Пушкин! Александр Сергеевич Пушкин, сукин сын, по его же словам, наше солнце... Знал ли он? Предвидел, что случится в последней трети двадцатого века в газете, основанной при его участии в первой трети века предыдущего? Не умаляя гения - да вряд ли...
    Об этом никто никому. Однако, факт, что пару лет назад в Москве был ограблен единственный в мире «Музей человеческой глупости». Тот, что в «Клубе 12 стульев». Сам же «Клуб» рожден в «Литературке», которая и была основана Пушкиным с друзьями. Кажется, сошлось.
    Так вот, музей был ограблен, и обнес его не кто иной, как я.
    А кто не хочет читать откровений воришки, так вот вам начало, с него и не читайте. А остальных прошу пройти со мной...

ЛИЗА И РОБЕРТЫЧ

Слышу звон «Бубенцов» издалёка...

    Часть I. Лиза
    Этот уже забытый сюжет на меня обрушился вместе с книжным шкафом. Чудом оставшись в живых, я вспомнил. Потому что среди выпавших книг заметил ту, которую уже и не искал. А без нее вы б никогда и не поверили. Итак...
    В городе Донецке жила одна женщина. Вообще-то в Донецке женщин куда больше, но такая - была одна. Лиза Соркина. Это другие кто во что горазд, а она творила афоризмы. Каждый день из-под ее пера, как пыль из-под копыт, вылетали десятки мудрых мыслей...
Странность придумывать короткие фразы, словечки и всякие такие обороты я замечал и за собой. Причем давно. Так, шевельнется - грех не записать. А грешить я понапрасну не люблю.
    Однажды я гулял и никого не трогал. Она меня увидела сама:
    - Я о вас слышала много хорошего. Вы Верховский?
    Ну как после такого не признаться!
    - А я мастер меткого словечка Лиза Соркина, - отрекомендовалась просто и бесхитростно.
    И еще ни о чем не догадываясь, я улыбнулся ей:

    - Очень приятно!
    А она:
    - Идемте-пройдемте! - и доверительно взяла под локоток.

    - Нам нужно встречаться! - сказала Лиза ответственно.
    - А зачем?
    - Делиться творческими соображениями. Мы же оба пишем, вы и я. Я, например, афоризмы. И между прочим, я желаю вам добра.
    В дальнейшем отношения с видной донецкой афоризматичкой только укрепились. С Лизой мы рассуждали о природе смеха. Помнится, я поделился наблюдением: нечистая сила боится улыбки, которая (улыбка) равносильна крику петуха. Лиза была умной. Она умела соглашаться.

    На правах мэтра Лиза открывала тайны мастерства: она учила, как с редакторами мне работать. Она и тут была настоящим профессионалом: «Редакторов, Славочка, бери измором, это помогает напечататься». И учила не ради красного словца, а на собственном примере.
    Так, главред одной из местных газеток, которому Лиза поставляла свой афористический товар, спасаясь от нее же, выпрыгнул в открытое окно и при падении со второго этажа сломал себе оба замка на портфеле. А Лиза пёрла, как танком по озимым: уже на следующее утро Елизавета - сфинксом - восседала в знакомой приемной. Увидав живого сфинкса, редактор бурно зарыдал и сдался без боя: Лиза вышла в свет на развороте. А замки на том портфеле редакция оплатила сама.
    Перед Лизой робели и другие газетчики. Они знали: от ее таланта - не укрыться...

    И все же Лизу в редакциях не ценили.
    - Это всё глубокомизмы! - говорили ей скептически.
    - И очень хорошо, - реагировала Лиза незлобиво.
    - Но это никакие не афоризмы! - внушали Лизе. - Вот когда ваши мелочи уйдут в народ и приживутся, торжествуйте, Лиза, а пока...
    Но Лиза была непреклонна. Цену себе она знала.
    Как-то на моих глазах Лиза отловила одного журналиста и, зажав в углу, стала допытываться:
    - Ну как вам мои афоризмы?
    И тут журналист не сдержался:
    - Если честно, это просто ужас!
    Но Лиза не унималась:
    - А что вам понравилось больше всего?
    У Лизы слух был абсолютный: она умела слышать только себя. Но кто из великих без причуд?!
    Завистники и недоброжелатели одолевали Лизу Соркину и дальше. Обзывали: броненосец «Потемкин» в овечьей шкуре. И докатились до того, что придумали единицу измерения ее таланта.
    - А ну? - спросила их ничего не подозревающая Лиза и широко улыбнулась: а кому не приятно, ведь так же?
    - Знаете, Лиза, есть один джоуль...
    В предвкушенье:
    - Знаю-знаю...
    - А единица измерения частоты - один герц, в честь Генриха Герца.
    - О да, я слышала, - польщенная, - про Герца! Ну и что же?

