ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ "ДИКОЕ ПОЛЕ. ДОНЕЦКИЙ ПРОЕКТ"

Поле духовных поисков и находок. Стихи и проза. Критика и метакритика. Обзоры и погружения. Рефлексии и медитации. Хроника. Архив. Галерея. Интер-контакты. Поэтическая рулетка. Приколы. Письма. Комментарии. Дневник филолога.

Сегодня пятница, 26 апреля, 2024 год

1

    Больница. Кучка серых зданий на горе над гаражами. Дорога к ним идет тоже в гору, нужно пройти по мостику над речкой с детски недоуменным именем Мата, миновать магазинную коробку – и опять в гору, меж мелких разнокалиберных домишек, старых и построенных совсем недавно, с желтыми, блестящими свежей древесиной стенами. Желтые фонари вдоль дороги. Мороз, снег хрустит под валенками, безлюдно и пусто – час поздний.
    Час назад она еще тряслась в духовитом автобусе, замирая от ожидания, когда же будет то, что зовется родным городом. Приехали неожиданно скоро. Квартира встретила нежильем – непонятным сочетанием родного, близкого нутру, до боли знакомого рукам, телу, глазу – и неподвижно инертного, пахнущего совсем иначе, чем прежде. Как иначе – она не знала, но передвигалась словно наощупь, боясь потревожить свое, ставшее вдруг чужим. Быстро собрала окурки, раскиданные по столу, полу, зеркальном поставцу. Быстро прополоскала чашки и ложки, валявшиеся средь кухонного пространства. Пустой холодильник – кастрюля супа с кругами жира, заполненная наполовину. Телефон – да, я приехала, да, ключ у соседей, да, сейчас пойду туда… хорошо, там узнаю. Палата номер.
    И морозная дорога вверх, в гору, к серым корпусам над гаражами. «Михаил, Михаил. Везде, где иду…». Желтые круги от фонарей. Темные, почти черные тени – там никого, там пустота и чужесть. «Михаил, Михаил…»
    Вот дверь, вот звонок. Шкаф – кинуть шубу, быстро, пока пустили. И по коридору – в кислую духоту больничного мира. Где, куда, почему?
    Дверной проем, железный край чего-то плоского и страшного, привинченного к стене (как в тюремном замке, в Тобольском остроге – это она вспомнит, даже не вспомнит, а ощутит глазным нервом позже), накрененный вправо силуэт – взлохмаченный отец с безумными, больными, широко и незряче открытыми глазами. Отец, неужели? А дальше, за железным краем, под висящей сверху панцирной сеткой (зачем она? Неужели кто-то будет спать сверху?), под серым, как мокрая пыль, суконным одеялом – ее мать. Худая старуха мечется по кровати. «Костюшка, спаси меня!.. Леночка… домой… пойдем домой… Костюшка, забери меня отсюда!..».
    Свое – чужое, чужое – свое. Как разнять и присвоить, как понять, как полюбить обратно, как забрать в себя, чтобы выпустить – теплое, ухоженное, белое и гладкое?.. Седая и костлявая, с телом малым, как у ребенка. Со страшной, поистине костяной тяжестью – весь позвоночник надсаживается, подымая ее, слышно, как похрустывает что-то в пояснице. И странно видеть, узнавать очертания своего тела, свою конструкцию бедер, спины, грудной клетки – в этом мягком и неподатливом теле. Что откуда, кто из кого?
