Дикое поле - Бондар-Терещенко Iгор - Маруся не отравилась!

«Моя история русской литературы» Маруси Климовой стала самой сенсационной и неожиданной книгой последнего литературного сезона в России. Климова не просто перечитывает русскую классику, а заново переписывает ее историю. Однако смысл книги не исчерпывается стремлением автора к тотальной переоценке существующих ценностей руслита – это еще и своеобразная интеллектуальная автобиография писательницы, в которой факты ее личной жизни переплетаются с судьбами отечественных классиков и литературных героев, а жесткие провокативные суждения – с юмором, точностью наблюдений и неподдельной искренностью.
Признаться, в легенду о слабости желудка наших литературных девушек не верилось с самого начала. «Маруся отравилась – в больницу отвезли», – это ли не преступная категоричность, не допускающая их всеядности, критического ума, а также искренности литературоведческих возлияний с отправлениями? Словом, отведав блюда под названием «русская литературная классика», наша Маруся вовсе не отравилась и не воскликнула хрестоматийно: «Спасайте-не спасайте, мне жизнь не дорога!» Более того, со временем она даже «полюбила этого подлеца». А вот каким вышел сей роман с литературой у известной питерской богемистки – пришлось расспросить у нее поподробнее.

Маруся КЛИМОВА.
Моя история русской литературы.
– СПб.: ИЦ «Гуманитарная академия»,
2004. – 352 с.
(Серия «Ars Pura. Русская коллекция»).

    – Знаете, Маруся, желание отведать Вашего нового блюда появилось еще до ознакомления с ним поближе. Ведь одно название – «Моя история русской литературы», а также рекламные аннотации типа «подобных книг в России еще не было» уже призваны раздразнить аппетит у читателя. Вот только как быть с «Родной речью» Вайля и Гениса, в свое время не менее аппетитно пересмотревшей ценности учпедгиза?

    – Очень удачное определение книги Вайля-Гениса, на мой взгляд: «аппетитно пересмотрели»! И не только потому, что этим же авторам, если мне память не изменяет, принадлежит еще и исследование русской кухни – просто они, и вправду, являются чрезвычайно сытыми людьми. А, как известно, «сытый голодного не разумеет», поэтому лично у меня никогда не было ни малейшего желания читать подобного рода литературу, какие бы ценности там ни пересматривались. Естественно, я говорю о «сытости» особого рода, которая ассоциируется у меня с интеллигентским причмокиванием, самодовольными смешками и парадоксами, от которых меня всегда тошнило! Само собой, «Родная речь» Вайля-Гениса – далеко не единственная книга в этом роде. Практически все современное литературоведение, да и критика, являются абсолютно ненужным и избыточным довеском к столь же избыточной и ненужной литературе. А вот книг, подобных «Моей истории русской литературы» в России, действительно, еще не было, во всяком случае, она уж никак не является очередным «аппетитным пересмотром учпедгиза». Да и названа моя книга неброско и скромно: «Моя история русской литературы», –- специально, чтобы не привлекать внимания случайных и не знакомых с моим творчеством людей. Ибо никаких аппетитных причмокиваний она уж точно ни у кого не вызовет. Моя книга – это грубая и простая «пища», для тех, кто еще не утратил вкуса к истине и красоте.

    – И еще о персонажах. «Моя история...» может восприниматься не как «литературоведческое исследование», а как вполне художественный «текст», написанный от лица Маруси Климовой, автора не-женских романов, и поэтому стиль ее писания напоминает то заикания Пригова в прозе, то сомнения Кэролловской Алисы в ее морализаторских рассуждениях… «Был еще, кажется, такой Языков», – припоминаете Вы, – «было, кажется, также произведение», «умер, кажется, от воспаления легких», «если мне память не изменяет», «вроде бы его печатали, хоть я и не уверена», «еще там был гусар, кажется, Дорохов», «сошлась, кажется, с каким-то купцом» и т.п. А то и вовсе спотыкаешься трижды на одной странице о новорусские перлы типа «короче», «бабки» и «фуфло». Словом, сию «интеллектуальную автобиографию» писал проживший ее автор или персонаж?

