Во время первого приезда Игоря Мироновича Губермана в Донецк на послеконцертном дружеском застолье один молодой человек, звукооператор, неожиданно взял слово и сказал, что, мол, наш знаменитый гость, конечно, человек вежливый и деликатный, но совершенно же ясно, что в наш город он больше никогда не приедет. Гость тут же протянул ему руку: «Спорим?» Так вот, этот спор маэстро выиграл уже дважды.
    Место в литературе у Игоря Губермана особенное. Ему рукоплещут залы России, Европы, Америки, его «гарики» многие помнят наизусть. Он, по всем признакам, народный поэт. Но литературоведы, которые должны либо подтвердить, либо опровергнуть это предположение, его словно не замечают. В Донецке, пожалуй, впервые – об этом говорит и сам маэстро – была предпринята попытка рассмотреть явление «Губерман» всерьез – филологически.
    По мнению Игоря Мироновича, эта попытка оказалась неудачной. На встрече с филологами ему было скучно, а публикация в «Диком поле» (см.: ДП-3) его и вовсе разочаровала. Местные критики, отметив незаурядность личности Губермана и неотменимость его присутствия в истории литературы, не сумели оценить эстетические достоинства его стихотворений, предпочитая говорить о нем лишь как о явлении культуры (А.Куралех) и как о прозаике (О.Орлова).
    Впоследствии в своих интервью Игорь Губерман не раз весьма язвительно отозвался об этой встрече, впрочем, как и другие ее участники (см.: ДП-5). Тем не менее, автор «гариков» приехал в Донецк снова – в город, где, как он выразился, его «обосрали».
На этот раз выступление маэстро было не в концертном зале, а в полузакрытом недешевом ресторане «Атлас», где публику составили в основном местные бизнесмены и правоохранители – т.е. те, кого сажают, и те, кто сажает.
    Программа была в основном та же, с какой он приезжал в прежние разы, включая записки из зала. Только за столом почему-то было больше печали, чем веселья.

    Желая, видимо, поставить окончательную точку в донецкой истории и придать ей каноническую интерпретацию, Игорь Миронович включил ее в свою новую книгу «Вечерний звон» (М., 2006). Со свойственной ему изящной, но и щадящей самоиронией, философски дистанцируясь от самого себя, как бы такого же, как и все, ничему не чуждого, он излагает этот сюжет почти эпически, почти в бронзе…

    Забавнее всего, что я о слове «пошлость» принялся усердно размышлять в связи со своей собственной персоной. За мельтешней последних лет я как-то позабыл, что здесь, в Израиле, нельзя о чем-то мечтать (мечтательно хотеть), не чувствуя готовности к тому, что сбудется твое желание. А мне, по малодушию и зависти, гордыне и тщеславной слабости, хотелось иногда, чтобы меня заметили (и написали обо мне) какие-нибудь профессиональные филологи. Знатоки, гурманы, смакователи. Во многих интервью, где задаются, как известно, одни и те же вопросы, предваряли журналисты наш обоюдонизкопробный диалог какими-то комплиментарными словами. Но постыдная приятность этого пустопорожнего хваления никак не утоляла мое низменное тайное желание прочесть когда-нибудь такое нечто, чтобы выскочить в сортир и с уважением посмотреться в зеркало. И кто-то сверху ощутил мою печаль. Заветное желание сбылось, и получил я ощутительно болезненный щелчок по носу.

    Случилось это в городе Донецке, месте явно злоумышленном и не случайном. (Ох, недаром там стоит изваянная в полный рост фигура достославного певца Кобзона… он, как я понимаю теперь, тайком мечтал об этом сраме.) Устроители концерта мне сказали вскользь и между прочим, что задумали они собрать филологов из местного университета, чтобы о стишках моих неторопливо побеседовать. А треп наш им понадобится для журнала, с неких пор затеянного в этом городе и помещающего болтовню заезжих фраеров, поскольку это горожанам интересно. Почему-то в голове моей не щелкнул тот предохранитель, что срабатывает безупречно, если изредка меня зовут попариться в вечерней баньке с интересными и нужными людьми. Я, по всей видимости, созрел для наказания, и вся моя защита отключилась. К тому же был я в состоянии расслабленном: кипела небольшая пьянка, к нам подсел какой-то уже крепко выпивший старик, меня узнавший, и, моего отчества не расслышав, называл меня Минорычем, что мне казалось очень лестным.
    И на следующий день означенная встреча состоялась. Полтора часа, пока я одиноко сидел в специально выставленном кресле, протекли довольно вяло и занудливо. Занудливо и вяло выступили несколько женщин разной степени молодости, я закис и квело отшучивался, общего разговора не получалось. Чуть разрядил нависнувшую скуку средних лет мужчина (наверняка преподаватель и доцент), который принялся меня ругать за отсутствие любви к России, но оговорился простодушно, что стихов моих он не читал, ну разве что совсем чуть-чуть, ему попавшихся случайно. Однако уличавшую меня цитату помнил точно – целую строку. Но вскоре все мы радостно и нескрываемо вздохнули, а бутыль из холодильника сияла белоснежным инеем.

    Прошло месяца три, о том докучливом сидении успел я позабыть, и присланный мне номер журнала «Дикое поле» раскрыл скорей по вежливости, чем из любопытства. Сбылось, я прочитал, что думают обо мне профессиональные филологи. А прочитал я, что в стишках моих (о Боже, как я их любил все время этого прочтения!) нисколько нет ни глубины, ни высоты, поэтому они настолько плоские. Ни о каких литературных достоинствах, прочитал я медленно и сладостно, речь и вовсе не идет. А то, что по случайности в моих стишках удачно, - то заимствовано у различных классиков, поэтому что хорошо, - то не мое, а что мое – то неудачно и убого. А популярность сочинительства такого объясняется не только пагубным падением вкуса у большой читательской аудитории, но тем еще, что мной написанное тесно соотносится с памятным пока ушедшим временем. А внутренняя пустота автора обманчиво укрыта тем, что он – застольный говорун, шутник-надомник, и поэтому с ним следовало разговаривать (если, конечно, следовало вообще), выставив ему сперва стакан водки, тут бы он, возможно, что-нибудь забавное сказал.
    А так как я о себе думаю примерно то же самое, то очень я расстроился и огорчился. И неделю, как не более, я всем гостям это показывал или зачитывал, и все меня жалели и любили. И ругали всяко и по-разному донецкую филологическую школу.

    Эх, не надо было Игорю Мироновичу так: «женщины разной степени молодости». Они многое могли бы ему простить, только не это…

    О Губермане я совершенно не хочу говорить. Ну, Губерман и Губерман. Не понимаю, чем его могла оскорбить мысль о том, что с ним лучше потрепаться за столом. Он же сам признался, что беседа с филологичками на него наводит скуку. Что касается дам «разной степени молодости», то чего он хотел – чтобы на него напала стая юных гурий и замучила оральным сексом? Прости, Господи.
    По существу – только одно было замечание: насчет заимствований. Зарифмовать чужую шутку или анекдот для профессионала – пара пустяков. А Губерман – профи, наглый и холодный. Что отнюдь не умаляет его заслуг в советскую эпоху.


                ФАК И НА...
                Хоть и видемшись сегодня на филфаке у окна,
                а статейка Губермана... ну, короче, фак и на...
                Что ему, козлу, неймется – право, не могу понять.
                Только эти измышленья в поле нечего писать!..

    Более ответственно отнесся к предложению редакции «ДП» прояснить свою позицию Алексей Куралех, автор статьи «“Гарики” и горизонтали» (ДП-3) – именно ее пересказывает И.Губерман в своей книге.