    - А есть, Лиза, один сор. Вопросы есть?
    Бедная Лиза сразу не поняла, потом она не поняла опять же. Но Лизу я по-прежнему ценил.

    Впрочем, однажды я в ней чуть было не разочаровался.
    А было так. Лиза мне часто звонила в любое время дня, пока не начала в любое время ночи: как творческая единица, Лиза обострялась по ночам. И читала, и читала...
    Так, звонят ни свет мне ни заря, а далеко за полночь. Кто? Конечно!
    - Рыба, ты лежишь, я так и знала! - с укоризной.
    Вообще-то в повседневном обхождении она ко мне обращалась не формально, а, мол, рыбка, как дела? Когда же она произносила «рыба», я понимал: нам предстоит серьезный разговор, и Лиза изречет сейчас такое, что впору раз и навсегда отразить на известных скрижалях.
    - Рыба! - не скрою, это меня насторожило. Я понял: ее творчество не терпит отлагательств. И точно. - Послушай, рыба, ты еще не спишь? - и это ночью, но неважно.
    - Лиза, что случилось?
    - Случилось! Я придумала такое - закачаешься! И буду рада посвятить тебе!
    Я, польщенный, заинтриговался не на шутку:
    - А ну скажите!
    - Без труда... алло, алло!.. не вытащишь и рыбку из пруда. Ну как?!
    И это я еще не вру! Сразу я подумал, что ослышался. Лиза об этом догадалась и изрекла повторно: «Без труда...». Она нуждалась в похвале. Но я молчал: я обмер. Лиза тревожно:
    - Алло, алло, рыба, ты слышишь? Ну как?
    Если б это было не со мной, я бы не поверил никогда бы. Лиза настаивала.     Ото сна не отошедший далеко, я выдавил:
    - Ну что сказать вам, Лиза? Ваши шутки... Если честно, среди ночи неуместны. Про «без труда» - я где-то это слышал. И вообще, давайте спать пора.
    Лиза оскорбилась:
    - Не шутка это - это афоризм! Я только что придумала сама! Алло, алло?
    Мне показалось, я схожу с ума. Я был на грани, чтоб перекреститься:
    - А чем докажете, что автор - это вы?
    В поисках доказательств Лиза щелкнула пальцами (в трубке раздался щелчок) - и они тут же отыскались:
    - Клянусь памятью своей первой собаки Культуры! - и в трубку оживленно прослезилась. А это было уже серьезно. Хотя в чем-то и бездоказательно.
    - Я-то, Лиза, предположим, вам поверю, - заметил я ей мягко, - ну а кто с Культурой вашей не знаком?
    - Утро вечера мудренее, - изрекла она укло нчиво.
    Интрига!

    Ситуация, которая сложилась вокруг афоризма «Без труда н е вытащишь и рыбку из пруда», казалось нештатной.
    Уже утром я о ней докладывал русскому фольклористу профессору Бронфону (Украина, Донецк). Ученый с мировым именем, Михаил Овсеевич Бронфон сообщил, что я прав, что случай исключительный, для науки чрезвычайно любопытный и:
    - Возьми с собой Элю, я ей доверяю, как родной, - чтоб разобраться с Соркиной на месте. - Может быть, она сошла с ума, и Елизавету следует проведать.
- А как узнать, она сошла или еще в раздумье?
    - А проведай - и тогда узнаешь.
    И вот уже я и родная бронфонова дочка с инспекторской проверкой колотим в дверь Елизаветы Соркиной.

