ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ "ДИКОЕ ПОЛЕ. ДОНЕЦКИЙ ПРОЕКТ"

Поле духовных поисков и находок. Стихи и проза. Критика и метакритика. Обзоры и погружения. Рефлексии и медитации. Хроника. Архив. Галерея. Интер-контакты. Поэтическая рулетка. Приколы. Письма. Комментарии. Дневник филолога.

Сегодня четверг, 03 апрел¤, 2025 год

Людмила УЛИЦКАЯ. Искренне ваш Шурик.
М.: Форт; Крок, 2004. – 88 с.

    …Я понимаю, почему дочка, бегло пролистав, отказалась читать эту книгу и меня предупредила: «Не читай, мама, тебя стошнит. И разочаруешься в Улицкой сильно». Действительно, чтение не из приятных: «удельный вес» того, что нынче изысканно называют эротикой, т.е. детально выписанных физиологических подробностей многочисленных совокуплений, зашкаливает. И простая брезгливость заставляет пропускать многие абзацы.
    Я понимаю, почему сын сказал: «Подлая книга!» Действительно, в романе подвергнуты сомнению, а порою издевательски вывернуты наизнанку те представления, которые он привык уважать с детства, согласно которым строит собственную семью. Ну, скажем, мужчина не только заботится о родных женщинах, но и помогает чужим, если в том есть нужда. И ценит семейные традиции, и бережет память об ушедших… И строго спрашивает с себя за подлинные и мнимые вины по отношению к ним…
    И все-таки я думаю: мои дети правы лишь отчасти. Что-то есть в этой книге такое – не отпускает, не дает раздраженно отмахнуться или разочарованно вздохнуть – ну, неудача интересной серьезной писательницы.
    Да, роман Людмилы Улицкой «Искренне ваш Шурик» раздражает. Он населен таким количеством пошлых, грубых, ущербных, обделенных судьбой женщин с самыми примитивными устремлениями, что так и хочется обвинить автора в прямом женоненавистничестве. Даже обожаемая мама героя Вера Александровна – существо нежное, малоприспособленное, хоть и обнаруживает неожиданные запасы душевной чуткости и самоотверженности, окутана легким облачком авторской снисходительной иронии – за склонность к известной театрализации, за сознание собственной необыкновенности:
    Вот, например, подходит героиня ночью к кухонному окну: «шла мартовская оттепель, сильнейший ветер гнал быстрые прозрачные облака, и их движение шло от края до края неба, но особенно ясно это было заметно на фоне яркой, почти полной луны, и Вера почувствовала себя как в театре на грандиозном спектакле, полностью захватывающем остротой сюжета и красотой постановки… «Боже, как величественно», - подумала Вера Александровна и целиком отдалась переживанию, как это происходило с ней на хороших концертах и на лучших спектаклях. С тонким оттенком любования самой собой, способной к этому возвышенному переживанию».
    Пожалуй, только бабушка Елизавета Ивановна – профессор, преподавательница иностранных языков, опора семьи и хранительница семейных традиций, несмотря на мелкие недостатки – отсутствие чувства юмора, например, или старомодный французский, - величина почти абсолютная. Но она уходит, оставляя юному Шурику неизбывное чувство вины: он завяз в суете последних приготовлений к отъезду выпущенной на историческую родину семьи своей подружки Лили и ни разу не навестил в больнице умирающую бабушку.
    Воспитанный интеллигентными женщинами, привычно уважающий женское начало, сострадающий нелегкой женской судьбине, Шурик становится рабом ответственности перед женщиной: перед мамой, перед однокурсницами, сотрудницами, знакомыми и малознакомыми. Он занимается переводами и уроками, чтобы поддерживать привычное благосостояние семьи и помогает – помогает – помогает окружающим женщинам: встречает, провожает, достает лекарства и продукты, переносит тяжести, выполняет мелкие поручения, устраивает праздники. Он даже оформляет фиктивный брак со своей однокурсницей, чтобы спасти ее репутацию в глазах сатрапа-отца – секретаря обкома крупной сибирской области. А впоследствии привяжется к дочке этой сокурсницы, получившей при рождении фамилию Шурика – Корн, и будет несколько лет возить талантливую девочку – любимицу его мамы Веры Александровны – в Хореографическую школу Большого театра…
    Шурик полон жалости к несчастным женщинам: «И ему представлялось, как все они его обступают, узнаваемые, но немного искаженно, как в слегка кривом зеркале: Аля Тогусова со сбитым набок пучком жирных волос, горестная Матильда с мертвым котом в руках, Валерия с ее истерзанными ногами и великолепным мужеством, и худосочная Светлана с искусственными цветами, и крохотная Жанна в кукольной шляпке, и Стовба с суровым лицом, и золотая Мария, которая еще не подросла, но уже занимает свое место в очереди… И позади всех маячила львица Фаина Ивановна, в совершенно уже зверином обличье, но обиженная и скулящая, и такая жалость его охватила, что он просто потонул в ней. И еще клубились вдали какие-то незнакомые, заплаканные, несчастливые, даже, пожалуй, несчастные, все сплошь несчастные… Бедные женщины… Ужасно бедные женщины…»