    Отец уходит, безумно подсмеиваясь: вот здесь на полушубке спал, а она на меня упала. кричит: только ты, костюшка, меня спасешь. тяжелая, не могу, мужика позвал из соседней палаты, вместе кое-как, на койку обратно… Уходит, шумно напившись воды из двухлитрового баллона, стоящего подле обшарпанной больничной тумбочки.
    Мама. Голая, под мышастым дерюжным одеялом. С запекшимся ртом (боже, как там у классика – одни уста истлеют… им зачем?). Говорит что-то быстро, торопясь, с губ слетают имена детей, опять «Костюшка». А Костюшка уже ушел, теперь фонари его. И тени, чтоб нескучно – им, не ему.
    В туманной желтизне проема возникает толстая тетка. Белый халат – из тех, кто здесь правит, кто раздел догола ее мать и положил ее на железо, привинченное к стене. …Обработать… запустили… лазарет… у вас дети есть? – Какие дети, зачем – вам??
    А потом долгая ночь. На стуле рядом. Пока все заснули, тихо-тихо прокрасться в коридор, захватить стул, который у поста сестер (завтра его с шумом отнимут, будут долго кричать и мыть сиденье дезинфицирующим раствором). Еще тише – к нарам в коридоре, где лежит чье-то забытое одеяло. Холодно так, что на морозе, наверное, лучше – можно надеть дубленку и быстро бежать, стуча валенками. Здесь холод иной – от железа тюремно-карцерной койки, от непромытого кафеля стен, от дробно капающей воды из вечно поломанного крана. Еще от чего-то, о чем нельзя ни сказать, ни подумать, нельзя, нельзя… Надо тихо лежать рядом, карауля каждый шорох и ловя звук падения. Хотя как она упадет – через меня? Внутри пусто и ватно, копится что-то темное, вязкое, глухое, ползет вверх, к горлу и глазам. Закрыться, не пустить, прижаться к железному краю, схватиться за пугающую остротой костяную руку – чью? Да мамы же, мамы твоей, господи!
    Утренняя суета казенного места. По коридору – волна белых халатов. Любопытные лица шмыгают мимо, заглядывают в проем, дергают носами. Капельница. Держи эту руку, держи крепче, чтобы игла не ранила ее, не дырявила даром, не проваливалась в черноту синяков и ухабин на локтевом сгибе, исколотом до бурых запекшихся ран.
    Накатывает сон – дремота ватной немоты и бессилия. Голова дергается, прыгает игла, под желтой кожей руки наплывает водяной бугор. – Сестра, сестра! – Я же говорила, держите крепче, эх вы.
    Что отец? Быстро-быстро, туда и обратно, по дороге в аптеку – молока, ах нет, карболки. – Лена, а кто там, в больнице лежит? Я не знаю ее, старуха какая-то, кто это? – Твоя жена, отец. – Смеешься? Моя жена Анфиса Васильевна, она давно умерла… ах, умерла… у нас дети были: Петя, Коля… еще кто? Тоня, вот! Но она молодой умерла, ах, жалко Тоню… Еще кто был? Не помню. А ту старуху я не знаю, нет. – Анфиса Васильевна – мамина мама и моя бабушка, отец, ее давно нет. Петя и Коля – мамины братья. Тетя Тоня в войну умерла, это мамина сестра. Это не твои дети, отец.