    Хорошо, что мы с Элей запаслись терпением заранее, а не то бы я не знаю...
    Короче, Лиза, явно отвлеченная от сна, на пороге появилась к нам нескоро. При своих шестидесяти трех она была одета слишком откровенно даже для утра и спросонья даже не стеснялась. Недовольно оглядев меня и дочку Бронфона Элю, Лиза удивилась:
    - В чем, собственно, дело, товарищи?
    Я вздрогнул не на шутку. Что Лиза будет запираться, я почему-то не предвидел. Оказалось - будет. Я:
    - Лиза, или вы мне в полвторого не звонили?!
    - Я?! В полвторого?! Рыба - никогда!
    Дочка Бронфона с мировым именем смотрит на меня во все глаза: мол, кто из нас двоих? Сам я на себя смотреть, конечно, не могу, но живо представляю, какое со стороны это нелепое зрелище. Неужели Лиза мне приснилась?! А Лиза полвторого отрицает. Я, чуть не плача:
    - Так, Лиза, это как же... В полвторого...
    - Я повторяю, в полвторого - никогда. Зачем мне врать, когда я ровно в два! И что же?
    Облегченья мне не скрыть - уже теплей! Ее часы опережали время. Боясь спугнуть, я осторожен и дальше:
    - А не вы ли, Лиза... или мне послышалось? Ваш афоризм про рыбку из пруда...
    С гордостью:
    - А как же?! Я, конечно!
- Эля, ты слышишь?! Она!
    Эля слышала. В жизни видавшая виды и подвиды, она ахнула и свой взгляд на меня как на идиота тут же пересмотрела. И не в пользу Лизы:
    - Елизавета Зиновьевна, я вам со всей ответственностью хочу заявить, что вы, что вы...
    Эля умела тщательно подбирать слова, и Лизу это спасло:
    - А между прочим, у меня есть доказательства! - ввернула она.
    Мы с Элей в один голос:
    - И какие?!
    - Щас!
    В роли творческой кухни Лизы Соркиной выступала кладовка с летними закрутками. За дверью кладовки Лиза оскорбленной невинностью и растворилась. Ее не было около часа.
    - Лиза, отворите! - кричала Эля, потеряв терпение.
    Но Лиза Элю из кладовки пристыдила:
    - Служенье муз не терпит суеты, - и не отворила.
    А пока Лиза искала доказательства, я был вынужден поддерживать светскую беседу с ее попугаем. Лизин попугай - по памяти - цитировал ее лучшие афоризмы, временами срываясь на «дурак!». «Сам такой!» - пикировался я. И мы беседовали дальше...
    Наконец дверь кладовки распахнулась, и победоносная, со следами творческого экстаза, Лиза нам представила вещдоки:
    - Возьмите вам, пожалуйста!
    И вручила нам ворох бумаг.
    - Лиза, это что?
    - И вам еще, что это, не понятно?! Да Господи, мои черновики!
    Мы стали изучать - и обалдели. «Без труда не вынесешь и рыбку из пруда». «Не вынесешь» - зачеркнуто. «Не высунешь», «не высадишь», «не выкинешь» - зачеркнуто. А Лиза нам:
    - Смотрите, нет, смотрите! Это не черновики? И не моя рука? Нет, если не моя, так и скажите!

    Рука была действительно ее, и округлые, с завитушками, буквы, идущие под откос, были ее же. «Не выдерешь», «не выставишь», «не выгонишь», «не выбросишь»... Тонкого стилиста Лизу не могло устроить и «не вычерпнешь»... Не, не, не...» Не вытулишь» - зачеркнуто опять.
    Мастер меткого словечка, Лиза работала над ним - дай Бог каждому. Она шлифовала фразу, доводя ее до блеска, и я не шучу. А вот и окончательная редакция: «Без труда не вытащишь и рыбку из пруда»! Как говорят: умри Бронфон, а дальше вам известно.
    Что Лиза автор - я поверил тут же. Ведь этот случай был не единичный. Так, неоднократно ставилось под сомнение авторство Шолохова, и только когда черновики «Тихого Дона» отыскались, где они, все эти солженицыны?!
    Что Лиза автор - я поверил тут же, а Эля, всё подвергающая сомнению Бронфон:
    - Лиза, все-таки я это где-то слышала.
    - Ах, рыба, неужели вы не знаете, что сейчас везде воруют?! Не успеешь написать - уже выхватывают.
    - И когда у вас успели?! - только и сказала Эля.
    За Лизу я был горд, за Элю жалок. Если честно, талант Е.Соркиной был очевиден даже для слепых.
    - Лиза, почитайте еще что-нибудь из своего.
    - Из своего, - оживилась, - пожалуйста!
    В патетической манере броненосец выставила ногу, как опытный чтец-декламатор, взмахнула рукой и изрекла: - Под лежачий камень - что?
Эля в который раз изменилась в лице:
    - Елизавета Зиновьевна, побойтесь Бога!
    - Уж как я его, Элечка, боюсь, так вам и не снилось!
    - И после этого вы еще настаиваете, что под лежачий камень вода не течет, - это вы?!
    Лиза взглядом оценила нас как полоумных:
    - Да при чем же здесь, товарищи, вода? Повторяю вам в последний раз, - и свой вопрос нам задала по новой.
    К стыду, мы с Элей оказались в тупике. Из тупика нас вывела сама же Лиза. Ей не терпелось нас сразить - и она выстрелила:
    - Под лежачий камень я всегда успею! Вот что такое мой настоящий русский афоризм!
    Потом Лиза задекламировала из нового: «Дружба дружбой, а клин клином», «Красивый череп - украшенье организма!» и, глядя на Элю в упор, «Женщины убыточны!» Попугай, округлившись на ту же Элю, затараторил: «Дженчины убиточны!»
    - Вот вам живой пример, - крикнула Лиза, - как мои афоризмы уходят в народ!
    «Дженчины убиточны! Дженчины!»
    Великодушная Лиза! Груженая закрутками (по сути ни за что) бронфонова Эля впервые попятилась и больше с Лизой Соркиной ничего общего не имела...