    Какой-то, согласитесь, слишком насыщенный раствор сентиментальности. Наш интеллигентный герой выглядит в Москве 70-80-х годов уж очень старомодно в своем альтруизме. И есть в его трепетном отношении к женщинам что-то неправдоподобное. Нетипичное, - как говорили во времена торжествующего реализма. Ненормальное, - как говорят в быту.
    Впрочем, скоро читатель с некоторым недоумением понимает, что дело здесь не столько в жертвенном стремлении облегчить тяготы женских судеб, которое поглощает всю жизнь Шурика, не оставляя ни миллиметра на какое-то личное пространство. А дело в том, что дружеское участие и самая разнообразная помощь покоится на прочном фундаменте однозначных и однотипных ожиданий всех дам. Все они жаждут сексуального обслуживания. Что и выполняется Шуриком неукоснительно и сострадательно.
    Так и хочется выдохнуть сакраментальное «Не верю!» Но против авторского знания читательский опыт часто оказывается бессилен. Да и другие примеры вспоминаются. Ну, скажем, фильм «Женская собственность» с яркой ролью начинающего Хабенского. Или житейская история: молодой, неглупый мужчина, что называется творческой профессии, который сохраняет теплые дружеские отношения с подругами юности, помогает им, они встречаются, расспрашивают друг друга о жизни, устраивают незамысловатые застолья, которые стабильно заканчиваются такой же «дружеской» постелью. Так что наверное явление существует, и не вчера возникло. И поражает не столько его наличие в романе, сколько густота и интенсивность.
    Итак, женщины в поле зрения Шурика сплошь жаждущие. И их не останавливает ни увечье, ни беременность, ни любовь к единственному, недостижимому избраннику. Мужчин вокруг мало. Ни циничный Гия, ни взыскующий любви, а в действительности – твердой женской руки Женя симпатии не вызывают, хотя до уровня женской омерзительности, пожалуй, не дотягивают. Перед читателем предстает мир суетливого мельтешения, в котором отсутствует вектор движения; это мир вязкий, мусорный, безысходный, как канава со стоячей мутной водой. Здесь Шурик едва ли не единственный «потомственный» интеллигент, eдинственное звено в тонкой цепочке российской культурной традиции. Единственная надежда?
    В том-то и дело, что надежды нет. И главный пафос романа, на мой взгляд, как раз антиинтеллигентский. Ведь именно в Шурике уродливо вывернуты, выхолощены и, в конечном итоге, обращены в сугубо материальную плоскость все главные интеллигентские ценности и жизненные принципы: привычка к интеллектуальному труду и постоянному пополнению знаний, уважение к женщине, верность, жертвенность… И если остановиться на этом, то вполне понятно возмущение людей, исповедующих эти самые ценности, поддерживающих едва теплящийся огонек традиции и т.п.
    Но стоит задуматься: за что? Или, точнее, почему? Почему автор так мучает читателя гадкими подробностями, унижающими пусть слабого, но в целом вполне симпатичного героя? Почему он такой: дряблый, живущий вне сильных переживаний и привязанностей, бесплодный, вопреки своей постоянной сексуальной готовности? Неужели крепкие, достойные родовые корни Елизаветы Ивановны Корн не способны были породить более жизнеспособный побег? И неужели потомки старой, дореволюционной интеллигенции, пристально взглянув на себя в зеркало, должны со страхом и горечью обнаружить свое сходство с Шуриком?
    Есть за что обидеться на автора, и возмутиться, и обвинить его. Но задумаемся. Вспомним, как выживала веточка Елизаветы Ивановны. Что помогало выдерживать бури и холода тяжких времен, отменивших прежние ценности? Что не позволило сломаться? Опора на себя самое. Упорство, уверенность в собственных силах. Укорененность в традиции: труд, ученье, семейные праздники. Это не может не вызвать уважения. Казалось бы, все правильно, все как должно. И все-таки есть какая-то заноза. Может быть, ее объясняют три эпизода, к которым хочется привлечь внимание.
    Эпизод первый. Елизавета Ивановна в юности, учась за границей и «выйдя из домашнего мира…вышла и из семейной религии, очерствевшего, как третьеводнишний пирог, православия, в котором она не видела теперь уже ничего, кроме бумажных цветов, золотых риз и всеобъемлющего суеверия. Как многие, и не худшие молодые люди своего поколения, она быстро обратилась к иной религии, исповедующей новую троицу – скудного материализма, теории эволюции и того «чистого» марксизма, который еще не спутался с социальными утопиями». Отметим первую ипостась новой «троицы», отменившей «черствый пирог» православия: скудный материализм.
    Эпизод второй. Шурик, испытавший ужас близкой потери любимой мамы, обретает уверенность в ее выздоровлении, возвращается к жизни. «По дороге домой Шурик приходил в себя, оттаивая от какого-то анабиотического, рыбьего состояния, в котором находился последние двое суток… «А вдруг Бог где-нибудь есть?» - пришло ему в голову, и тут же, как из-под земли, выскочила приземистая церковка. А может, она сначала выскочила, и потому он подумал это самое? Он остановился: не зайти ли… Открылась какая-то боковая незначительная дверка, и через дворик к пристройке побежала деловитая деревенская старуха с миской в руке. «Нет, нет, только не здесь, - решил Шурик. - Если бы здесь, - бабушка знала бы».
