 20-е, 30-е, 40-е, войну такую, войну сякую, год «великого перелома», голод, безработицу, беспризорщину, аресты, лагеря, опять войну, и еще, и еще… И всем, кто жил и выжил, — повезло. Еще как повезло!

Поколения… Отцам повезло, детям, внукам… Правнукам… Не- зависимо от профессии, состояния, национальности. Русским по- везло, украинцам, евреям, белорусам, армянам, жителям Нагорного Карабаха и солдатам войск ограниченного контингента…

Да ведь Россия, если так рассуждать, — счастливая страна сплошного, непрерывного везения. В книге есть фраза о том, что любое писание есть послание, затолканное в горлышко бутылки и отправленное наудачу,

— авось, дойдет.

Книга-послание «Большая война» создана из людского много- голосья одним хорошим, настоящим писателем и поэтом. Печаль- ная и страстная, изысканная и простодушная, она должна дойти. А как же иначе?..

Валентина ЮСОВА

МОСКВА

Эдуард ШУЛЬМАН

ЖИТИЯ СВЯТЫХ

I

Всеволод Никитич Бадзер родился в 1919 году. Хохол, а фамилия французская. Дед или прадед — солдат Наполеона. Пленный. В Отече- ственную войну помещик записал его в крепостные, и остался он на Чер- ниговщине.

Ни одна девушка за басурмана идти не хотела. Женился на безносой (нос отгрызла свинья), и с тех пор, лет, наверное, сто, вся деревня звала Бадзеров «безносыми». Узнав об этом, стал я отыскивать что-нибудь французское. Волосы чёрные, блестящие, будто напомаженные. И прямые — волосок к волоску. Профиль точёный.

Мальчишкой мечтал учиться. В школу ходил за девять километров и по дороге готовил уроки. Больше некогда. Уходишь рано — темно. При- ходишь поздно — тоже темно. Электричество в то время было такое: запа- лишь в тряпочке овечьего жира — коптилка!

В деревне — 250 дворов. Школьников двое. Государство помогало только сиротам: брали в детдом, учили… А у Бадзера — мать. Мешает! Не было б её — круглый сирота… Мать неграмотная, тёмная. Знает одно: работа да церковь. Молись, Бог поможет… Боится фотоаппарата (там чёрт сидит!) и молится. Как-то он сказал ей:

— Лучше б вас совсем не было! — И убежал в Харьков.

Выдал себя за сироту-беспризорника, устроился в детский дом, начал учиться.

И вдруг слёг. Один, без матери заболел. И она нашла его. Только ей ведомо — как… И отправили Бадзера домой.

* * *

Всё-таки выучился.

К девятнадцати годам закончил зоотехническую школу и приехал ра- ботать в Московскую область.

В школе жил скудно, на стипендию. Из-за этой стипендии и посту- пал туда, а она вся уходила — угол снимал… А тут приехал — и сразу за- ведующим фермой. На таком деле, если горячего не поешь, — молока хоть залейся.

Жизнь пошла весёлая, бесприютная. На ферме дневал-ночевал, от- воёвывал корма, ни о чём не думал — работа, работа!.. Встал на квартиру к хозяйке. Пожил немного и женился на хозяйкиной дочери. Ему — 19, ей — 16. Семья!

Жил, как прежде. Работа на первом плане. Он, молодой специалист, должен дать максимум государству — вот жизненная задача. А работа у зоотехника грязная. В навозе, пахнет от него. Придёт нечистый, усталый, а жена:

— Ты хоть умойся! Несёт от тебя… Ему б приласкать её, сказать нежные слова. В праздник отпариться, прифрантиться, по деревне пройти… Жена молодая, красивая. Ей лестно это. А он не понимал. У него талант на работу. Жилы из себя тянуть — талант.

Из-за работы, как жене родить, — проморгал. Повёз в роддом, да позд- но. В поле, в клеверах, мёртвого первенца принял.

II

Бадзер уже не жил у тёщи — построил свой дом. Уже работал старшим зоотехником. Бросали по всему району, из колхоза в колхоз, и всюду на- лаживал животноводство. Уже был кандидатом в члены партии. А жена во время частых отлучек стала погуливать. Он знал, но терпел. Надеялся — образумится… Тёща советовала:

— Ты поласковей с ней, поласковей… Да куда ласковей! Дом — полная чаша, уважение от людей. Другая бы гордилась таким мужем…

Осенью того года ребятишки стащили на железной дороге загради- тельные щиты, — «знаешь, стоят вдоль линии шалашиком?» — и построи- ли плотину. Потом река замёрзла, потом — половодье. Щиты перелома- ло, перекорёжило, а две штуки прибило к дому Бадзера. Из одного сделал клетки для колхозного птичника, другой положил на крышу — сушить.

— А зачем взял

— Да как же! Выбросить, что ли

— Но ведь не твоё. Сразу видно — щиты.

— А я знаю? Ты огляди мою жизнь. Двадцать лет, только из села… Ка- кие щиты? Кто про них говорил?.. Лежат себе на крыше, вся деревня ходит мимо — опытные взрослые люди… А хоть бы один толканул: сдай, дескать, эти щиты или спрячь. Чего выставил, голова

* * *

Щит давно высушен, досточками починен забор… А Бадзеру — по- вестка: за хищение государственного имущества, заградительных щитов, привлекается к уголовной ответственности.

Чьих рук дело? Жениного дружка — бухгалтера…

Смеётся Бадзер. Я — вор? Да меня весь район знает! Нет в округе кол- хоза, где б корову не выходил! Грамот почётных — стенку оклеивать!..

Смеётся Бадзер.

Только от должности его отстраняют. Только из партии его исключа- ют. Только суд ему два года даёт.

Да что же это

Поехал в Москву… Никто и слушать не хочет. Бегают, дверьми хло- пают. В закутке — кабинетик, в кабинетике — человечек… Уж как про него сказать? Хороший или плохой? Помог или навредил

— Худо твоё дело, товарищ Бадзер! Чтобы тебя на место вернуть — что надо? Секретарю райкома по шапке: зачем из партии исключал? Предсе- дателю райсовета по шапке: как от работы отстранил? Судью по шапке: почему в деле не разобрался? О председателе колхоза не говорю… Всю рай- онную головку надо менять. Из-за тебя из-за одного. А кто ты такой? Ну, сам посмотри.

Посмотрел. Видит — мужик. В рабочем ватнике, замызганный. При- бежал за правдой, не переоделся… Да и во что переодеваться-то? Дом на- жил, корову нажил. А о костюме не позаботился. Трудяга-парень. Руки длинные. Небрит.

— Так что, товарищ Бадзер, поезжай домой, заколачивай избу и… — Хотел человечек сказать «в тюрьму садись», да неудобное слово: — …и, в общем, сам понимаешь… А заявление своё оставь.

* * *

Строительство в Вологодской области. До железной дороги — пятьсот вёрст. На километры не мерили. Пурга, заносы…

Через два месяца — «освободить Бадзера!»

Освободили. От довольствия и от спецодежды. Ступай на все на че- тыре…

И нанялся он поваром к заключённым.

Весной, как подсохло, пошли они табунком на станцию. Полтора ме- сяца топали, а на поезд сели в воскресенье — 22 июня 1941 года. Ехали по взбаламученной стране. Что на первой станции за десять рублей брали, на второй — за пятьдесят, на третьей — за сто. Дорогой рабо- тали. Где день, где неделю… Слезли в одних рубашках.

А осень уже. Мороз. И продать нечего.

И вот ведь когда свезло: на вокзале, среди мобилизованных, в длин- ной, не по росту гимнастёрке, повстречался Бадзеру брат.