    – Да, пожалуй, это скорее художественное произведение, чем литературоведческое исследование, в крайнем случае, художественно-литературоведческое в отличие, к примеру, от «Священных монстров» Лимонова, которых я бы отнесла к художественной публицистике – жанру куда более привычному и традиционному. Другое дело, что «Моя история» – это все-таки не роман, а нон-фикшн. И между прочим, это фактически единственная моя книга, где повествование ведется от первого лица, то есть от лица автора, если, конечно, не считать «Морских рассказов», но там как раз рассказчик является персонажем, к тому же еще мужского пола. Однако в чем-то Вы все же правы: вероятно, я не взялась бы за эту книгу, если бы грань между реальностью и вымыслом в наши дни не была бы такой зыбкой и трудно уловимой – настолько глаза и уши большинства людей сегодня отвыкли от нормальной человеческой речи и более-менее адекватных и естественных реакций на происходящее вокруг, в том числе и в литературе...
    Что касается перечисленных вами оборотов типа: «кажется», «если мне память не изменяет», «вроде бы его печатали» и т.п., – то просто я старалась быть предельно честной и не вводить лишний раз читателей в заблуждение в тех случаях, когда не была до конца уверена в том или ином приводимом мной факте. В то же время, вставать со стула и тянуться к полке за энциклопедией, а тем более, бежать в библиотеку только для того, чтобы уточнить: существовал на самом деле такой поэт Языков или нет, - мне, честно говоря, было лень… Короче, свойственные мне от природы правдивость и лень в данном случае наложили определенный отпечаток на стиль книги. И в этом нет ничего удивительного, ибо, как кто-то когда-то, кажется, сказал (сейчас уже не помню точно кто): стиль – это человек. И кстати, все это лишний раз свидетельствует о том, что все изложенное в «Моей истории» было мной по-настоящему до конца пережито, а не является каким-нибудь очередным литературоведческим фуфлом, состряпанным, чтобы пустить окружающим пыль в глаза или же как можно сильнее запудрить им мозги.

    – Кстати, еще одним немаловажным импульсом для нашей беседы послужило позиционирование Маруси Климовой одной моей знакомой писательской четой, представившей Вас, как прозаика, переводчицу, литературного и кинокритика, к тому же, похожую на актера Охлобыстина. Меня и самого почему-то сравнивают с Отаром Кушанашвили, поверьте! Но вот далее мои знакомые отметили, что подобное средоточие талантов одному человеку не под силу, разве что им будет… ИБТ. То есть, пардон, Ваш скромный интервьюер. Но он написал всего лишь «Героев и персонажей 1990-х», а Вы замахнулись на историю всей русской литературы! Скажите, как Вы живете с этим? Нимб, как говорится, не жмет?

    – Я благодарна Вашим знакомым за внимание и благосклонное отношение к моему творчеству. В целом они верно охарактеризовали разнообразные сферы моих интересов. Разве что я не совсем поняла насчет сходства с Охлобыстиным: вроде бы он принял сан священника, тогда как я с каждым днем и часом своей жизни становлюсь все более и более убежденной атеисткой. Кто такой Отар Кушанашвили, я, к сожалению, и вовсе не знаю. Впрочем, ладно… А вот слово «замахнулась» по отношению к русской литературе кажется мне не самым удачным. Если уж на то пошло, я просто попыталась собрать и кое-как упорядочить то, что от этой литературы в настоящий момент еще осталось – по крайней мере, в моем сознании. Только и всего!

    – Насколько я понял, Вас занимает не сама история русской литературы, а история ее деградации. Поэтому-то и проходят перед взором возмущенного читателя его любимые персонажи-классики: «закомплексованный урод Толстой», «зачуханный интеллигент Тютчев», «настоящий урод Чернышевский», «отморозок Салтыков-Щедрин», «полный идиот Вячеслав Иванов», «откровенный олигофрен Хлебников», «классический простачок Есенин», «дегенерат Платонов», «Серафимович с квадратной головой», «Симонов, напоминающий пенек»... Только Игоря Северянина Вы пожалели. Мол, выполнил он задачу поэта (быть недоступным), а всякие там остальные прозаики, призванные, как Вы утверждаете, «втираться в общество, а потом всех обсирать и поливать грязью», не смогли, спасовали. Но это все ладно, это все тени из прошлого, а вот как бы Вы (не)полюбили представителей современной литературы в России?..

