Мой миллионный город, место рождения (месторождение?) и пожизненного… пребывания, привычно ощущает себя провинцией – увы, без моря. В имени его слышен лязгающий металлический звук: Челябинск. Вопреки всем порокам – от континентального климата до безразличия и бестактности – он любим, как близкий человек, которого невозможно покинуть.
    Что остается? Четыре степени свободы: три – основные для трехмерного пространства, четвертая, главная, – в себя, где мир многомерен.
    Но два фактора в нем постоянны: встроенный в организм, никогда не спящий детектор лжи и низкий болевой порог, позволяющий не только чувствовать, но и предчувствовать малейшую боль.
    Все это – и, возможно, еще мучительная ответственность за произнесенное слово – формирует и наполняет мои стихи.
    Добавить к сказанному в них, пожалуй, нечего, да и незачем.

ОДУВАНЧИКИ

И когда, уже исхудав на треть,
календарь не в силах сокрыть весну,
и когда еще ничем не согреть,
но уже появляется, чем блеснуть,
вспоминают дети, что есть пломбир –
и на палочке, и в стаканчике –
и врываются в черно-белый мир
одуванчики.
Как земля горящая – Трансвааль,
как «Наверх вы, товарищи, по местам!» –
так они взрывают собой асфальт
и бросаются под поезда.

Поезда стучат: сотни вёрст – на юг
и не меньше тысячи – на восток.
Сто голов полягут под перестук,
но и выживут – тысяч сто.
Ненадолго съежатся в ранний час,
а над ними взойдет заманчиво –
словно дух святой – и они торчат:
«Он из наших, из одуванчиков!»
Пусть грозу газонов, позор садов
выдирают с корнем – держись, держись,
ведь почтенной старости нимб седой
обещает вечную жизнь!
И они восходят, желты, дружны,
пусть кому дано – сотворит вино,
а вообще-то вроде и не нужны,
разве что безгрешному – на венок.
Но когда в апреле сыра земля –
с чем покончено, что не начато –
дрогнет сердце: вот он, отсчет с нуля –
с одуванчика.


* * *
По проспекту прямо, потом сворачивая
на какую-нибудь улицу Артиллерийскую…
Прогулка, в общем-то, незадачливая:
осень теряет листья, голова – мысли.
Можно повстречать соседей по дому,
коллег, пришельцев западных и восточных,
южных и северных, знакомых и незнакомых,
всех – до одного, что абсолютно точно.
Может быть светлая куртка, такая же или похожа.
Могут быть астры, последние перед снегами.
Семья из трех человек – чужая. Мороз по коже
и на минуту нехорошо с ногами.
Можно сменить район или даже город,
но зачем? И дело не в том, что менять непросто,
а, скорее, в том, кто неизбывно дорог,
даже если невероятен на земных перекрестках.
А тому назад сознавали: боже мой! –
днем и ночью, с закрытыми и открытыми,
голосом и телом, дыханьем, ощупью,
не гневя судьбу, раз уж такие дары даны.
Говорили о новостях, стихах и далеких датах,
о детских проказах, о том, что яблоки сварят в сиропе,
и – со знанием дела – о сырьевых придатках
и воспалении их по всей Азиопе.
Слушали Паваротти, прислушивались к Синатре,
уступали друг другу – добровольно и с песней.
Теперь один владеет землей, три на три,
упокоившись на Успенском,
а его тень, обремененная плотью,
бродит по именованным улицам и проспектам,
мается под Синатру, плачет под Паваротти
и почти жалеет о том, что любовь бессмертна…