III

Жена совсем от семьи отбилась. Рядом в деревне солдаты стояли, — днём и ночью там пропадала. Уж и бухгалтер ей брезгует… Да и не бухгал- тер он, — в районных начальниках ходит.

А война кругом. Поработал Бадзер зоотехником, жизнь не налажива- ется. Кругом женой попрекают — приструни! А что, бить её или как

Вызвал его бывший бухгалтер: забудем старые обиды, всё для фронта, всё для победы… А у самого — три коровы. Одна занемогла. Пособи, Все- волод Никитич!

— Нет у меня времени вашу корову обихаживать — иду на фронт.

— Давно надумал

— Давно.

А сам и не думал вовсе. Как-то так получилось — сказал.

* * *

Служил в хозвзводе. Был хром — вологодская памятка.

Снег таял, полно воды… А они шли по новгородским лесам, по бо- лотам в валенках и тащили на себе кресты для ампуломётов (огнемётов?). Кресты тяжеленные, дубовые. Про них пошучивают:

— Кто этот крест несёт — себе на могилу.

Выбрались на опушку. Привал. Бадзер разговорился с хозяйствен- ным пензяком, закурили в рукав. А курить нельзя — шли на сближение… И вдруг — р-раз! — взорвался ампуломёт.

Дёрнулся и затих пензяк. У Бадзера сломался затвор. Пару раз выстре- лил — и сломался. Схватил чужую винтовку, услышал крик… Кричал мо- лоденький доброволец — лет, наверное, шестнадцати, — кричал от страха:

— Мама!

Бадзер обернулся, хотел успокоить — и тут его ожгло. Забыл про до- бровольца, про пензяка… Барахтался в каких-то полузатопленных тран- шеях, не то дополз, не то доплыл до покинутого блиндажа. Там через три дня подобрали его санитары.

Бадзера с другими ранеными погрузили на «попутку» — сто двадцать ки- лометров трясли на колдобинах. Всех связали, и катались они в кузове по лап- нику от борта к борту, от борта к борту… А у одного шланг из живота торчит.

В Крестцах долго мотались по госпиталям (тот, куда направление, тронулся к фронту), и лишь поздно вечером их, наконец, приняли. Они не радовались, не горевали — ну её, такую жизнь!

На третий день занялся в госпитале пожар. Огонь захватил лестни- цу и отрезал палаты тяжелораненых. Они, тяжелораненые, сперва звали: «Няня! Сестрица!» Потом ругали санитаров, которые спасают свою шку- ру, — каких только кар не обещали в будущем…

Санитары не шли.

Пол проминался. Снизу слышались голоса. Палата — в дыму. На бе- лой марле — чёрные пятна. Бадзер лежал спокойно. Не мог поверить, что их оставят на произвол судьбы. Неужели не вынесут?.. Не допускал такой мысли.

Раненые кричали всё громче. И только сосед Бадзера молчал. Тот, со шлангом. Сжал зубы и плакал.

Со двора к окну приставили тонкое прогибающееся бревно. Один спускался, другой сверху понукал. Другому казалось, что медленно, — по- лез на бревно, не дожидаясь… Треск… крики…

Бадзер обмотал голову одеялом и пополз. Где-то по левой стороне — дверь… Два раза забирался в шкаф, потом совсем близко услышал:

— Привязал

— Привязал.

Высунулся из одеяла и то ли увидел, то ли догадался: два санитара вы- бираются на простыне через окно. Стал просить:

— Братцы, спустите меня — я раненый…

Молчат… Размотал одеяло.

Окно заколочено чуть не до верха. Треплется до земли белый жгут простыни… Никого.

Ноги висели как плети. Изо всех сил закидывал их на фанеру, кото- рой забито окно, и зацепился-таки пяткой. Тянул себя на руках, упираясь в острый край подбородком. Тяжело перевалился и, весь скрючившись, застрял…

Бадзер сидит на фанере и ждёт смерти. Но когда ветер отгоняет дым, — дышит полной грудью, силится протиснуться, ухватиться за простыню… мысль о смерти уходит. А когда дым окутывает его снова, — снова думает о смерти, примиряется с ней. Потом опять ветер — и опять жизнь.

Упал в снег. Люди в белом метнулись к нему, отнесли в избу. А он так зол на них, так зол… Ему сказали: виновник пожара — санитар. Наживался на керо- сине, наливал в лампы бензин. Горючее вспыхнуло, выжгло санитару глаза…

И кто только не умирал в той избе… Рядом с Бадзером — мужчина ли, женщина… куски мяса обгорелые. А была медсестра в офицерской палате. Вытащила из огня майора, а тот — с кулаками:

— Где мои часы

Ну и пошла искать. В огне, в дыму — ничего не разберёшь. А где койка майора — забыла… Хорошо, санитар подоспел — вынес. Вот такую. Обгоре- лую. Калеку.

IV

Бадзер демобилизовался по ранению. Вырезали 87,5% желудка, ногу оперировали — не ступишь на неё. Вернулся с фронта и брат — без руки. И стали они печниками. Брат таскал Бадзера на закорках по всему району… Три руки, три ноги. Мастера!

К осени нога окрепла, и Бадзера избрали председателем колхоза.

Хозяйство разваливалось. Помощи никакой. Бабы с детишками ко- паются на своих участках. Председатель ворует, что от колхоза осталось: отобрал себе лучших коров, а которые на ферме — вот-вот падут. — Ну и что ты сделал

— Да очень просто. Если председатель ворует, то уж точно, и счетовод, и кладовщик — его родственники. Дальние, а родственники. Значит, счетовод пусть работает, а кладовщика долой… Председатель ворует, но с кем надо — делится. Есть возле него «актив» — такие колхозники, что работать не рабо- тают, зато на собраниях выступают. Чуть что — заявление… Грамотные, страх! Будешь председателем — на другой день после выборов придут…

В Подмосковье колхозы мелкие. Землю разделил Бадзер на участки, прикрепил к каждому семью и завёл новый порядок: получаешь процент с урожая. Выше урожай — больше процент.

Обозлился на Бадзера прежний «актив». Раньше им за речи трудодни начисляли, в колхозной кладовке хозяйничали… А теперь

* * *

Пришла в колхоз машина с лесом. Военная. Лес сгрузили, а машину оставили на ночь без присмотра — не доглядел Бадзер…

Утром шофёр плакал:

— Ну ладно, я понимаю, возьми, что надо… а топором-то зачем, то- пором?! Присудили Бадзеру покрыть убытки из личных средств. А какие личные средства? Дом сгорел, брат многодетный… И вот ведь когда опять повезло! Девушка прибежала. Молоденькая. С выселок.

— Ну, Всеволод Никитич, избу продала. — Отвернулась. Деньги из-за пазухи доставала. — Не прогоните

V

Колхоз Бадзер поднял. Даже некоторые демобилизованные в Москву не подались. Но как в войну похозяйничал: всё своими руками, а с МТС (машинно-тракторной станцией) ни одного договора, — припомнили ему. Подул верховой ветер: оттого колхозник на общем поле плохо работа- ет, что своя делянка есть. Отобрать бы!

Начали с колхоза Бадзера. Выступил на собрании бывший бухгалтер, у которого три коровы, сказал:

— Пора, товарищи, изживать мелкую собственность, всем включать- ся в работу на общее благо. Сами увидите, как вам хорошо будет, когда освободитесь от пережитков. Как легко станет!

— Нам и так не тяжко! — крикнула старуха-колхозница.

— Ещё легче будет!