    Не знаю, как Эля, но я уже с тех пор не сомневался, что Лиза - наш донецкий самородок. И в вопросах афоризмов с ней сотрудничал и дальше.
    И вот однажды моя наставница Елизавета Соркина хвалит меня самым неожиданным образом:
- Печатаясь в донецкой прессе, рыба, ты у нас засохнешь на корню. А поезжай в «Литературную газету». Меня оттуда трижды прогоняли, но говорят, что ты у нас везучий. Тебе и афоризмы даются полегче: ты ж у нас и в школе был отличник. Пиши, - и диктует мне редакционный адрес: Костянский переулок, дом 13.
    Наказ Лизы Соркиной я не выполнить не мог. Однако, не скрою: дом под номером 13 мне не понравился сразу.

    Пока я собирался, Лиза собралась куда проворней. И из Донецка укатила насовсем. «Еду покорять собой Израиль!» И флаг ей в руки, бело-голубой.
    Мама родная, каких людей мы экспортируем на Запад!..


    Часть II. Робертыч
    Дома хлопотали:
    - Что возьмешь в дорогу, Слава?
    - Чемодан.
    - Ой, он страшный!
    - А я красивый? - набил его рукописями и увез с собой в столицу.

    И вот по указке донецкого мэтра я в Москве. Знаменитый «Клуб 12 стульев», открываю.
    В комнатенке на шестом этаже он один, загнанный в угол штатным расписанием, заваленный папками с сатирой и юмором. Уже потом я узнаю, что он - это знаменитый Владимир Робертович Волин. Сидит и что-то там сосредоточенно изображает на бумаге. Я ка шлянул. Волин неодобрительно очнулся. Синхронно моргая в режиме нервного тика обоими глазами (Боже сохрани, я не смеюсь, а просто констатирую: двумя), из-под папок он меня спросил:
    - Что такое? Кто такой?
    - Я автор! - как учила самородок Лиза, и интригующе: - Кое-что принес вам для печати.
    Владимир Робертович с вызовом:
    - Что кое-что? - извольте показать!
    Вызов был принят. И из чемодана на волинский стол хлынули мои фразы, фразочки и строчки. Заправски регулируя поток, Волин тут же:
    - А откуда вы узнали обо мне?
    Чего скрывать? Я ответил:
    - А Лиза Соркина дала рекомендацию.
    При слове «Соркина», очевидно знаковом для Клуба, Волин непонятно вскрикнул, приложил ладошку к сердцу и в чем был, в том и юркнул, как с горки, со стула под стол. И уже оттуда:
    - Ах, Соркина, мы ж ее отсюда раза три!
    Молодец Лиза, и тут не соврала, - подумалось мне.
    Появляясь на поверхность, с чувством легкой неловкости, деликатный Волин извинился: - Извините, минутная слабость. Так, что у вас? Ах, фразы? Ну, посмотрим, - и начинает углубленно изучать. - Ага, угу, понятно, так, так, так... - он щурился и моргал на мои тексты. Я стерег его реакцию. Но его мимика молчала, а моя душа начинала тяжелеть и почему-то уходить куда-то вниз. А Волин: - Ну, с текстами всё ясно, а расскажите лучше о себе.
    Раньше по наивности я думал: юмористы - это те, кто веселится и хохочет, не смолкая. Потом легко укладывает новоиспеченные придумки на бумагу и промежду прочим издает. Горек, товарищи, хлеб юмориста! Сосредоточенное скорбное лицо, нависшие брови, лысина, охватившая голову не от хорошей жизни в виде возраста, очечки, бледный вид. Это Владимир Робертович Волин:
    - Расскажите лучше о себе.
    Не скрою, был растроган:
    - Я приехал с периферии провинции, наверное, вы слышали: Донецк...