    Еще светло, теней нет, мороз – да, все тот же, валенки стучат. Мостик, сугробы, желтые теремки по сторонам, серые коробки на горе. Теперь она будет умнее, шубу надо снять и осторожно пронести с собой, в ней ночью теплей.
    Желтая груша лампочки над железом койки. В сумраке – обтянутое желтым лицо мамы. Мечутся по острому краю худые пальцы («обдергивает» – придет сознание позже). – Ах, больно, Леночка, Костюшка… – Укол, поставьте ей укол, чтоб полегче, чтобы спать могла… Не ставят: врач не назначил, уколы нонче дороги, ваших денег нам не надо – потом отвечай…
    Снова ночь. Безмыслие. Бесчувствие. Только прижаться плотнее к тяжелому и родному телу, что мечется рядом, его тепло греет – не теплом, скорее тяжестью костей и сокращающихся мышц. Черная слюна бежит из уголка рта – давай ее сюда, мама, вот молодец, давай еще… Темнота полусна, худые руки снуют по кровати, тяжелые кости ног падают на ее колени. Вот и ладно, лишь бы не упала, чего ты хочешь, мама?
Опять серое утро, как-то будет сегодня – с кем оставить? Сбегать домой, отца помыть… Градусник под мышку. Желтизна мокрой простыни – мамуля, ты у меня как маленькая…
    – Ой, что-то не то, – прячет глаза белый халат и убегает, – я врача позову. Внутри «что-то» повисает на верхней точке качелей – когда же вниз?
    А вниз – еще через две, три, пять… восемьдесят восемь! – да не все ли равно, сколько – минут. Но ведь она еще теплая, она еще теплая, она еще греет!!!
    Как же я, какая же я… вот сейчас, нет, вот тогда, я помню – такой приступ сна, невмочь двинуться, одной рукой – ко рту, чтобы утереть, одной рукой.
    Сиди и смотри – на то, что осталось, на то, что еще есть, на то, что было – разве было? – твоей матерью. Малое, как у ребенка, жестко обтянутое болезнью, стройное и родное, с темно-бурым швом посреди живота. И узнавай в нем свое.
    «Онтологическая слабость». «Антропологическая неизбежность». «Проблема теодицеи». «Эк-зистенция». «Экзис-циально. Навсегда». Вспоминай Гамлета, который «с пистолетом в руке», и понимай, что ты никогда не поймешь и не забудешь этого, и никогда не простишь – ни себе, ни Богу, если Он есть, ни Природе, что так жестко и неумолимо надругалась над твоим самым милым – над твоим телом, ни опять же себе. За то, что не боролась с дремотой, за то, что была бесчувственна, как гиппопотам, за механически протянутую руку – утереть предсмертную слюну, стекающую из еще не истлевших уст, за слепоту замершей в ужасе души, не попустившей увидеть хотя бы край тени, на миг перекрывшей мир, не взвывшей на всю вселенную о своем произошедшем сиротстве. Простить? Кому и что? Живи дальше и неси это в себе. Костяную тяжесть материных ног, мокроту ее простыней, седые, когда-то стоявшие роскошными волнами клоки волос на больничном матрасе, запекшийся беззубый рот, очертания голых бедер, зеркально повторяющих твои чресла, немоту смерти и ступор сердца, ухающего вниз, в самый копчик, чтобы застыть там вместе с остывающим ее телом.