    Отметим, что отвращает Шурика обыденность и простота увиденного: «приземистая церковка», «незначительная дверка», «деловитая деревенская старуха», с которой у интеллигентного человека, выросшего в культурной среде, видимо, не может быть общего высшего духовного начала. Кроме того, этому нет места в семейной бабушкиной традиции.
    И поэтому благодарственные бессвязные мысли героя обращаются не к Богу, а к ритуальным знакам привычного безблагодатного мира: «Поздравляю с Международным женским днем Восьмого марта, с Праздником Солидарности Трудящихся, с Днем Седьмого ноября, поздравляю, поздравляю… красное на голубом, желтое на зеленом, рубиновые звезды на темно-синем… Жизнь прекрасна! Поздравляю!»
    Эпизод третий. Умерла Валерия, старинная приятельница уже взрослого, тридцатилетнего, Шурика, женщина незаурядная, с детства бесстрашно сражавшаяся с тяжелой болезнью. Она родом из Литвы. И вот в комнатке умершей оказывается прибывший из Литвы патер, отбывший десять лет лагерей. На недоуменный вопрос Шурика, можно ли служить мессу дома, Доминик отвечает: - Можно везде. В тюрьме, в камере, на лесоповале можно, в красном уголке с Лениным один раз было можно, - и он засмеялся и поднял вверх ладони, и посмотрел в потолок. – Что нам мешает?
    И здесь тоже, как когда-то во дворе московской церковки, оказывается крестьянская простота: «две безвозрастные, но по-деревенски румяные женщины». Однако облачение и торжественность минуты все преображает: «И в одно мгновение из простых, крестьянского вида людей превратились в особенных, значительных, и акцент их обозначал уже не то, что они приехали из провинциальной Литвы, а, напротив, из какого-то небесного мира, и по-русски они говорят как будто сверху вниз, снисходя к здешней бедности».
    Патер отправляет мессу по-латыни. «Шурик сразу узнал ее мощные корни, но пока он радовался легкому узнаванию со странным чувством, что надо только чуть-чуть напрячься, и все слова до последнего откроют свой смысл, раздалось тихое пение – не женское, не мужское, а определенно ангельское». Так, напряжением всех сил Шурик, кажется, достигает понимания смысла. Но это смысл языка культуры, но не языка веры. И с этой точки зрения чужое оказывается даже притягательнее, чем неузнанное и отвергнутое в юности свое.
    Отмеченные эпизоды совсем невелики, и рассерженный читатель вполне может пройти мимо них. Но мне они представляются ключевыми. Объясню, почему. Я далека от мысли, что герой, тяготящийся своей суетной, бесцельной жизнью, испытывает глубокую потребность в напряженной аналитической работе души. Я не считаю, что он по-настоящему задумывается над тем, почему одна из главных интеллигентских ценностей – любовь на всю жизнь – оказывается в его мире фантомом.
    Над этим задумывается автор. И замечает невосполнимую лакуну в, казалось бы, сохранившейся благородной позиции, передающейся из поколения в поколение в образованных семьях. Оказывается, интеллектуализм, стойкость, честность, готовность облегчить тяготы ближнего, жертвенность – сами по себе не спасают от девальвации души, от искривления судьбы, от погружения в житейскую грязь и пошлость, если утрачена важнейшая составляющая, объединявшая когда-то каждого со всеми, вводящая индивидуальность как неотъемлемый элемент в огромный целостный мир, обеспечивающая его единство. Утрачена вера. Тот опыт православия, который, как черствый пирог, вполне сознательно отвергла еще до революции Елизавета Ивановна. И этим отвергла самую суть традиции, оставив только второстепенные и часто вполне материальные ее признаки (например, ритуал рождественской елки, особое печенье и т.п.).
    И вот финал. Вот чем обернулось торжество «скудного материализма» уже в третьем поколении интеллигентной семьи, на котором она, скорее всего, и прервется или выродится окончательно.
    Я уже дописывала статью, вовсе не будучи уверенной до конца в справедливаости своих умозаключений относительно авторской позиции в последнем романе Л.Улицкой, как вдруг в одном из номеров «Нового мира» прочла два ее недавних рассказа: «Они жили счастливо…», «…И умерли в один день». Оказалось, что рассказы о том же. О том, что сознательное безбожие, опора на собственные силы и труд героини из «бывших» способны породить наследование только сугубо материальных примет семейной традиции, которая оказывается в результате нежизнеспособной и ведет в тупик.
    Но здесь явлена и другая сторона медали, о существовании которой читатель «Шурика» может лишь догадываться: естественное существование простого, необразованного человека в религиозной традиции предков способно постичь высший смысл любви и человеческого единения.

����, ���������� * ���������, ���������� ���������!

���� ���*
������
�����*
mailto:
HTTP://
��� �����������* �������� ��������