    - Как же, как же, продолжайте из провинции!
    Господи, меня еще слушают, как человека, а не гонят, как Лизу! И набравшись уверенности, вдохновенно я повел рассказ:
    - Я приехал с периферии провинции... Донецк... мама, папа... Ой, давайте я вам лучше расскажу про бабушку...
    Волин хоть и машинально - но с одобрением:
    - Ага, угу...
    Ну, я ему ушел в такие дебри. Вошел в раж. Хорошо вспомнил бабушку. Расчувствовался так, что стал жестикулировать руками. И тут случилось непредвиденное: нечаянным жестом я смел с его стола какую-то допотопную чашку. Чашка упала - и ее не стало.
    Я сразу понял: за такое по головке не похвалят. Но мои ожидания остались далеко позади:
    - Боже, что вы наделали! - завопил Владимир Робертович Волин и выкатил глаза. Увеличенные стеклами очков, они запоминались. - Это ж наш редакционный талисман! - и, безутешный, залился слезами. - Мемориальная чашка «Двенадцати стульев»! Из нее же пили... Хмара! Хмара! - а я же - с Украины - раньше думал, что хмара - это туча, а это человек, Павел Феликсович, и к тому ж поэт и пародист. -Хмара, Хмара!
    Я проклинал себя и Лизу, втравившую меня в «Литературку».
    Откуда ни возьмись, прибежал, как угорелый, Хмара:
- Робертыч, что случилось, что случилось?! - но безутешный Робертыч его уже не слышит, а: - Из этой - реликтовой - чашки пили Ильф и Петров...
    Морально сраженный, но педантичный, я по ходу все же уточнил:
    - Что, вместе?
    - Ах, оставьте ваши нелепые шутки! Нет, раздельно! Эта чашка нам досталась по наследству... Пили Горин и Арканов, - нагнетал, - пили Бахчанян и Суслов, теперь нам что же, самораспускаться? Пили Шкловский, Веселовский и Чуковский, ой, что же вы наделали, разбили?! Пили Берестов и этот самый этот...
    Хмара подсказал:
    - Лион Измайлов?
    - Во, Лион! А, и этот... выпивал сам Ардов!
    - Младший? - подкинул Хмара.
    - Лучший! - отрезал Робертыч.
    - Робертыч, младший все же интересней!
    Но распаленный Волин на него уже не обратил. Нервный тик гулял по его лицу, как у себя дома, и:
    - Что же вы наделали?! Вы не чашку разбили - вы наше счастье разбили! Из этой чашки... Нет, я больше не могу! Так, где ваши тексты?
    - Перед вами тексты.
    - И это по-вашему тексты? Ужасно-бездарно-вторично-третично! - подытожил нервно: - Это просто сор! (О, Лиза!) - и о чашке: - Такие люди, а вы хлоп, и что же? - он смел мои бумаги со стола - и не промахнулся.
    Я:
    - Зачем?!
    Решительно:
    - Так, ваша рукопись отклонена в корзину! Мусор - в мусор! Вы откуда? Из Донецка? - и жестом: больше не хочу! - А вам, товарищ, вам - всего хорошего! - а я стоял не в силах шелохнуться. - Чего же вы стоите? Вам что, всего хорошего - и мало?!
    Я, наконец, очнулся и попятился...

    Я ушел из «Двенадцати стульев», как побитая даже не собака, а Верховский, так точнее. Лучше б он, погнал меня как Лизу, Волин, сразу. Иду-бреду, не разбирая луж, и тут увидел, как во сне, тарелки, чашки... Я очнулся. Между прочим, «Чашки и тарелки» так и есть!
    Я вспыхнул моментально - и созрел. Вхожу - и на витрине... А чашки, а тарелки - это что-то!
    Эта чашка оказалась самой-самой. С радостными, жизнеутверждающими петухами. Они плясали... С золотистым ободочком, не скупясь...
    - Вам с блюдечком?
    Я вздрогнул:
    - Нет, я блюдечка еще не разбивал! - посмотрели с интересом...