Тогда старуха встала и спрашивает:

— Почему это писатель, — большую фамилию назвала, — он и в Мо- скве шикарную квартиру имеет, и у нас дачу отгрохал? И сад развёл. И прислугу держит. Чего ж у него-то землю не отберут Усмехнулся бухгалтер:

— Таких людей, бабка, как тот писатель, — наперечёт. Их ценить надо, беречь…

— А нас, значит, много? — закричала старуха. — И мы неценные!.. Чего ж нас в хлев не загонят

Сняли Бадзера с председателей — окулачить колхозника хотел. В от- стающий колхоз его. Зоотехником.

* * *

Заведующая фермой — жена председателя. С ней много не поспо- ришь, но зоотехник-то всё-таки он. Закрепил за доярками коров, показа- тели велел каждый день вывешивать. Пусть доярка знает, сколько сегодня надоила, сколько заработает.

Молоко сдавали в магазин. Брали бесперебойно, а с приездом Бадзе- ра вдруг заартачились — вернули два бидона. В одном жирность — 2,2%, в другом — 1,8. А есть закон — минимум жирности 3%. Кто-то хитрый дей- ствует. Молоко разбавит, а удельный вес прежний — ничего ареометром не обнаружишь. Хитрость и погубила. Не дояркина работа. Та дольёт молоко, и дело с концом. А чтоб удельный вес не изменился, надо сперва сливки снять. А уж после долить.

Как ни злился председатель, а жену с фермы убрал. Хотя пара они дружная, заботливая. О своём кармане.

Рыли для колхоза траншеи и силосные ямы. Объём завысили. Подсу- нули Бадзеру, чтоб подписал… Ни в какую. Дураков ищите! Вырыли конус, а плати за цилиндр. Первое — денег колхозных жалко. А второе: силос куда девать? На бумаге есть яма, на факте нет. А спросят с кого? С зоотехника. — Ну, вот что, Бадзер, или подписываешь, или беру на твоё место Еф- ремова.

— Да он счетовод.

— Ну и что? Справится… Посговорчивей тебя. Иди.

Как подумаешь, прямой расчёт Ефремова взять. Всё подпишет, при- кроет. А к ответу потянут — невинный младенец.

— Что вы? Я не специалист. Что давали, то и подписывал.

— А вы, гражданин Харитонов

— Я на Ефремова понадеялся. Мне его рекомендовали как специалиста- практика. Я доверял… Кормятся возле колхоза человек десять, а хозяйство прахом идёт. Эх, при такой бы жизни два сердца иметь! Пришёл Бадзер до- мой. А там радость — девочка. И слышен первый её крик, и последний стон матери… И не пускают хозяина в дом.

Он сидит на крыльце. Тихо. В небе — московские неяркие звёзды. Плывут облака — белые даже ночью. Идут по улице двое, беседуют:

— А здесь Бадзер живёт, — говорит счетовод Ефремов.

А другой спрашивает:

— Кто таков

— Да зоотехник… С Харитоновым не сработался.

— Что ж это он

— Кто его знает… Хранцуз!

Идут они мимо. Извилистым, неверным путём.

А Бадзер остаётся. Вот родилась у него дочь, а после родится сын. А после у сына — сын. Никогда не переведутся Бадзеры. Вечно будут жить они на земле, поливать её своим потом и своей, не чужой кровью. И мотать из себя жилы, и кормить весь мир.

Да здравствует Бадзер, люди!

САМОСТЬ И ИНАКОВОСТЬ

Прозрачная, вроде бы, вроде бы совершенно понятная проза Эдуарда Шульмана стоит особняком в современной отечественной словесности. Его письмо остраненно-наблюдательно, но отнюдь не холодно. Насыщено деталями — и, одновременно, будто бы конспек- тивно. Чрезвычайно осмысленно — в самом прямом смысле слова, о-смысленно, наделено смыслом, каждый раз вполне определенном — и, в то же время, лишено прямой назидательности, восходя, ско- рее, к притчевой манере.

Этот особый эффект Шульмана явственен в особенности именно в книге «Еврей Иваныч». Жанр этой книги трудноопре- делим — это специальная, авторская конструкция сложной струк- туры, соединение фрагментов разных объемов (от миниатюрно- го отрывка до достаточно пространного повествования), стиля, композиции. Времени написания, наконец. Но не избранное, не сборник — именно книга. Лишенная внешнего (но не внутренне- го!) пафоса авторская интонация приобретает особое значение при столкновении соседних фрагментов, которые то спорят друг с другом, то метонимически сополагаются, будто не замечая один другого. Фрагментарные произведения, лежащие на границе жан- ров (не говорю «вне жанра», так как вне жанра нет ничего, про- сто мы не всегда способны понять его природу), вообще — одно из центральных явлений новейшей литературы («Записи и выписки» Михаила Гаспарова, «Альбом для марок» Андрея Сергеева, «Конец цитаты» Михаила Безродного, «Воспоминания о давно позабытом» Анри Волохонского…), но и здесь Шульман совершенно независим — перечисленные в скобках мастера говорят, в первую очередь, о себе, даже исключая выраженный субъект из квазиповествования, демонстрируют, так сказать, собственную «рамку» — будь то цитата из раритетной книги, описание комнаты, наблюдение над строкой Хлебникова, вспомненный фрагмент разговора, уличная вывеска минувшей эпохи. Шульман, даже говоря формально о себе, ис- ключает субъектность. Его задача — не фасеточным взглядом «я» взглянуть на реальность, чтобы из незначительных фрагментов составить единое целое — но мозаика, на которой изображен эпи- ческий сюжет.

Или, еще лучше: это своего рода энциклопедия. Не в том смыс- ле, что русской (еврейской) жизни, но в смысле самого взаимоотно- шения с реальностью. Проза «как таковая» перебивается историче- ским или текстологическим комментарием, стишком, анекдотцем, но это не странная коллекция разностатусных предметов, а именно энциклопедически поданный мир.

Мир определить сложно, как сложно всегда говорить о вза- имодействии культур, да еще взаимодействии не возвышенно- академическом, а здешнем, бытовом. Сама оксюморонность названия («Еврей Иваныч») содержит несколько слоев — тут и остра- ненная автором речь какого-нибудь иронически-презрительного юдофоба, и сама констатация одновременной слиянности еврей- ского и русского в окружающей нас действительности — каковой она предстает русскому еврею, конечно, а не попыхивающему цы- гаркой юдофобу. Здесь возникает интересный вопрос, связанный с идентич- ностью шульмановского повествователя (повторю: традиционной субъективности здесь нет, есть лишь «подставное я», необходимая для целостности прозаического высказывания условность). По словам Линор Горалик, «…интуитивно понимаемая всеми нами „национальная литература“ любой нации — это литература еди- ного исторического сознания. Книга, видимо, оказывается частью национальной литературы той или иной нации, если ее автор, об- ращаясь к вопросу о собственной эмоциональной вовлеченности в прошлое, внезапно выясняет, что всё, хоть сколько-нибудь тро- гающее его, связано со специфическим, конкретным прошлым той или иной нации». Подобную позицию занимает и Рут Вайс, автор фундаментальной книги «Современный еврейский литературный канон»: культурная (не говорю «национальная», чтобы не упро- щать позицию исследовательницы) самоидентификация стоит над языком, поэтому еврейская литература может присутствовать в русской, немецкой, английской, испанской и т. д. литературах, будучи единой.