2

    Когда она вышла из морга, куда снесла все нехитрые премудрости для обмывания маминого тела («идите-идите, мы сами» – дверь за спиной щелкнула замком), двоюродный дядька потряс казенной бумагой, полученной от начальника заведения, и тревожно спросил: – А что, хоронить в Тирляне будем? Здесь так написали, надо идти переделывать, смотри. Она на миг задумалась – в холодном воздухе что-то копилось и никак не могло разрядиться, дождем или снегом... хотя какой дождь в феврале, при тридцати градусах. – Да, мама хотела в Тирляне, там все ее лежат – и бабушка, и дедушка, и тетка, и Тоня, сестра, все. Пусть так.
    Но дядька все крутил головой и хмыкал: – Что же он мне Тирлян написал? И не спросил ведь, а сразу. Смотри, мороз какой – могилу копать трудно будет, земля мерзлая. Может, сходим, бумагу перепишем? – Поздно уже; она мотнула головой и опять прислушалась: вдруг тот ангел, что проделал фокус с Тирляном, еще здесь? Может, и ей подаст какой знак? Но знаков не было. Был снег, замершие и замёрзшие дядьки, поодаль дымилась помойка: наверное, жгли белье, на котором недавно лежала мама. Было страшно думать о том, что вон там, сейчас, чужая тетка что-то делает с маминым телом; от этого ломило нутро, хотелось упасть в сугроб и замереть в нем без мыслей, без движений, без сил.
    Гроб поставили посреди комнаты на табуретки. В нем лежала тихая опрятная старушка в новом янтарно-желтом платочке, в серой кофточке, что она помнила на маме в теплые летние дни прошлого года. Прошлых лет. Прошли – не догонишь. Старушка улыбалась, губы сложила загадочно – бантиком, будто собиралась сказать что-то важное и немножко смешное, глаза прищурила – вылитая мама, только уж очень молчалива и недвижима. Разве так бывает? В комнате пахло духами, нет, скорее хвоей, свежий и чуть острый запах не исчез и на третий день, хотя никто не подумал принести сюда елку – к этой нарядной, словно пришедшей на праздник старушке маме. Но тепло ее вымытого чужими тетками тела уже исчезло, выветрилось по морозу, и она трогала ледяные, потерявшие упругость мамины руки тоже как чужие, сделанные из неведомого вещества – с чужой планеты.
    В Тирлян ездили с дядькой. Машина бежала ходко, мелькали словно сошедшие с картинки заснеженные деревья, просеки, в окно било зимнее солнце, хотелось спать, но не пускала забота и набрякший комок внутри. Вот и деревенское кладбище – в стороне, за плетнями огородов, к нему пробирались осторожно, промеривая дорогу. Долго месили сугробы в поисках дедушки-бабушкиных могил. Она помнила, как лет сколько-то назад мама возила их с Васькой на это тирлянское кладбище. Тогда было лето, жара, они сидели возле могилок в приличном оцепенении, слушали гудение мух; качались и блестели на солнце лакированные иголки сосны, тихо падал и путался в хвое ранний березовый лист, а мама качала головой и задумчиво повторяла: вот здесь бы мне, вот сюда… Эта давняя поездка в Тирлян – она знала это уже тогда – была неслучайной и ненапрасной: жизнь переваливала за половину, и смерть через тело памяти подыскивала себе нужное, хотя тогда еще весьма укромное, место. Место для обоснования, для обживания и для постоянного – теперь уже так – покоя. У-покоения.
    А сейчас, в февральских сугробах, среди тех же сосен, она этого места найти не могла. Пришлось ехать за стариком – бывшим соседом давно упокоенных бабушек-дедушек. Тот их могилки нашел сразу («у меня отец рядом лежит, как же не знать»), широкими валенками протоптал основательную цепочку следов. Потом заезжали в дом к отцовскому брательнику – ему мужиков собирать, одному могилу не выкопать. Ноги стыли, голова тяжелела и не хотела понимать, что эта изба с просторным двором и рябиной за окном и есть дом деда Миши – того, что был первым на селе коммунистом, крутым партийцем, брил голову наголо и смотрел на нее, еще малую девчонку, пронзительным насмешливым взором, от которого становилось почему-то стыдно и неловко, как будто у тебя пошел стрелкой чулок.
