Признаться, когда мне предложили поучаствовать в редакционном ответе Игорю Губерману, я растерялся. В самом деле, как здесь можно ответить? Хотелось бы, конечно, сочинить что-нибудь остроумно-ироничное, саркастично-едкое, обличающее Губермана и оправдывающее в глазах мировой общественности себя, журнал «Дикое поле», профессиональных филологов, город Донецк, певца Кобзона и, быть может, кого-нибудь ещё. Но, увы, на ниве иронии и сарказма тягаться с мэтром жанра было бы полной авантюрой. Здесь Губерман на своей территории, и фиаско виделось неотвратимым. С другой стороны, можно было бы подойти к вопросу исключительно серьёзно: напомнить содержание собственной статьи, привести новые веские аргументы, ввернуть побольше литературоведческих терминов, объяснить, настоять, доказать… Но, спрашивается, зачем? По большому счёту, всё, что хотелось сказать, в статье было сказано. Если кому-то вдруг очень сильно захочется, он может сам перечитать стихи, перечитать статью и сделать собственные выводы. Что тут добавишь?
    И тогда я решил, воспользовавшись подходящим поводом, предаться излюбленному занятию профессиональных филологов – рассуждению об абстрактных материях. Плюсов здесь масса. Минусов – никаких. Абстрактные материи, во-первых, мало кому понятны, поэтому ошибиться здесь в чём-либо практически невозможно – всё равно за руку никто не схватит. Во-вторых, абстрактные материи никогда не обидятся и не напишут в ответ что-нибудь язвительно-ироничное о тебе самом. Что по нынешним временам, согласитесь, не так уж мало.
    Я решил поразмышлять вот о чём: а что есть, собственно, художественная критика? Бывает от неё хоть иногда какая-то польза? Имеется ли у неё какая-нибудь иная задача, кроме как обижать людей и портить им настроение?
    И стало мне очевидно, что ответ здесь зависит от того, как будем мы понимать искусство вообще и литературу в частности. По большому счёту, здесь возможны два варианта. (Вообще-то их, конечно, гораздо больше, но в нашем конкретном случае их именно два). Вариант первый: мы воспринимаем искусство исключительно как способ самовыражения и самореализации его автора. Вариант второй: кроме известной доли субъективного, мы признаём за искусством некое объективное начало.
    В первом случае художественное произведение становится своеобразным авторским alter ego, его вторым «я», его органическим продолжением. И сказать плохое слово о произведении в этой ситуации неизбежно означает обидеть и оскорбить его творца. Тогда критик-филолог превращается в несколько облагороженную (что ещё хуже!) разновидность профессионального сплетника, перемывающего косточки всем добрым людям, которые попадутся на его пути. Ведь как-то уж так получается, что сказать человеку хорошее, не погрешив против истины, гораздо сложнее, чем сказать ему какую-нибудь гадость. В результате от бурной деятельности критика остаётся чувство горечи и стыда за поведение ближнего, а более ничего.
    Однако сами страдающие от критиков авторы косвенно опровергают такой подход и такие выводы. Дело в том, что они почему-то настойчиво и упрямо стремятся опубликовать своё детище, то есть, дословно, вынести его на суд публики. При этом они прекрасно догадываются, что среди пёстрой толпы досужих читателей наверняка окажется пара-тройка профессиональных критиков-филологов с ручкой и блокнотом в кармане. Авторов это не останавливает, они летят, как мотыльки на огонь… Куда? Зачем?!
    Конечно, можно ответить: ими движет желание похвалы, робкая надежда на доброе слово. Но тогда опять-таки возникает вопрос: а зачем, собственно,  им это доброе слово, откуда возникает неизбывная авторская потребность в нём? Разве человеку недостаточно ощущать себя гением, сидя за письменным столом в окружении неопубликованных рукописей? Очевидно, недостаточно. Человеку требуется слово другого о себе, художнику требуется слово другого о своём творении, требуется слушатель, зритель, читатель. И дело здесь не только в мелком самолюбии и тщеславии, но и в той объективности, которой мы жаждем как люди и как творцы. Так или иначе, эта объективность приходит к нам вместе со словом другого, вместе с суждением другого.
    Очевидно, что подлинное самоутверждение, самовыражение человека возможно лишь через его причастность к общей истине. В полной мере ею не владеет никто из людей, но определённую связь с ней чувствует каждый. Искусство – один из способов соотнесения человека с объективной истиной. С одной стороны, каждый художник совершенно уверен, что без его участия произведение никогда не состоится, он лелеет и растит его как любимого ребёнка; в этом процессе он чувствует себя не пассивным медиумом, а создателем и творцом. Но, с другой стороны, художник знает иное: произведение всегда приходит откуда-то извне, оно само властно рвётся на бумагу, в звуки музыки, в линии мрамора. В известной мере, как отмечали Хайдеггер, Цветаева, Бродский, произведение, язык говорят нами, а вовсе не наоборот. Произведение – нечто такое, о чём автор никогда не может в полной мере сказать «моё»: «моя строка», «мой стих», «мой роман». Художник сознаёт это и интуитивно спешит поделиться тем, что пришло к нему, он спешит отдать созданное другим людям, чтобы его не уличили в присвоении чужого, попросту – в воровстве. Он чувствует, что в состоянии вдохновения нечто открылось, нечто блеснуло в бескрайних просторах тёмного космоса. И теперь он должен проверить, что это – искусственный спутник, обломок астероида или звезда.
    Следует отметить, что открытие новой звезды происходит не только и не столько благодаря творческому порыву гениального учёного, а в процессе кропотливого труда, состоящего из каждодневных наблюдений за определённой точкой пространства в разное время и в разных условиях. Только после тысяч таких наблюдений можно твёрдо сказать: перед нами звезда. Художник здесь – безусловный зачинатель, выдающийся астроном-первооткрыватель. Критик – скорее скромный лаборант, сверяющий собственным незамыленным взглядом выводы коллеги. Быть может, этот лаборант где-то даже втайне завидует своему более именитому и более удачливому собрату по ремеслу, но от этого его выводы и наблюдения лишь становятся более объективными, вызывают большее доверие. Их личные симпатии и антипатии здесь совершенно не важны, главное – ответ на вопрос: есть звезда или же её нет.
    Звезда не принадлежит открывшему её астроному, равно как художественное произведение изначально не принадлежит только его творцу. Оно принадлежит всем, кто способен его воспринять и увидеть, и в этом может быть найдено оправдание критики. Художника и критика объединяет причастность к общей истине. Истине художественного творения, но, быть может, и к чему-то большему. К той Истине, которая должна писаться не с маленькой, а с большой буквы и на которую искусство лишь скромно указует, подобно примерной служанке при входе в покои её госпожи. В свете этой причастности все наши мелкие трения и различия между художником-творцом и критиком-филологом блекнут и превращаются в ничто – в какую-нибудь космическую пыль, разносимую ветрами вселенной…
    Надеюсь, Игорь Губерман с этим согласится.