Эта, вполне последовательная и достойная уважения по- зиция, сталкивается с одним из самых распространенных среди современных гуманитариев заблуждений. Есть тема, есть мотив, есть авторская идентичность, есть идентичность повествующего «я», есть идентичность героев. Неразличение личности автора и героя-повествователя приводит к тотальной семантической пута- нице. Даже у Бабеля — образцового для нынешних исследователей еврейского (не по нации, подчеркну снова, но по идентичности) писателя на русском — эти позиции отнюдь не тождественны. Что же говорить про Льва Кассиля с его классическим: «… мама, а наша кошка — тоже еврей?» (горькая ирония по поводу поиска идентич- ности), про поэзию Генриха Сапгира, ощущавшего еврейскость как одно из бесчисленных возможных начал, ролей, масок… То, о чём говорится, как это говорится, кем, где, в каком контексте, при каких обстоятельствах — это вопросы принципиальные для по- нимания текста. Не культуры, этноса, истории, биографии авто- ра — именно текста, ведь мы говорим всё-таки о художественной словесности.

В современной культуре очень многие аналитические меха- низмы заточены под политкорректное, нарочито внимательное, — с умным видом, — слушание того, что называют «меньшинствами» (репрессивность есть ведь и в этом определении, не так ли? — да она будет и при любом ином определении). Предполагается, что таким способом «Я» познает «Другого». Но нет, не познает, скорее, просто хладнокровно выясняет сам факт его существования, и всё. Ника- кого слияния смыслов не происходит, поскольку «Другой» посту- лируется в этой ситуации как замкнутое, непознаваемое «тёмное тело», своего рода «чёрный ящик» инокультурья. Ничего более ис- кусственного, нежели такая вежливая безразличность, представить нельзя.

Илья Кукулин совершенно справедливо замечает: «Самоощу- щение еврея в современной России, если анализировать его, чаще всего оказывается многослойным: это и еврейство родовой памяти (временами полуфиктивной), то есть ощущение родства с Витеб- ском Шагала (что легко достижимо и для русских интеллигентов) и собственными предками из местечек, говорившими на идише; это еврейство советское, то есть ощущение личного изгойства — не примут в институт или на работу „по пятому пункту“; это — если говорить о Москве и русскоязычной диаспоре московского проис- хождения — еврейство веселой общности людей из математических школ — где, впрочем, всегда хватало представителей и других на- циональностей, что, несомненно, к лучшему».

Прошу прощения за пространную цитату. Прошу прощения еще раз, поскольку еще одна, на сей раз из советолога Людмилы Булавки, вроде бы еврейства напрямую не касающейся: «Понима- ние превращенных форм соцреализма требует обращения к диа- лектике положения художника <можно расширить до вообще интел- лигента, вообще мыслящего человека — Д.Д.> в советском обществе, противоречию между действительной убежденностью многих из них в социалистических идеалах, с одной стороны, и внешней подчиненностью идеологическому диктату — с другой. В этой диалектике внутреннего и внешнего подчинения идеологическим императивам кроется ключ к пониманию действительных основ общественных противоречий и сложностей их реального разре- шения».

Речь идет о том, что подлинное, неконструированное самоо- щущение — «еврея», «советского человека», не суть важно, — есть процесс внутреннего различения и самоконструирования. По сути, встреча «Я» и «Другого» более всего продуктивна, когда меж ними нет чётких разрывов, когда это взаимопереходные функции, вплоть до соседства в одной личности.

Формальное «я» повествователя у Шульмана на деле обраща- ется в многообразие совершенно различных фигур, каждая из ко- торых находится в своей, вполне индивидуальной фазе перехода от самости к инаковости. Разнообразие самосознаний, разнообразие масок или способов маску не надевать порождают, собственно, кол- лизии шульмановской прозы — от трагедии до фарса, от драмы до гротеска.

Замечательно то, что при этом Шульман остается в поле ре- презентации, он не строит фантасмагорических миров (которые, как раз, обыкновенно и принимают за «еврейское самосознание», памятуя, очевидно, о Шагале, Кафке, Агноне и Зингере). Его мир может быть узнан — если, конечно же, читатель готов довольство- ваться таким простым способом восприятия искусства. Иными словами, в прозе Шульмана заданы не только высокие смысловые уровни, позволяющие нам вести тот разговор, что здесь ведется, но и уровень «нулевой», уровень чистого отображения (избегаю гово- рить о «реализме», который, как известно, «без берегов» — да и во- обще не понято, что такое).

В этом смысле проза Шульмана из книги «Еврей Иваныч» — а здесь, напомню, представлены тексты, написанные начиная с пя- тидесятых — является закономерным и необходимым для понима- ния динамики отечественной прозы в целом — срединным явлени- ем, связующим сказ двадцатых-тридцатых с независимой прозой семидесятых-восьмидесятых. Здесь, неожиданным образом, Шуль- ману оказываются близки, — и стилистически, и мировоззренчески, и исторически, — поэты и художники лианозовского круга: отец и сын Кропивницкие, Сатуновский, Сапгир, Холин, Рабин. Когда Ян Сатуновский пишет:

…Зарыты старые рубаки

из чёрной сотни — чёрный сон.

Еврей в украинской рубахе —

твой друг — медалью награждён,

да ты и сам женат на русской,

— чего ж тебе ещё, еврей

О чем вздыхаешь ты, еврей,

поскрипывая костью узкой?..

— мне видится здесь интонация, очень близкая Шульману.

С лианозовцами роднит Шульмана еще одно, бесценное и ред- кое-качество — быть остроумным и серьезным одновременно, не забалтываться и не хихикать. Омерзительный привкус капустника напрочь отсутствует в этой прозе.

Говоря об энциклопедичности шульмановской прозы, я под- разумевал именно энциклопедию социокультурных позиций, мо- дусов, движений. И дело не в идентичности.

Данила ДАВЫДОВ

МОСКВА

Эдуард ШУЛЬМАН

ТРИ ИСТОРИИ ПРО НАГАН

Глава безумная

с армейской запевкою

Старшина мне — мать родная,

Капитан — отец родной.

Вся семья моя такая,

Лучше буду сиротой!

Личное оружие

В нынешних украинских справочниках легко отыскать Степана Бандеру.

Перед Большой войной сражался с поляками. Потом — вместе с Гит- лером — против Сталина. Потом — на два фронта — против того и другого. После войны — исключительно против Сталина.

Две тогдашние «горячие точки» — Западная Украина и Прибалтика. На побережье, в чащобах с болотами, — «лесные братья», а в прикарпат- ских высотах — сподвижники Степана Бандеры — бандеровцы. «Бандиты» в кавычках и без кавычек.

И нипочём не выкуришь — население поддерживает. Кто доброволь- но, кто под угрозой…

Извели их, прибегнувши к опыту Кавказской войны. Царское пра- вительство: а) разрешило эмиграцию, рассеяв черкесов с чеченцами по белу свету; б) спустило на равнину горные аулы. Сталин держался второ- го способа, поголовно отправляя в Сибирь окрестных селян-украинцев и хуторян-прибалтов.

А до того воевали. И некий молодой лейтенант вышел ночью по ма- лой нужде. Шагать в будочку поленился, пристроился под кустом. В акку- рат налетели бандеровцы — подхарчиться. И не успел лейтенант застегнуть галифе, — осветили фонариком.

— А-а, краснопогонник!.. Отливай, пехота! Армейских не тронем! — И «бандит» в кавычках — идейный бандеровец — исчез в темноте, спеша подстрелить какого-нибудь гебешника с васильковым околышем. — Пиду блакитного пошукаю…

А наш лейтенант остался с большою нуждой — раскоряченный, без кобуры и ремня.