    - Сколько-сколько?! - теперь с не меньшим интересом я на них. А чашка роскошная, сейчас умеют пыль в глаза. И такая вместительная, что вмещает все мои опасения за то, что ой что будет.
    Я оплатил.
    В щелочку увидел: он вжался в стул - и смотрит в никуда. Чтоб так переживать, очевидно, нужно быть Робертычем, я знаю?
    Сердце бьется в груди. Это в одну реку нельзя войти дважды, в одну редакцию - нигде не оговорено. Итак! Прикрываясь петухами ручной работы, как живым щитом, несмело я вхожу в «12 стульев». Однако, укрыться за чашкой полностью, мне, увы, не удается.
    - Ах, это снова вы?! И что же?! - завопил Робертыч. Но, умный, тут же догадался: это чашка!
    По правде, он не ожидал такого. Чашкина красота его обезоружила:
    - Если я не ошибаюсь, это чашка! - и тут опять уселся на привычного конька. - Да знаете ли вы, что из нее?! - и начал закипать...
    - Знаю-знаю, - заспешил-затараторил. - Что из этой чашки, так, не пили: Горин и Арканов, Инин и Вишневский, а также Шкловский, Веселовский и Чуковский!
    - Правильно! А кто не пил еще? - ну, память у меня, дай Бог уму:
    - Чехов, Тэффи и Аверченко - не пили! - убежденно. - А еще Лион Измайлов, Хайт и Бахчанян! - я отстрелялся.
    - Подмечено верно. Так, а что у вас?
    - Ну, я из Донецка, с периферии провинции, привез вам фразы, слова и словечки.
    В нетерпении:
    - Так давайте же! Где же они?!
    - А они ж у вас в корзине!
    Поглаживая чашку, как родную, Волин расцветает:
    - А вы, говорю, молодец! И как вам удается, я не знаю. Слово у вас настолько меткое, что в редакционную корзину попадает с первого же раза. Вы молодец! А ну достаньте, мне не терпится взглянуть! - и аж руки потирает в предвкушенье. Я дал моим бумагам задний ход. Волин на столе разгладил, углубился: Так, так, так... Пос лушайте, так то ж совсем другое дело! Ой, забыл, а ваше имя?
    - Имя у меня еще будет!

    - Нахал, - но незлобиво, - как вас звать сегодня?!
    - Слава!
    - Что за Слава, вы же автор?! Скажите себя полностью. А впрочем... Так, читаю, не мешайте. Так, так, так... Ну-у, так то ж совсем другое дело, Изяслав!
    - Я не...
    - Ну Рости-, в этих фразах, - он защелкал пальцами, - и энергия, и это... И энергия, - и с первозданным интересом: - А лучше, Изя, расскажите о себе, - и чтобы слушать, он уселся поуютней. Я затвержено:
    - Я Слава Верховский родился в Донецке на периферии провинции... Мой папа, моя мама...
    - А вот о бабушке не нужно, хорошо? Лучше почитайте что-нибудь из свежего, - и дал отмашку мне рукой, мол, начинайте.
    Верный ученик Лизы Соркиной, я сделал шаг навстречу Робертычу и упоенно начал:
    - Знание - сила...
    Ой, что тут случилось!
    - Соркина! - вскрикнул, будто раненный, Робертыч, припадочный, ударил по столу и ловко съехал по привычному маршруту.
    Подумав, что вошла она, я обомлел. И еще бы! К тому времени бедная Елизавета Зиновьевна Соркина в результате несчастного случая уже давно была, увы, не с нами. Однажды позвонили из Израиля, говорили-говорили, а потом:
    - А, кстати, Лизу Соркину в Бат-Яме разодрали...
    - Когда? За что? Какое это горе! Алло! Алло! - но связь уже прервалась.
    - Ба, да это Соркина! - Робертыч уже простонал. Я, доверчив, оглянулся. Никого. Да и быть, конечно, не могло. Но Робертыч заведенно повторил. Я, разумеется, по новой оглянулся. А страдальческий Робертыч:
    - Вы часом не того?
    - Сегодня как всегда.
    - Оно и видно, - забубнил, - оно и видно. «Без труда не вытащишь и рыбку из пруда». Знакомый почерк. А впрочем, я случайно не ослышался? Не могли бы вы еще раз зачитать?
    - Знание - сила, - продекламировал я.
    - Стоп же, Изя, вы в своем уме?! Я же слышал эту фразу где-то... Знание - сила, знание... - глядя с отвращеньем на меня, он силился вспомнить. Но, увы. И тогда он просто крикнул: Хватит!
    Я разозлился не хуже:
    - Уж нет, дослушайте, прошу вас, до конца! - и выдал поразительно эффектную концовку:
    - Знание - сила... Тихо! А незнание - силок! Вот так!
    О, это был триумф! На Робертыча было приятно смотреть! Счастливый, он упал на спинку стула:
    - Ну так то ж совсем другое дело, что незнание - силок, товарищ Изя! До чего же удаются вам находки!

    Сказать вам честно, я раздухарился:
    - Вот бы мне еще и в магазин!
    Робертыч глянул на часы:
    - В ближайшем гастрономе перерыв.
    - А я не о таком.
    - А о каком же?
    - Мне б в иронический журнал Жванецкого (он «Магазином» так и называется).
    Робертыч откликается сочувственно:
    - Да-да, я понимаю, вы же автор! Вот вам адрес: Тверская-Ямская, шестнадцатый дом. Это где? На улице Тверской-Ямской, теперь понятно? Сейчас я позвоню - они дождутся. А заодно им покажите вашу коронную фразу про «знание - силу», там любят хорошую шутку...
    К слову, через час, когда я заявился в «Магазин», мне показалось, мне там были рады:
    - Вы кто?
    - Верховский из Донецка.
    - Фуф, успели, - облегченно, - слава Богу! Ах, вот одна! - заметушились, и, очевидно, последняя из чашек с глаз моих исчезла навсегда. - А теперь давайте, что у вас?..