    – Начну с того, что, меня вовсе не занимает «история деградации русской литературы». Должна сказать, что в данном случае моя точка зрения на ее развитие, действительно, радикально расходится с той, что обычно излагают в средних школах и вузах, где все именно и преподносится как «история деградации»: мол, сначала был «золотой век русской поэзии», потом наступил «серебряный», за которым последовал «бронзовый»… И вообще, это в высшей степени обывательский взгляд на литературу, когда все великие обязательно переселяются в прошлое, а в настоящем ничего примечательного не наблюдается. Насколько я могла заметить, обывателей вообще пугает настоящее и, прежде всего, своей неопределенностью, поэтому их так и тянет в прошлое, к так называемой «классике», где все роли уже более-менее распределены и все разложено по полочкам. И кстати, я об этом неоднократно пишу в своей книге. Не говоря уже о том, что история русской литературы у меня начинается с графомании Державина и Пушкина, и уже только потом попадаются некоторые проблески в лице Лермонтова, Фета и того же Северянина. Да и Тютчев, если вы помните, «не был совсем лишен способностей» – по-моему, именно такими словами начинается у меня посвященная ему глава… Другое дело, что словосочетание «современная литература» кажется мне абсолютным нонсенсом, ибо такого явления попросту не существует. Все, что стало литературой в области словесного творчества, уже принадлежит прошлому, точно так же, например, как и то, что уже стало историей в сфере политики. Иными словами, выражения «стало историей» и «стало литературой» означают для меня примерно одно и то же: «принадлежит прошлому». Поэтому, вероятно, любая попытка взглянуть на литературу либо историю по-новому практически всегда воспринимается окружающими как попытка их разрушить, а те, кто подобные попытки предпринимают, обычно в свое оправдание говорят, что они просто стараются эту историю или же литературу «оживить», не отдавая себя отчета в том, что тем самым они только подтверждают упреки в свой адрес. Что касается меня, то мне, как писательнице и романистке, в этой книге было крайне важно определить для себя границу, которая все-таки отделяет жизнь от литературы. Можно, наверное, сказать, что я на протяжении всей книги балансирую где-то на грани между жизнью и литературой, но ведь и продвигаться мне приходилось на ощупь, практически в полной темноте, так как до меня в этом направлении еще никто всерьез даже не пытался продвинуться. Тем не менее, как только я почувствовала, что я эту границу начинаю окончательно переступать и приближаюсь к современности, т.е. к жизни, я остановилась. Жизнь – это уже тема для романа, а не для литературоведческого исследования, пусть даже художественно-литературоведческого, как у меня. Не случайно ведь практически все современные критики пишут исключительно о своих знакомых: друзей и родственников всячески превозносят, а врагов поносят. Все это обычная житейская и бытовая суета. При чем здесь Литература?

    – Где-то к середине Вашей книжки соглашаешься с тем, что «нет никакого смысла пытаться отделить литературу от собственной жизни». И далее наблюдаешь за развитием уже не истории словесности, а ее прочтения зашуганной советской школьницей – с детством в знойной Шепетовке, где люди «целыми днями квасили, сплетничали и тихо сходили с ума», писанием писем на тот свет Маяковскому, шатаньям по кладбищам то на Могилу к Апухтину, то к Блоку, а также с дальнейшим сжиганием институтского диплома и работой уборщицей в кинотеатре. Но что, скажите, привело Вас к переводам Селина? Ведь кинулся нынче к его «Смерти в кредит», приобретенной за наличные в Москве еще в начале девяностых, а там переводчицей значится Татьяна Кондратович... То есть, Вы, но уже не школьница Маруся из Шепетовки. Или Ваш личный Селин такой же стебанутый, то есть, не очень взаправдашний, как и «Моя история русской литературы»?

    – Боюсь, что смысл этого вашего вопроса от меня несколько ускользает. В прошлом году вышло собрание сочинений Селина, представляющее из себя четыре объемистых тома в моем переводе, и все тома, включая «Смерть в кредит», подписаны уже именем «Маруся Климова», а не «Татьяна Кондратович». Честно говоря, я уже давно не вижу никакой существенной разницы между этими двумя именами. Я начала подписывать свои произведения «Маруся Климова» еще в 91-м году, и за прошедшие с того момента годы этот псевдоним успел утратить для меня, как и для большинства моих читателей и друзей, свою первоначальную свежесть. Кроме того, Селин является сквозным персонажем «Моей истории»: я пишу о нем в этой книге едва ли не больше, чем о любом другом – русском – писателе. Если вы конечно об этом?..