Ну, пояс-то раздобыл и кобуру тоже… А касательно револьвера поплёл- ся в каптёрку. Нашёл человечка. Повеселил фольклорною байкой (которая, извините, — в следующей главке: участковый мент на оправке), поставил- подмазал да и разжился новою «пукалкой» с перебитым номером.

А там сократили армию, переквалифицировался в пожарники, же- нился по любви (с межнациональным скандалом) на генеральской дочери… изгладил и выветрил давнее, почти юмористическое происшествие, и лишь однажды вспыхнуло, как тот ослепляющий прикарпатский фонарик…

Жизнь моя, иль ты приснилась мне

Был чемпионом страны (и заслуженным тренером) в пожарно- прикладном спорте: кто быстрей размотает-подсоединит шланг, про- шмыгнув через препятствия с многопудовой катушкой, не увязши в песке и глине, и вскарабкается по приставной зыбкой лесенке на фанерную вер- хотуру, и прыгнет с того макета, спасая ребёнка — тряпичную куклу… Преподавал пожарно-технические дисциплины, заочно, для «короч- ки», поступивши в Педагогический. Тогда пошучивали з, а гл, а зно, по- скольку в институте таких именитых заочников и в глаза-то не видели… Однако для общего образования, в силу родительского пристрастия, за- глядывал брандмайор (но лучше бы — через чёрточку, раз уж присвоили майора) — и вот перелистывал бранд (чёрточка) майор школьные учебники отличника-сына.

Наткнулся в хрестоматии на «Тамань». Там поручик (Печорин — по- ручик?) схлестнулся с контрабандистами, как лейтенант — с «бандитами», и девушка (а бандеровцы подсылали к нам девушек… о-о, каких ещё див- чин!), девушка, подруга контрабандистов, заманила его в лодку. «Хвать, — пишет Лермонтов, — пистолета нет».

А больше ни слова. Как будто в далёком веке не отчитывались за табельное оружие! Всего и заботы, что пропала шкатулка, шашка с сере- бряной насечкой, дагестанский кинжал… «И не смешно ли жаловаться, — пишет Лермонтов, — что восьмнадцатилетняя девушка чуть-чуть меня не утопила?»

А то бы пожаловался? И начальство бы, что ли, не поинтересовалось насчёт пистолета?..

Тут впервые мелькнуло бывшему лейтенанту (пожарному майору), взметнулось, как бандеровский фонарик в ночи, затлело, как поддиван- ный коврик от брошенной сигаретки, и проворным огневым зайцем — по плетёному витому шнуру — прямиком к зарядному ящику… занялось- полыхнуло: а верно ли, обошлось? взаправду выскочил

Куда подевался весёлый бандит с кобурою и офицерским поясом? Порешили в Карпатах? Пришили на Колыме? Слинял за кордон?.. А роди- мый наган с изначальным номером?.. Ведь если найдётся, мигом хватятся, потянут бывшего лейтенанта…

И позавидовал беспечному классическому поручику, которому нет дела до радостей и бедствий человеческих… Так-то оно так. Покуда не клю- нет в темечко!

Жизнь моя, иль ты приснилась мне

На первом этаже размещался сбербанк. Большое удобство в смысле коммунальных услуг и будущей пенсии. Но пожарный полковник (уже полковник!) тревожился и опасался… Только какая ж беда от мирного кре- дитного учреждения

Что? Сына-студента обаяла кассирша

Да спасибо-пожалуйста! Совет да любовь!.. Девушка, правда, иногородняя, бесприютная, а парню — служить за рубежом, требуют подноготную до седьмого колена, абы как в супруги не выбьешься — без языка, без рекомендации, без родословной…

Пожарный полковник, вопреки пятому пункту, неоднократно бывал за границей. Прежде — участник соревнований, нынче — главный настав- ник. Всякий раз проверяли: копались в бумажках, обследовали, собеседо- вали…

Выходит, родимый наган затаился в карпатской расщелине, сплю- щился и заржавел (с ударом на «ржа»), смыт горным потоком или заилился в тихом омуте, а то покоится в захоронке, смазанный, обёрнутый вощёной бумагой с жирною тряпочкой…

Наган — он всегда наган. Хоть слева направо, хоть справа налево — н, а г, а н. С семизарядным патронником-барабаном при заводском номере, с плоскою звёздочкой над рукоятью и годом выпуска…

Полковник пристрастился к телебоевикам, различая, даже на общем плане, где браунинг, а где Макаров, где ТТ, а где Смит-Вессон тульско- го изготовления, и древний Лепаж, и громоздкий Кухенрейтер, которым убили Лермонтова.

Как-то показывали «Тамань», перенесённую почти в современность. Браконьеры и рыбоохрана. Молоденький бард-контрактник («контрабас») проездом на Кавказскую войну (стишки не кормят)… И гибкий (нежный, девичьей прелести) румяный «отморозок», обнявший огнестрельный при- бор.

Камера неспешно панорамировала… Стиснутые побелевшие пальцы. Чёрный когда-то ствол с облупившейся краской, стальные ослепительные проплешины… Ещё полсекунды, и полковник бы разобрал в точности но- мерные цифры…

Жизнь моя, иль ты приснилась мне

Девушка из сберкассы играла свою игру, — особо не торопилась, пре- небрегая жилплощадью и достатком. Я, милый, тебе не пара, в карьере твоей — не пособница. И вообще, как в песне поют:

Мой папа — алкоголик,

а братец — шизофреник,

сама я — круглый нолик,

не марка и не пфенниг.

Не шпрехаю, милый, не спикаю. Не parler vous francais… И с мамой- генеральшей не уживусь! А укачу в дальние страны, — обратно, учти, ни ногой!

Разборчивая невеста не прошла по конкурсу на актёрский, но с по- мощью отличника-сына проникла в Финансово-экономический (специ- ализация — sport-manager) и уже подкидывала будущему тестю кое-какие прожекты: сварганить пожарно-рекламное show с гастролями за бугром и первым делом — на Израиловке…

— Ох, — сетует, — и наследничек у вас!

Даун, чамрик и пельмень —

погоняй, кому не лень!

— Ну и не ленись, — смеялся полковник. — Не мучай парня!

— Ничего, потерпит! Мне с ним всю жизнь маяться! — И намекнула: пускай заботятся о жилье.

Без халупы нету хупы!

Где усадьба, там и свадьба!

Через некий срок (сын уже отделился, а генеральша шуровала на даче) в дверь позвонили. Полковника по-стариковски сморило перед обедом, и тяжёлою головой не сразу сообразил, то ли полуденная явь, то ли ночная лунная сонь… Кто? Слесарь

С домашней сантехникой управлялся самостоятельно, да слесарь-то — из газового хозяйства. Румяный и гибкий… нежной, девичьей пре- лести… И бесшумно ступив за порог, выставил «пушку». Рукотворной насадкой-глушителем упёрся в растренированный брюшной пресс.

Полковник трубно вздохнул, натыкаясь пузом на ствол… Чёрный, с облезлою краской… стальные сверкающие пролысины…

Жизнь моя, иль ты приснилась мне

Снаружи, на лестнице, — топот и кутерьма. Гавкает розыскная соба- ка, когтистыми лапами карябает железную дверь. Барабанят в несколько рук. Заливается-дребезжит электрический колокольчик, надрываясь в по- пулярных мелодиях. Мнимый «слесарь» пялится на полковника, полков- ник — на «пушку»…

Стиснутые побелевшие пальцы на рукояти… Не иначе, брал сберкас- су, да неувязка с сигнализацией… Если будут ломать, всё разом всплывёт. Оружейный номер, как ни затёрся, а восстановят… Конечно, срок давно- сти, то, сё… Но уж на пенсию, точно, спроворят. Не до почёта!