    Но до этого я пережил страданье...
    ...На Робертыча было приятно смотреть!
    Счастливый, он упал на спинку стула:
    - Ну так то ж совсем другое дело! А теперь... Может, наконец, вы о себе... Кто такой? Откуда вы приехали?
    Во дела, «откуда»!
    Ну, я снова о Донецке заправляю. И так старался, так расчувствовался, что не заметил... Да-да-да! Единым взмахом... Сбитая моей толчковой правой, чашка с подкошенными петухами ухнула. Ахнула. И жизнеутверждающих петухов разнесло вдребезги к чертовой матери.
    - На счастье! - ляпнул я, тут же осекся, попятился в обратном направлении и ничего не видящим задом напоролся на стол, где лежали папки за долгие годы. Рукописи не горят - они пылятся. Папки рухнули на пол. На секунду всё утонуло в пыли, разбуженной сатирой и юмором. Затем утонуло в другом: мои бумаги, сметенные Робертычем, взвились над столом и тихо оседали, где попало. Глаза Робертыча под запотевшими очками исчезли, но вот они показались вновь, как солнце над горизонтом, восходящие из-под оправы в направлении лба.
    - Хмара, Хмара!
    У меня потемнело.
    Откуда ни возьмись, прибежал, как угорелый, Хмара, и только прошептал:
    - Какой, Робертыч, ужас!
    - В том-то и дело, что ужас такой! - а ужас действительно был: огнедышащий Робертыч, перекошенный, возникший буквально из марева, был страшен: Ну всё, погром, о котором так долго говорили в нашем клубе, он свершился! - метнув под язык таблетку, он взлетел над стулом и закружил по комнате, что было только на руку хаосу: Так, раскольник! Прохвост! Плагиатор! Миру - мир! Мир, труд, май! Знание - сила! Без труда не вынесешь, не вытулишь, не высунешь! Укокошить таких петухов! - он, оказалось, с петухами очень свыкся. - Так, уходите!
    И я понял. Да чего тут понимать? Время пошло... С таким позором я не бежал еще не из одной редакции.
    Но бедная Лиза, как всегда, была права: я оказался более везучим, из «Литературки» меня поперли всего лишь два раза. Да, белый свет не мама дорогая...

    Месяца два мне не писалось ни в какую. Мое испуганное творчество жалось по закоулкам мозга и на письме проявляло себя безотрадно. Вдруг - кто-то из своих:
    - Слава, ты читал? Нет, ты читал?! В «Литературке»!
    Если это не счастье, то что же? А уже вскоре я держал в руках дважды забракованные тексты: моя мелочевка - слова, словечки, фразы, фразочки - заполонили весь подвал шестнадцатой страницы. Меня подали так, что лучше невозможно.

    Невозможное произошло и на следующий день: как известно, редакции в переписку не вступают, да и зачем? А тут - письмо от самого Робертыча, вот какой он отходчивый! «Дорогой Изяслав! - выводит Робертыч каракулями, ставшими для меня тут же дорогими и любимыми. - Дорогой Изяслав!..» А дальше он пишет такое, что цитировать мне право же нескромно. Что ж, с нескромностью и процитирую: «...от души поздравляю с прекрасной, талантливой и очень смешной публикацией. Желаю новых... С уваженьем - Волин». Моя первая публикация. Сейчас это больно читать - потому что больно стыдно.

    Вот так, благодаря Лизе Соркиной, я побил чашки и вышел в люди...

    Не скрою, быть автором «Литературки» мне понравилось. Но в «Литературку» я не тороплюсь, а работаю над словом. Тысячи тонн словесной руды, - не мне вам говорить, об этом вам сказал еще поэт. Нахлынуло вдохновение. Оно меня истязало, оно вило из меня веревки - и на бумагу ложилось только выстраданное. Я наработал десятки страниц.
    В «Литературку» я не торопился...