    – Признаюсь, что Ваша книга выглядит очень по-украински. И Тарас Шевченко у Вас «с круглой плешивой башкой, совсем как чугунок, в котором моя бабушка в Шепетовке варила мне по утрам кашу», и Гоголь «уроженец загадочной Маргиналии, кажется, застал русских лохов врасплох», и киевская художница, оформившая Вашу книгу портретами классиков, рисует точь-в-точь как львовский Владимир Костырко (ну, и как московский Андрей Бильджо), и сами Вы, оказывается, наполовину украинка... Это я к тому, что в Украине давно уже ведется спор вокруг харизмы отечественных классиков: и Шевченко тут вурдалак с легкой руки Олеся Бузины, а профессор американский, Джордж Грабович, еще и концертный фрак рассмотрел у него на фото под мужицким кожухом; и Леся Украинка с Ольгой Кобылянской были лесбиянками, а Агатангел Крымский вообще – гомосеком, и все вокруг сплошная мистификация и бордель. И большинство из этого, заметьте, – в академическом исполнении и под маркой Академии Паук, как писал Владимир Казаков. А за «неакадемическое» прямо на улице можно запросто получит по морде от какого-нибудь академика Плачинды, как это было в случае с Бузиной. А как у Вас с репрессиями? Пишете, что псевдоним спасает? Но бьют же, извините, не по псевдониму?..

    – О да! Помню, мой дедушка сравнивал меня с Ольгой Кобылянской и даже показывал мне ее портрет, бережно хранившийся у него в тумбочке, и мне это сравнение почему-то было приятно. До сих пор с грустью вспоминаю, что во время выступления на одном из праздников в детском садике в Шепетовке мне не досталось красивого украинского костюмчика с разноцветными лентами, таких костюмчиков было очень мало и мне не хватило. Меня же заставили вырядиться в унылый русский сарафан, напоминающий балахон и ужасно меня раздражавший. Так что хотя бы теперь я решила ни в чем себе не отказывать...
    Ну а если учесть мою устойчивую репутацию «маргиналки», то я украинка на все сто пятьдесят, а не наполовину, по отцу, так как в переводе с латыни «маргиналка» и будет по-русски означать что-то вроде «у-краинки», то есть находящейся где-то у самого края, а не в центре, там, где обосновался остальной мейнстрим и всякие там яппи из научной среды. Все перечисленные вами личности из АН заняты примерно тем же, что и упоминавшиеся вами Вайль и Генис. Какие же это у-краинцы?! Боюсь, что мы с ним говорим несколько на разных языках, сходство которых очень и очень обманчиво. Всерьез начать балансировать на краю кто-нибудь из этих праздных искателей парадоксов и сенсационных научных открытий вряд ли захочет. Так что я, как это ни странно, чувствую себя довольно уверенно – наверное, спасает чувство дистанции. Кроме того, у меня тоже имеются кое-какие заслуги перед отечественной культурой: число выпущенных мною книг, например, уже перевалило за второй десяток. И это если не считать переизданий.

    – Не могу не согласиться с Вами насчет того, что «среди множества выпускников отечественных вузов выпускник Литинститута сегодня, безусловно, фигура наиболее комическая и жалкая». Поскольку сам таковым являюсь, закончив сие заведение после архитектурного вуза. И редактор первой же газеты, которой оказался «Вечерний Харьков» и куда я по протекции знакомого попа-расстриги зачем-то сунулся, так и сказал на собеседовании: «Еще один несчастный!» Выяснилось, что он оттуда же... Но речь не об этом. Вы замечательно пишете о том, что почти везде отдел культуры в газетах возглавляют, как правило, театроведы, уделяющие театру максимум внимания, и все наладится, когда их, наконец, спишут на берег. То есть, на пенсию. Но как быть с извечной их проблемой, когда важны они оказываются лишь в качестве работодателя для голодного литератора? Выходит, эти неудавшиеся театроведы, а также, возможно, не менее жалкие поэты и писатели на редакторской должности, рискуют исчезнуть из «истории литературы» сразу же по закрытию их издания?

