Когда тебе за 20, а ты, продвинутый университетом, но слегка сдвинутый московской библиотекой, живешь в лесу, на берегу летописной реки, среди холмов, похожих на курганы, то неудивительно, что мысли, которые к тебе приходят, какие-то несовременные…  Например, о том, что человек никогда не бывает одинок.  Даже среди людей.  И чем плотнее ты закрываешься, тем больше их у тебя, твоих гостей, которые, оказывается, такие же живые, как и ты, и которые ты уже не умеешь называть своими: мысли, чувства, предчувствия, стихи… 
    Они приходят без приглашения, иногда буквально.  Как-то вечером отворяю дверь – на пороге лягушка.  Взглянула на меня – и прыг в дом.  Вместе с первой строчкой, за которой тут же пришли и остальные.
    Как легко и как освобожденно забывалась университетская наука!  Поэзия – вот она, всюду, куда ни взгляни: вот кривая линия холма, загорающаяся по утрам; вот река, которая неостановима, как время; вот сосны, которые словно ждут, что ты к ним дотронешься и прислушаешься.  Слышишь?  Остается только, по мере способностей, выразить, не искажая, это звучание человеческими словами.  И не надо ничего доказывать – ни себе, ни миру. Просто быть – травой, водой, камнем, деревом… 
    Не так ли слагались стихи в те времена, впрочем, не такие уж и давние, когда не было ни журналов, ни критики, ни читающей публики?  Здесь, в лесу, тоже нет литературы, зато как по-новому, как обновленно прочитывается Пушкин!  Сложное становится простым, а простое, наоборот, исполняется глубины несказанной.  И не «лирический герой», а он сам, Александр Сергеевич, не убитый и даже не раненый, вдруг обнаруживает свое живое присутствие.
    А однажды, зимним вечером, греясь у печки и рассматривая в книге изображения семи чудес света, подумалось: а что если это весть?  Преломленная через законы созидания и каноны сознания.  Некий код, заключенный в камне.  Известный человечеству, но неведомый человеку.  Человеком создано много чего дивного, но зачем-то отмечены только эти семь – зачем?  Если это вершины человеческого духа, то к чему они устремлены?  Но если человеческий дух сам же признал их вершинами, то что он в них увидел?  Есть ли в их составе и в их последовательности какая-нибудь закономерность?  Если есть – то должен быть и смысл.  Закономерность, допустим, можно установить аналитически, а вот смысл?  Разве что переложить его с языка камня на язык слов.
    Ответы приходили вместе с вопросами.  А что если последовательность семи чудес – это просто последовательность числового ряда?  Образно-смысловая пиктография. Египетские Пирамиды – воплощенная единица, абсолютное начало, окаменевший огонь, с которого все началось и которым все кончится.  Сады Семирамиды – воплощенная двоица, противоположность и продолжение единицы, вторая ступень царства земного, растительный мир, прорастающий из минерального; как у Мандельштама: дерево, сменяющее камень. Стало быть, тайное значение третьего чуда должно быть и противоположно, и соположно, и внеположно первым двум.  И так далее…  Если догадка верна, ее подтверждением станет поэзия, ее самопроизвольное истечение, речение.  Подтверждением, что число и слово едины – как берег и река. 
    Единство – это первая истина.  Двойственность – вторая. Троичность – третья. И так далее…  Потом, когда я покину эти места, мне понадобится много слов и много чисел, чтобы объяснить эту простую закономерность.  Потому что, оказывается, только так, через многое и сложное, оно и постигается – единое и простое.
    Но тогда, в селе с незамысловатым названием Кривая Лука, я учился различать среди многих слов и чисел такие, которые, как дорожные указатели, помогают осознавать, где ты и куда идешь.
    «Кривая Лука»! Загадочный зигзаг, пауза, излука, мое несказочное Лукоморье, где тяжек дух и плохо пахнет, где кончается искусство, но открываются иные, нерукописные картины – линии судьбы и краски жизни…

    Из цикла «КАМНИ»
    (1976-1979)

    *   *   *
    Земля к земле –
    родился прах.
    О двух руках.
    О двух ногах.
    Земле на смех.
    Себе на страх.

    *   *   *
    Ночь кончается вокруг.
    Книга падает из рук.
    Шторы белые в испуге
    отшатнулись от окна.
    Лай собаки.
    Тишина.