А если не будут ломать? Решат, что никого, припустят по этажам…

Отвести к сыну? А невестка?..

Шальная девка непременно снюхается с румяным «отморозком», сын застукает их и этим вот семизарядным «шпалером» — под древнею датой и плоской звёздочкой…

Колотят кулаками и сапогами. Приволокли штурмовое бревно… Ску- лит, подвывает собака…

Жизнь моя, иль ты приснилась мне

Глава литературная.

Маститый прозаик S (от ветхозаветного sofon — «богохранимый») — и вот обожал будто бы ретирадное место. Окрестил " творческой лабораторией», украсивши стихотворным призывом собственного изготовления:

Поэт! Когда приходишь в туалет,

Не забывай и тут, что ты поэт!

Трудился, говорят, весьма эффективно, с ликованием оповещая домашних: ах, братцы, славно я поработал!

Укромный уголок

Один молодой человек придумал себе псевдоним с изрядным коли- чеством шипящих,-то ли намекал на польское происхождение, то ли от- вергал местное благозвучие… Важно, что нашего Псевдонима перепутали с другим автором, которого обозначим — исключительно согласными бук- вами — ЧШКН.

Аббревиатура настолько прозрачная, что, пожалуй, не стоит темнить: Чукшин, — с ударением на «у». Чукшин, — как тогда рекомендовался. Потом (уже популярным актёром) сменил ударение.

А происхождение, — откуда фамилия, — объяснял смехом. Папаша, то ли знатный свинарь, то ли директор свиноводческого хозяйства, Герой Труда с золотою звёздочкой, и натурально горд родовым именем: — свино- вод Чушкин. Но сын-актёр переменил буквы.

В то время только учился, не снялся даже в «Десяти Теодорах», хотя и перешёл с актёрского на сценарный… А наш Псевдоним — тоже студент и тоже творческого вуза, сильно моложе Чукшина.

И вот оба, сотворив по рассказику, передали свои произведения (окольными путями) в некий тоненький женский журнал, где заведовала литературой хорошая тётенька с фамилией Недорубова.

Рассказик нашего Псевдонима — в заключительной главке. С песен- ным титулом «Чёрный пистолет». Само собой — для женского журнальчи- ка — не без «сю-сю»… И выждав положенный срок, Псевдоним позвонил тётеньке Недорубовой, назвался, натурально, своею шипящею кличкой, а в ответ — три распростёртых восклицательных знака:

— О-о! Вы-то нам и нужны! Приезжайте!

Когда-то же самое услышал Чукшин, он, бедный, прикатил на такси, а Псевдоним — студенческая привычка — спустился в метро. Всю дорогу беспричинно улыбался, повторяя (не вслух) весёлый глагол на «е».

Нынешнюю женскую прессу величают по именам: «Лиза», «Мару- ся», «Наташа», тогдашнюю — по профессиям: «Работница», «Крестьянка», «Советская женщина» (это скорее призвание), «Ткачиха, прядильщица», «Доярка, свинарка, пастушка», «Сельская учительница»…

И раскачиваясь в метро, твердил Псевдоним на разные лады: я, блин, эту Марусю, Наташу, Лизу… эту «Работницу», «Крестьянку», «Ткачиху- прядильщицу», «Совбабу», «Сельскую учительницу»… я, блин, эту мадам Недорубову… В общем, уделал. Или по-нынешнему «зафакал» — факези- ровал.

И благословлял руководителя творческого семинара, ветхозаветно- го патриарха S, что долдонил литературным питомцам (и Псевдониму), упаси и помилуй, не определять тему и жанр производственно: про желез- нодорожников, врачей, строителей. Ибо, как ни ловчись, отыщется нечто, вами не отражённое: тут упустили, там не учли… Нет, всегда и на веки веч- ные — «про любовь»!.. Псевдоним уже видел себя (мысленно) на страницах журнала и сочинял для S дарственную, благодарственную надпись.

В редакции, однако же, прояснилось, что распростёртые восклицательные знаки — все три!!! — относятся к Чукшину. — Извините, не дослышала по телефону вашу фамилию. — Мадам Недорубова вернула рукопись и познакомила невольных соперников.

— Мы уж встречались, — вякнул Псевдоним.

— Да? — удивился Чукшин.

— Вы читали у нас на семинаре.

— А-а-а…

Чукшина приводил S, будущий тесть, о чём Псевдоним — ни сном, ни духом. Впрочем, отдельные семинарские личности, что обитали в обще- житии и не чаяли зацепиться в столице, как-то учуяли насчёт родствен- ных связей. Кто подлещивался, а кто, наоборот, обозлился…

S восторгался местным колоритом, именами Иван да Варвара или та- кими исконными речениями, как «зуб проснулся» (в смысле — внезапно заныл). Рыжая девочка (позже — израильский русскоязычный классик) презрительно усомнилась: дескать, подобного рода находки, как правило, пропадают при переводе…

— Ну и что? — сказал S. — За рубежом издаются не только Тургенев и Чехов, но и Гоголь, Лесков, Ремизов, ранний Замятин. И проигрывая сло- весно, не теряют в самобытности. Усиливается фантастический элемент. Платонов, Бабель и Зощенко — авторы здешней фантасмагории. — И обер- нулся к Псевдониму, что был дежурным и корпел, как положено, над От- чётным журналом. — Последнего вы не слышали… — Я тоже, — прокашлялся некий преподаватель местного языка, что вечно торчал на семинаре с неизменным вопросом и скрипучим, нема- заным голосом: «О чём рассказ?», которые (вопрос и голос) внезапно об- рушились на Псевдонима в редакционном холле.

— О чём рассказ? — прохрипел Чукшин, в точности как сотрудник-ка- федры. — Чего сидишь-то

— Да так! — брякнул Псевдоним. — Куда, думаю, податься? — И пове- дал весёлую предысторию.

Поскольку в сюжете про чёрный пистолет задействованы мальчик и девочка, он, Псевдоним, пребывал в колебании, обратиться ли в женский орган, или, допустим, в детский. Тем паче адрес-то совпадает. Ладно, ре- шил, разберёмся на местности.

Пришёл. Дети и женщины — на таком-то этаже. Поднялся. Дети и женщины — в конце коридора. Ясно, идём по стрелочке. Налево, направо, в закуток… Ну и, пожалуйста, дверь в дверь!

Солнышко за окошком отбилось от туч, наискосок хлынуло в редак- ционные сени, рассекая печатные органы надвое: женская табличка увяла в тени, а пёстрая детская («Московский школьник») маняще вспыхнула, встрепенулась.

Псевдоним насмешливо срифмовал:

Не попробовать ли в «Шкодник»? —

Размышляет второгодник.

— А что сказал представитель кафедры? — И Чукшин опять неотличи- мо скопировал: — О чём рассказ

— Сотрудник нам соболезновал. Подобная публикация, говорит, тре- бует специальной визы.

— А-а, небось насчёт оружия… Мальчонка в семейном барахле оты- скал трофейный «вальтер»… или откопал что-ничто в лесу…

— Вроде того. Да ещё на самой границе… — И Псевдоним махнул в сторону школьной вывески:

Нынче приключилась шкодня.

Не пойду я к ним сегодня.

— У нас в деревне милиционер есть. — Чукшин по-актёрски раздви- нул плечи, отяжелел. — Пузо. Весь ремнях. Нос картошкой, ухи-лопухи. А морда свекольная — Лёха-ряха. Коли ворот не расстегнёт, лопнет. — И будто напыжился, налился соком. — Знаешь, почему генералы толстомя- сые? Потому что харч даровой, казённый… Ну и приходит Лёха на свадьбу. При полном параде, с кобурой… Мало ли, в застолье чего не бывает. Нужен хозяйский глаз. Власть не дремлет.