    – По-моему, вы нарисовали чересчур грустную и даже мрачную картину. Своим рассуждением про театроведов я просто хотела показать, что за существованием многих внешне значительных и привычных явлений – таких, как театр, например – часто скрываются ничтожные и абсурдные причины, их породившие. Просто отделы культуры в большинстве случаев возглавляют выпускники театральных вузов, с количеством которых в свое время произошел перебор. Вот они и подогревают искусственный интерес к этому давно умершему и полностью исчерпавшему себя виду искусства, судьба которого меня, на самом деле, очень мало волнует. В моей книге это всего лишь пример комического несоответствия внешней значительности явления и абсурдности причин его породивших. Вот и все! А Литинстут, на мой взгляд, является одной из издержек господствовавшего в свое время ошибочного отождествления литературы с производством… Тем не менее, в России выпускники Литинститута и сейчас совсем неплохо устроены: работают себе в «толстых» журналах, подгребли под себя практически все литературные премии, – в общем, голодная смерть им явно не грозит. К сожалению, с положением дел на Украине я гораздо хуже знакома. Но полуголодным журналистам я, естественно, сочувствую – кто бы ни возглавлял отделы, в которых они работают. Так как и сама в свое время работала в газете, где месяцами не получала зарплату за свой труд…

    – И на посошок хотелось бы спросить о дальнейших Ваших планах в отрасли бытового литературоведения. Будете ли Вы продолжать «Мою историю русской литературы», ведь современный ее период в книжке почти не описан. Хотя кое-что из него уже успело стать классикой. Например, Евтушенко с Приговым или Аксенов с Пелевиным. Ведь пишете же Вы, напомню, что нет никакого смысла попытаться отделить литературу от собственной жизни. Но ведь ни жизнь, ни литература, по-моему, не заканчиваются в детстве, откуда большинство книжек, испортивших нам вкус?

    – Мне кажется, что я уже отчасти ответила на Ваш вопрос. Не хочу никого обижать, но все перечисленные Вами люди принадлежат современности и поэтому потенциально могли бы стать разве что героями моих романов. Ибо в «Моей истории русской литературы» я как раз только и делаю, что всячески стараюсь отделить жизнь от литературы. Другое дело, что литература не является для меня объектом исследования, полностью отчужденным от моего личного опыта, быта и бытия, как это почему-то происходит в традиционном литературоведении… Впрочем, слово «почему-то» в данном случае я употребляю чисто риторически, так как никаких особых загадок наука о литературе для меня в себе не таит. Это одна из множества сфер деятельности обывателей, которые никогда не задаются конечными вопросами бытия, а скромно и старательно выполняют порученную им работу, в том числе по отыскиванию всяких странностей и отклонений от нормы у изучаемых ими писателей, или же, наоборот, – все зависит от директив, спущенных им сверху начальством. Возможно книга «Глазами гения», отдельные главы из которой я сейчас публикую в сетевом журнале «Топос», станет чем-то вроде «моей теории литературы», но вряд ли она может быть отнесена к литературоведению – что видно уже из ее названия. Литературоведы и критики, когда они влезают в литературу со своими суждениями и оценками, и не думают ведь становиться писателями, изменять своему стилю мышления, профессиональным навыкам и т.п. Вот и я не считаю нужным хоть в чем-то изменять самой себе, своему стилю и образу мышления и чувствования, даже тогда, когда вольно или невольно мой взгляд падает на литературу. А запретить мне смотреть в том или ином направлении никто не вправе! Но чем бы я ни занималась, моя цель – сказать конечную правду о человеке во всей полноте его чувств, мыслей, мотивов поведения и переживаний. И это, уверяю Вас, не так уж и просто, потому что надо еще найти наиболее адекватные средства и способы для выражения этой полноты, поэтому я и залезла в такие дебри – чего, судя по всему, от меня никто не ждал. Зато здесь мои слова обрели необходимую силу, свежесть и выразительность: все-таки роман, хотя и жизненный, но слегка потрепанный жанр… Некоторые считают, что в моей книге «о литературе» непосредственно литературе как раз почти и не нашлось места – одна жизнь. Это не так! Литература в «Моей истории» занимает много и, может быть, даже чересчур много места, и это тоже, в общем-то, соответствует реальности.

КОММЕНТАРИИ

Если Вы добавили коментарий, но он не отобразился, то нажмите F5 (обновить станицу).