    Из цикла «КРИВАЯ ЛУКА»
    (1979-1982)

    *   *   *
    Узнаешь меня, человек?
    Я такой же, как ты, – живой.
    Волком вою, расту травой,
    Обрастаю листвой и мхом.

    Только что мне твое родство?
    Мне юродство мое родней -
    Улыбаться, ходить босиком,
    Ждать вестей, избегать гостей
    И тайком поминать людей
    Незнакомым им языком.

    *   *   *
    Откуда ты, вечерний сумрак,
    От леса или от реки?
    И отчего так неразумно
    Идешь природе вопреки?

    Среди ликующих творений,
    Неузнаваемый никем,
    Скитаешься по свету тенью,
    Смущая белый свет, – зачем?

    Молчат деревья и вода.
    Земля молчит, и зверь молчит.
    И не раскроют никогда
    Своих наречий и личин.

    А те, кому язык их ведом,
    Кто знает и не скроет суть,
    Кто посмеется над запретом -
    Тот станет деревом в лесу.

    *   *   *
    Кривая линия холма
    Заговорит и разгорится,
    И все земное изумится:
    Какая всех скрывала тьма!
    Какой позор покрыл поля,
    Скрыл города и государства,
    И тех, кто жил и размножался,
    Пока терпела их земля.

    *   *   *
    Дорога. Камень при дороге -
    Чтоб споткнуться и вернуться.

    Дерево на перепутье -
    Чтобы с мыслями собраться.

    Дом, пропавший за холмом, -
    Чтоб однажды оглянуться,

    Чтобы помнить обо всем
    И назад не возвращаться.

    *   *   *
    Эх, морозец! Выйду утром -
    Крыша в сучьях ледяных.
    Окна сизым перламутром
    За ночь все застеклены.

    Замело мою избушку.
    Занесло мое крыльцо.
    А в избушке я да Пушкин
    Ждем заветных бубенцов.

    Выбегаем на дорогу,
    Ждем тебя издалека,
    Незнакомую немного,
    Неприступную слегка.

    *   *   *
    От Луки до Иоанна
    Путь не близкий и не дальний -
    Три деревни да погост.

    Ни один купец проезжий
    Не тревожил жизни здешней,
    Ни один заморский гость.

    Пара перьев да бумага,
    Домик на краю оврага
    В окружении берез.

    Со страницы на страницу
    Вязь узорная теснится,
    Открывая в небылицах
    Даль, соленую от слез.

    *   *   *
    Проживу – и не узнаю,
    Как в реке коней купают,
    Как сверкает, закипая,
    Под копытами вода,
    Как, из кожи вон взлетая,
    Кони крылья напрягают,
    Как рука изнемогает
    И кровавится узда.

    Но живу – не умираю,
    Дни в работе коротаю.
    А работа непростая -
    Только истина проста.
    Ночью свечи зажигаю,
    Книги вечные читаю,
    Словно верю, словно знаю:
    Остальное – суета.

    *   *   *
    Сложное – ложно.
    Простое – ничтожно.
    Что же, скажи, непреложно?

    Время не тронет -
    Так ветром развеет.
    Что не умрет – омертвеет.

    Так и живем,
    Наугад, без ответа -
    И пастухи, и поэты.

    *   *   *
    Из коряги – посошок,
    Из коры – лукошко.
    Мы пойдем с тобой, дружок,
    Вместе по дорожке.

    Будем шишки собирать
    И в лукошко складывать,
    И от радости плясать,
    И от горя плакать.

    СЕМЬ ЧУДЕС

    I
    Создатель дивный мира и молчания!
    Пока твое твердеет ремесло,
    Тяжелый хор окаменевших слов
    Удерживает своды мироздания.

    Душа и плоть, твой замысел и плод,
    Труды твои не тронуты веками.
    Но день придет, и возродится тот,
    Чей не померк огонь, ушедший в камень.

    II
    Ты в мир земной из милости явилась,
    И помрачился сумеречный разум.
    Замкнулось время, замерли светила
    По твоему капризу и приказу.

    В тени садов, спадающих с небес,
    Немыслимы ни смерти, ни рождения,
    Ни колесницы, полные движения,
    Ни речи, обращенные к тебе.

    III
    К неведомым владыкам обращен
    Холодный храм из мрамора и мрака,
    Слезами неразумных дев оплакан,
    Позором жен безумных освящен.

    Но камень рукотворных алтарей
    Уже переплели иные корни,
    Уже над ним склоняются покорно
    Пророки мира и цари царей.