Чукшин рассадил гостей, как в знаменитом своём будущем фильме «Русский сабантуй», каждого показал, легко воплощаясь в девочек, мо- лодух и бабок, длинной, словно растущей в полёте, многовёрстной рукой чокался на дальнем краю, внезапно икал, стыдливо загораживаясь ладош- кой, по-всякому пил и закусывал, плясал соло и танцевал в паре (то за пар- тнёра, то за партнёршу), хором орал «горько!» и, втянув до провала злые, небритые щёки, смачно целовался взасос…

Псевдоним встрял не ко времени, ритмично постукивая ботинком:

Эх, братишки, кроме шуток,

Холодец — молодец!

Передайте в промежуток

Самогон на наш конец.

— Будешь мне частушки писать! — Чукшин по-лошадиному фыркнул, заржал. — Земляки твои — шустрые ребята, Гуревич да Рабинович, — филь- мик затеяли… про сектантов. А рабочие-постановщики бухтят в перекур: «Ну что евреи понимают в русской религиозности!»

Псевдоним не унимался:

Лёха-ряха постовой

Не дойдёт никак домой.

Пособите Лёхе-ряхе —

Он запутался в рубахе.

— Хуже. — Чукшин выпятился, расхристался. — Приспичило в туа- лет. На рысях в будочку. — И враскоряку затопал, присевши «орлом», на карачках, с невыразимым пучеглазым наслаждением на взмокшей медно- круглой физиономии. — Да спьяну-то сбрую и обронил… в очко… буль- буль… утопил с кобурою. — Чукшин приложился ко рту и потешно закря- кал, на манер саксофона, долгою минорною нотой. — В момент протрезвел. Назад в горницу. Бухнулся на колени, крестится: «Люди добрые, спасайте, выручайте! Не дайте пропасть служивому!»… А Псевдоним:

Вот тебе и бляха-муха,

Невезуха и непруха!

С Лёхой-ряхою — проруха…

— Что ж ты думаешь? Затопили баню да расшвыряли дерьмо по всему огороду!.. Добыли оружие!

Светлый праздник, муха-бляха!

С кобурою Лёха-ряха!

— На тот год перегорело, — знаешь, какой урожай!.. Еле убрались!

Общесвадебный подарок —

Удобренье огорода,

Чтоб растительный приварок

Умножал число народа.

— А в «Шкодник» иди! — Чукшин подтолкнул Псевдонима. — Бери пример с моего тестя — твоего учителя. Если какая незадача, удаляется в «кабинет задумчивости», пыхтит, тужится. После выходит, как из парил- ки, и в полной боевой… Ну, говорит, ребята, я нынче на них на всех… с высокого дерева… Нажрутся, не поперхнутся!.. Усёк

— Усёк, Васёк! — сказал Псевдоним. — Такая работа… — И подмигнул Чукшину:

Мы с тобой — два раздолбая —

Проживём, не унывая.

Глава под гитару

Где мои семнадцать лет

На Большом Каретном.

Где мои семнадцать бед

На Большом Каретном.

Где меня сегодня нет

На Большом Каретном.

Чёрный пистолет

Вскоре после Большой войны московский мальчик из Каретного пе- реулка очутился на западных рубежах. Там тётка его подвизалась в гарни- зонном клубе, насаждала солдатскую самодеятельность, моталась с заез- жими гастролёрами по военным городкам и заставам, а мальчик куковал с бабкой.

Пробуждался ни свет ни заря, от раннего солнышка, и ленился вста- вать, предвкушая осеннее возвращение, как похвастает в родимом дворе, что удалось надыбать на каникулах.

Да ничего особенного!.. И чёрным краешком подразнится из-под полы.

Чем подразнится? Да тем самым! По «Словарю российских жаргонов»: «бадюга, бадяга, зажигалка, иголка, игрушка…» — 60 с гаком синонимов, в большинстве женского рода, половину которых (если не все) мальчик вы- зубрил назубок, особенно упирая на мужской род: «бульдог, инструмент, кнут, мундштук, мордоплюй, шмайсер, шмалер, шталер…» И задрёмывал, утопая в розовых утренних грёзах.

Что-то звонко стукнулось об пол. Подскочило и снова шмякнулось, покатилось… В открытое окно летели крупные твёрдые яблоки. Во дворе, в саду стояла девочка Эва (которую здесь окликали Евкой) и швыряла би- блейские плоды, шустро снимая с дерева. По-женски откинулась, изгиба- лась и прямою наводкою, без замаха, пуляла румяные свои снаряды, лёгко и прицельно достигая третьего этажа.

Мальчик сиганул на крышу сарая, после — на мусорный бак, наглу- хо заколоченный. Как птенец, с распахнутым в крике ртом, приземлился около девочки.

— Сегодня пойдём

— Не ори! — И яблоком схлопотал по лбу.

Едва ли не с первого дня, как только приехал, девочка поманила его исполнением желаний. Весь Большой Каретный шептался о местной кре- пости, что целый месяц сопротивлялась врагу, а теперь освобождённые из плена защитники мотают срок.

Что так и есть, вроде бы подтвердилось. Частично от Эвы, частично от тётки и бабушки (мальчик подстерёг взрослые разговоры), частично от ровесника Казика, отец которого — прежний тёткин сокурсник и сослу- живец — в субботу, накануне Большой войны, застрял в крепости с шеф- ским концертом… и тётка, под бабкино шипенье и ругань, совала Казику деньги, снабжая консервами для заполярных посылок.

У него то, у Казика, и поинтересовался мальчик, нельзя ли ползком подобраться к крепости и порыскать на поле боя относительно «кнацера, козыря, утюга и хлопушки…».

Казик крутнул башкою. И пальчиком — близ виска.

— У вас в Москве, что ли, все-такие

А Евка схватила мальчика за руку.

— Идём! Поволокла к своему дому, на задах здешней гостиницы, где поселился мальчик с бабкой и тёткой.

Домик кирпичный, типа cottage — не изба или хижина (в первом значении по словарю), а коттедж (во втором). Широкие окна, черепичная крыша, паровое отопление, медные, под золото, краны с холодной и го- рячей водой, которую (горячую воду) дают исключительно по воскре- сеньем.

Бывший владелец — одинокий старик-еврей, хозяин гостиницы, ког- да пришли немцы, а потом русские…

Да, сперва пришли немцы. Было сражение. Немцы вытурили поля- ков из крепости, как после выдавливали русских. Крепость построена на костях, на проклятом месте. Царь Николай I изгнал оттуда евреев и заров- нял еврейское кладбище. С тех пор покойники тянут к себе живых.

Мальчик был белобрысый, считался русским и носил общеславян- скую фамилию: Белявский, Березин, Высоцкий, Волошин, Левицкий, Новицкий, Савицкий… Девочка привела его в сад, вскрыла дёрн под ябло- ней, отпахнула люк, пнувши тощую змеевидную гусеницу, велела обнять себя выше талии, сильно приплющила веки, чтобы не засорить глаза, и оба погрузились в чёрную земляную утробу, елозили коленками, пихались пятками.

То и дело прекращая движение и на мгновение замирая, девочка вздымалась под мальчиком, притиснувши спиной к потолку — шершавому комковатому своду, осыпавшемуся за шиворот.

Они свалились из лаза — мальчик на девочку — и задержались в объ- ятии. Потом девочка выскользнула, отряхнулась-оправилась и запалила какой-то огарок.