    И вот Костянский переулок, дом 13. В фойе на первом этаже меня встречает сам Робертыч! К несчастью! К обвальному, непоправимому несчастью - фотографией на белой стене. В черной траурной рамке.
    А вот осиротевший «Клуб 12 стульев». В направлении окна, гд е дрейфуют облака, на месте Робертыча - администратор Клуба Павел Хмара. Он дрейфующих считает, поневоле думая о вечном. Он поэт, а поэты такие. Я кашлянул. Павел Феликсович:
    - А! - и мне навстречу: - Это случилось вчера! Вас он, между прочим, ждал - и не дождался. Остались без Робертыча, мы, Изя!
    - Я Слава.
    С укоризной:
    - Робертыч, между прочим, лучше знал!
    - Ну хорошо, я Изя, извините!
    - А теперь давайте ваши тексты поглядим...
    Он углубился - я по стенам шарю, а там - рисунки, фотографии, ключевые цитаты «Рогов и копыт», без которых «12 стульев» никакие не «12», а просто рожки да ножки. И вдруг я за спиной почувствовал кого-то. Обернулся - боже, Волин! Но Робертыч смотрел не на меня, потому что он смотрел в профиль.

    Чей-то мастерский дружеский шарж, к стене пришпиленный. Да как же так?! И я подумал: ему же больно даже на том свете - изо лба его бережно вытащил кнопку. И тут же - клянусь, не вру - почувствовал, что там незабвенного Робертыча отпустило (еще бы, кнопка в голове!), ведь тот свет, этот - у нас же всё взаимосвязано.
    Но куда теперь рисунок? Во, в карман! За пазухой стало отчего-то теплее. Вот так я похитил Робертыча (впрочем, как клептоман, я состоялся значительно позже).
    А пару фраз администратор Хмара отобрал...

    Сбегаю вниз. Внизу - милицейский пост (уже тогда «Литературку» охраняли). Вдруг крик:
    - Остановите Верховского!

    Хмара:
    - А вспомним Робертыча?
    Ну, я и вспомнил, как Робертыч разорялся: «Раскольник! Плагиатор и прохвост!»
    - Господи, так это он шутил! Добрейшей души человек...
    Тогда я вспомнил о Робертыче хорошем - о «прекрасной, талантливой и очень смешной публикации». А Хмара:
    - Ой, вы больше Робертычу верьте! Повторяю: он такой шутник...
    - Так то был розыгрыш?!
    - Изя, вы нормальный? Ну конечно!
    Чтоб быть нормальным, тут же согласился. А Хмара между тем доразвивал:
    - А еще наш Робертыч - создатель и хранитель «Музея человеческой глупости», кстати, к вам он отнесся с большим интересом. А вот и экспонаты, - и повел рукой, но и тут пропажи - портрета основоположника музея - не заметил. - Может, вспомним... помянем Робертыча?
    И вот тут я заметил: из чашек, которые на клубном подоконнике, все - эмалированные кружки. Кто не догадался - чтоб не бились...

    А совсем недавно - объявилась! Наш донецкий самородок - Лиза - жив!
    Ее действительно в Бат-Яме разодрали. Но, к счастью, только на цитаты. Везде Лизины крылатые слова: в магазинах, клубах и концертах. В неоне, бронзе, кое-где в граните. А еще привет от попугая. Так пишет Лиза нам известному Бронфону. Во какая Лиза молодец!
    Впрочем, как в подобном случае сказала бы сама Лиза: «Свежо предание, но верится с трудом».
    Сказала бы... Но говорят, ее уже, увы, опередили...

    Два слова об авторе: автор - человек! Перейдем к подробностям. Он донецкий. Маленький и юркий, штопаный и дерганый. Ушастый и плечистый, плешивый и плаксивый. Карие глаза. Нос. Язык - длинный и русский. Любит смеяться по пустякам. Бывает бит. Родился здесь. Когда и где умрет, пока скрывает. Не скрывает: путь к его сердцу лежит через букву. «С одной стороны я вроде умный», - утверждает автор, но, как говорят его родители: «Сланька, сынок, а ты такой разносторонний!» Автору хочется верить, но и родители напрасно не похвалят.
    Учился в школе для труднодоступных детей. Закончил Макеевский инженерно-строительный. Это сейчас там Академия, а раньше... С гордостью говорит: «Мы академиев не кончали». И, кажется, он прав. Их академии...
    В это, как всегда, трудное для страны время, когда жить стало веселее, когда веселится и блефует весь народ, сочинил книгу. Думаем, с годами она не устареет. И через сто, двести, через триста лет автор с полным правом сможет нам сказать: «Прошли годы, но моя книга не устарела. Ее никто не читал. Она как новая»... Автор шустрых диалогов, прытких фраз и беглых мыслей лучшую оценку своих текстов получил от местного раввина: «Вячеслав, скажу я вам про юмор. В этом жанре вы опередили очень многих: в этом жанре вы добились несмешного».
    О творческих планах говорит скупо, но откровенно: «Моя мечта - работать звонарем».