    IV
    Удар огня, низвергнутый из тучи,
    Разнял вражду и возвестил закон.
    Стремительный олень и лев могучий
    Остановились в золоте колонн.

    Над миром замер звездный полушар,
    И рук незримых видимые силы,
    Сменяющие гнев его на милость,
    Объяли землю, принимая дар.

    V
    Посланники от мира и молчания,
    Святыни клятв и срезанных волос, –
    О них одних хранят воспоминания
    Светильники, роняющие воск.

    Ни именем на камне, ни делами,
    Ни вечной скорбью безутешных лиц, -
    Не сокрушить ничьими голосами
    Бездонное безмолвие гробниц.

    VI
    Последний день - безумие и праздник,
    Пальба и музыка, агония и визг!
    Огни воды, сверкающие разно,
    Фонтаны звезд, свисающие вниз!

    О нагота, без меры и стыда,
    Врачующая тварей поднебесных
    От слепоты, сгоняющей в стада,
    От зрения, толкающего в бездны!

    VII
    От ясных мыслей и простых трудов,
    От суесловия о предках и потомках
    В пустыни погребенных городов
    Ведет огонь, блуждающий в потемках.

    Неверные прыжки рискованных теней
    Сопровождают каждое движенье,
    И чем неотвратимей приближенье,
    Тем смысл его тревожней и темней.
                                 
Кривая Лука, 1979 г.


    ВЕЧЕРНИЕ РАЗМЫШЛЕНИЯ
    О МИМОТЕКУЩЕЙ ЖИЗНИ

    Давно пора перечитать
    одну забытую тетрадь.
    Она полна стихотворений
    про жизнь и смерть, про тьму и свет.
    Ее писал безвестный гений,
    по-моему, в пятнадцать лет.
    Я сам когда-то был такой,
    но стал искать какой-то свой
    никем не слыханный язык
    (хотелось числиться поэтом
    и быть непонятым при этом).
    И вот – учу теперь азы
    того наивного искусства,
    когда строку диктует чувство.
    Пишу народные рассказы.
    Боюсь метафор, как проказы.
    Хотя охотно их прощаю
    друзьям и всем, кого читаю,
    особенно ночной порой.
    Я восхищаюсь их игрой
    стеклянных бус, смертельных трюков
    на стыке образов и звуков,
    их расстреноженной свободой
    на грани мудрости и моды.
    Так начинают, но потом
    так продолжать мешает что-то –
    какая-то не то зевота,
    не то забота о другом…

    Тот мальчик, начиная жить,
    хотел вначале разрешить
    два-три вопроса бытия,
    включая собственное Я.
    Он был на правильном пути.
    Он мог дойти до самой сути
    и даже далее – до жути.
    Но жить – не поле перейти.
    Я не о том, что жизнь – загадка,
    что уровень ее порядка -
    удел детей, и то немногих.
    Я – о завалах на дорогах.

    Вот детский сад, мой первый ад,
    вот – школа, вот – военкомат...
    Куда ни глянь – одно и то же,
    один и тот же путь вперед,
    и каждый день из тех, что прожит,
    похож на тот, что настает.
    И все течет, и мы течем,
    через овраги и пороги,
    солдаты, умники, пророки,
    нога к ноге, к плечу плечо...
    И надо же, в таком строю,
    ломая голову свою,
    к чему-то все-таки прийти
    годам примерно к тридцати…

    Нет, он не гений, он другой,
    из тех, кто предпочел покой
    искусству драки рукопашной.
    Где он теперь и как – не спрашивай.
    Убит он был или прославлен,
    забыт, забит или затравлен –
    в конце концов, не в этом дело,
    не в том, что тело опустело,
    а в том, куда ушла душа.
    Оставь его. Не нам решать,
    что наша жизнь и смерти наши.
    И наши общие параши
    не нам придется убирать.
    А если это так, то что ж!
    Чем хуже, стало быть, тем лучше.
    Любая ложь чему-то учит,
    особенно святая ложь.
    Изо всего, что пахнет плохо,
    родится новая эпоха.
    А мы? А мы пока все те же:
    все те же крики на манеже,
    и тот же смех, и ужас тот –
    единый лоб, единый рот...
    Но что-то все-таки, но что-то
    встает из нас, как из болота,
    встает и голос подает,
    и спать ночами не дает…

    ОДИН НЕСЧАСТНЫЙ ВЕК КОНЧАЛСЯ,
    ДРУГОЙ ЕЩЕ НЕ НАЧИНАЛСЯ...