В норе сыро. Мечутся чёрные тени. Нары, стол, табурет. Посудная полка с кружкой и котелком. Толстые книги, пронумерованные задом на- перёд, от конца к началу, усыпанные странными буквами, как червяка- ми… Тут бедовал старик, хозяин гостиницы.

Немцы, по тайному договору, уступили городок русским. Был со- вместный парад. Мимо двух генералов, цокая на торцах, проскакала краснозвёздная конница, громыхали танки со свастикой. Генералы при- ветствовали войска короткою речью, торжественно козыряли, пожимали друг другу руки, смеялись, переговаривались.

— Жид! — определил старик русского генерала с общеславянскою, как у мальчика, фамилией: Гриневич, Жиркевич, Литвин, Матусевич, Полон- ский, Островский, Яблонский… — Еврей! — И заховался от страха и удив- ления.

С вечера взялся рыть земляное убежище, смежное погребу, с выходом в сад. Сам себя похоронил. Надгробная глыба на кладбище украшена мо- гендовидом. Ниже — чётко и мелко — кириллицей:

О, смерть! О, корыстолюбец! О, жадный вор!

Почему ты не пощадил нас хотя бы однажды

Пересидел советскую депортацию в дальний Магадан и фашистскую — в ближний Освенцим. Гостиницей управляла Эвина мать арийского происхождения. Это называлось «аризация». И нынче — при должности: дежурный администратор. Блюдёт чистоту и порядок. Что-ничто (до луч- ших времён?) припрятала…

А старик сгинул сразу после Большой войны. Не то за морем (в Пале- стине), не то за океаном (в Америке)…

Но покуда старина Mauelwurf (крот и сапёр) состоял в подземных жителях, — безотлучно держал при себе искомую штучку: «дуру, курочку, любу, Марью Ивановну, машину, машинку, семёрку, сестрёнку…». И если хорошенечко разворошить барахлишко, его бесхозные бебехи…

Изо дня в день, точно проваливаясь сквозь землю, мальчик и девочка шуровали в темноте. Шушукались, шебаршили. Тыкались по углам. Дол- били стариковым кайлом, щупая стены остро наточенной сапёрной лопат- кой. Измельчали комья, разрубали корни.

Упарившись, отдыхали на узких нарах. Девочка прикорнула у маль- чика на плече. Огарок чадил, ничего не освещая. «Закрой глаза», — гово- рила девочка. Мальчик послушно жмурился. Она брала его за руку и путе- шествовала, где хотела.

— А может, забрал с собой? — тревожился мальчик. — Я бы ни за что не оставил…

— Глупый, — улыбалась девочка в темноте. — У него много…

«Много! — захлёбывался про себя мальчик. — Вольер, керогаз, крю- чок, кулик, примус, станок, самострел…» И вскакивал, вырывая руку.

— Давай поищем за полкой! Напрасно и зря. С нулевым результатом… И запланировали вылазку непосредственно в крепость.

Она — на острове. Натуральная водная преграда, как земляной ров перед замком. Правда, мост капитальный. Не подъёмный (раздельно) и (слитно) неподъёмный. Единственные ворота, что запирают защитников, как в ловушке. Хочешь, не хочешь — совершай подвиг! Либо сдавайся… Могучие высоченные стены. Без штурмовых лестниц не одолеть… Однако защитники прорывались.

— Ну, скоро пойдём? — теребил мальчик.

Девочка увиливала по-немецки:

— Morgen, morgen, nur nicht heute… «Завтра, завтра, не сегодня!» — так лентяи говорят. — И вопреки тевтонской пословице совсем не отлынивала.

Кружила с мальчиком по бывшему гетто, где в тайных захоронках, будто бы готовясь к восстанию, прятали евреи то самое: «корову, квочку, кочергу, мамочку, рогульку, судьбу и чекушку…»

Возбуждая и распаляя мальчика, стреляли на улицах.

— Ночью — облава, утром — шалава! — по-московски шутил он. — Зна- ешь, кто такая шалава

— Знаю, знаю, — кивала девочка. — Утром — облава, ночью — шалава… И мальчик утирался, чтобы не покраснеть, загибая пальцы при каждом выстреле.

После Большой войны вооружены даже спекулянты. И окрестные мужики. И пришлые… «Бандеровцы!» — говорила девочка. А бабушка с тёткой — через Е — «бендеровцы». Точно украинские партизаны суть по- томки Остапа Бендера или обитатели молдавского городка Бендеры, куда впопыхах, форсируя Днестр, и устремился Остап…

А бандеровцы пробивались за Буг. Прежде, перечисляла девочка, убивали поляков, потом — немцев, потом — русских. И всегда (часто) — ев- реев… О чём мы, вроде бы, мельком распространялись в первой главе.

Тщетно и тщательно пропахав гетто, сызнова обернулись на кре- пость. Спозаранку разбуженный яблоками, мальчик плёлся за девочкой, зевая и спотыкаясь.

Туманное предосеннее утро. Может, земля дышала, исходя, как и всё живое, светлым паром на холоде, а может, укрылась этою ватною пеленой. Мальчик поймал себя на сравнении с рифмой: «клубы, что шубы», и уви- дел берёзы — белые на белом, словно лесная азбука: некоторые склони- лись, как Л, иные скрестились, как Ч, Х или У, третьи гляделись буквою Ж, малость отощавшею… И покривился:

— Что ж мы в такой мути найдём

— Дурачок. — Девочка дала ему яблоко. — Зато и нас не найдут… за- претная зона.

Петляли тропинками и прямиком, по огородам в ржавой колючке. Девочка — в немецком дождевике, мальчик — в тёткиной плащ-палатке. Зябнут пальцы в солдатской кирзе. Скользко…

Не только они пробирались через росистую мглу, пользуясь утренней дымкой, как дымовою завесой. Вдруг слева — пулемётная очередь, справа — из автомата. И одиночные залпы, будто сухой кашель… Девочка дёрнула мальчика, увлекая вниз.

Лежали, тесно прижавшись, пригибая голову, загоняя себя под зем- лю. Девочка крупно вздрагивала, странно извиваясь всем телом, и мальчик крепко обнял её, чтоб не боялась. Сейчас бы бежать туда, где наши окру- жают «бандеровцев». Те вскидывают по-украински «руки в гору», бросая на траву «примус, сучок, удостоверение личности…». И шевельнул плечом в попытке освободиться.

— Зачем? — вцепилась девочка. — У тебя уже есть.

— Что

— Волна, — сказала девочка, — волына, ваторга… — Как? — опешил мальчик. — Откуда? Где

— Да вот, в кармане. — И повторила на местном наречии: — У кишени…

Мальчик хлопнул себя по пустому внешнему боку и уставился в обал- дении. Девочка влезла в ближний, глубокий его карман, притронулась и надавила…

— Гляди, какое дуло! Правда, что шмайсер!

Стреляли. Глухой кашель разрывал воздух. Словно бы утро подхва- тило чахотку и гулко, кроваво бухало. Девочка накрыла собою мальчика, целуя мелко и часто. Он уворачивался. Она поймала сухие поджатые губы, разомкнула…

— Дурной! Глупота! — бормотала девочка. — Всё у тебя есть… всё, что надо…

Где мои семнадцать лет

На Большом Каретном.

Где мои семнадцать бед

На Большом Каретном.

Где меня сегодня нет

На Большом Каретном.

Где

мой чёрный 

пистолет?

Поля, отмеченные * звёздочкой, необходимо заполнить!

Ваше имя*
Страна
Город*
mailto:
HTTP://
Ваш комментарий* Осталось символов