    В день похорон мороз ударил под сорок. Долговязый, как цапля, Васька в своем городском пуховике быстро сник и, едва маму поместили вниз, подрагивая зубами и костями увел шаткого деда в автобус. Стучали комья промерзлой земли. Молодчики из похоронного бюро справились с делом скоро – практически мгновенно и бодрой рысью ринулись к воротам – там индевел спасительный транспорт. «Как… вы уже и погребли ее?» – лезла в голову ненужная цитата. Малая кучка народу, привезенного на кладбище из города, сидела в автобусе, деревенские тоже разошлись по теплым избам – к холодцу и водке. Брат Костя бегал вокруг коричневого бугра с белыми проплешинами снега и положенным сверху памятником, рассыпал по нему карамельки в пестрых полупрозрачных фантиках. Она присела рядом на корточки, жадно затянулась чужим крепким табаком; ноги словно приросли к натоптанному снегу и не собирались разгибаться. Что-то жалобное кричали из автобуса – просились ехать, но уйти было невозможно, и хрустали февральского солнца забирались в глаза, запорошивали инеем, и каркала на березе вездесущая ворона.
    Кругом кладбищенской ограды тянулись заснеженные поля, вдали маячили черные домишки с нитками дыма из труб. «Запустел, мама, твой Тирлян, никому он теперь не нужен, кроме доживающих свой век стариков да не сумевших уехать в город горьких пьяниц с мыкающими их горе бабами и (по обычаю) сопливыми ребятишками. Завод стоит, работать негде. Наводнение, что прошло здесь лет пять назад, смело остатки былого хозяйства, да так все и осталось в разрухе, несмотря на обещания московского начальства и местного, башкирского, президента». Это моя родина? Родина – родня – та, что сиротливо жалась в сторонке и придирчиво осматривала городских. Двоюродный брат Сашка, маленький и щуплый, как мальчишка, с натруженными руками и лицом заматерелого мужика, с тремя пацанятами мал-мала меньше и румяной женой – поваром в единственном на весь поселок детском саду. Отцовский брательник дядя Гена – вылитый дед Миша, с таким же ехидным прищуром глаз и крутым посадом коренастого тела. Его жена тетка Аля… хотя она не родная родня, не по крови. Маминых никого не осталось – либо померли, либо давным-давно разъехались из этого вымирающего теперь края. Из рабоче-крестьянского поселка среди гор, по-над речкою – с широким и крепким мостом, с не по-деревенски просторными улицами и когда-то крепкими избами, с полями и огородами, которые никто не мерил, а всяк разводил, как хотел, с заводским и деревенским кладбищем – их два так и осталось, ибо смерть живучей, чем жизнь, и если школы и детские сады, не говоря о прочих общественных местах, позакрывались за ненадобностью, за пустотой и хилостью жизни, то кладбища сохранялись и цвели, тирлянцы о них заботились, предвидя свое долгое тление под могильными буграми.
    Потом был поминальный обед в плохо освещенном кафе на городской площади, где стояли высаженные по краям и центру ровные пирамиды елей. Ее всегда поражал цвет их хвои – темного мрамора со скрытым внутри блеском. За годы, пока она росла и наконец навсегда уехала из городка, ели тоже выросли и теперь придавали городской площади вид праздничный и суровый, слегка мавзолейный: здесь хотелось либо играть в сказку с неоднозначным концом, либо чинно шагать мимо, стройными рядами и с каким-нибудь оружием наперевес. Однако мимо бродили только мамаши с детьми да праздный белорецкий молодняк с пивом, да изредка промыкивал что-то свое расхристанный не то бомж, не то просто забытый своей роднёй дед в телогрейке и латаных валенках.
    После обеда мамина родня, прибывшая из соседнего – километров за двести – башкирского города, уехала: уехал дядя Коля, перенесший инсульт и теперь с трудом говоривший по-человечески, обихаживающая его жена с широким жалостливым лицом и дородной хозяйственной сноровкой (ее почему-то тоже звали Алей), уехали крепкие и плечистые сыновья дяди Пети, которых она смогла признать за своих лишь нутряным чувством даже не крови, а чего-то иного, на уровне желудка или селезенки. Ослабевший дед – ее отец – шаркая валенками, плелся по тихой улице к дому и еле слышно подвывал от горя и от выпитой водки, пытаясь рассказать о том, как хорошо они жили последние годы, когда у матери не стало памяти и из бранчливой, вечно всем недовольной жены она превратилась в улыбчивую старушку, ласково поглаживающую его по плечу, по-детски радующуюся «вкусненькому» и иногда изрекающую загадочные слова, понять смысл которых вряд ли могла она сама. В ту милую старушку с хитрецой в прищуренных глазах, которая еще несколько часов назад лежала в черном ящике на табуретках в их доме, а теперь была неизвестно где и след которой дрожал и таял в морозном воздухе повечеревшего мира.

КОММЕНТАРИИ

Если Вы добавили коментарий, но он не отобразился, то нажмите F5 (обновить станицу).

Поля, отмеченные * звёздочкой, необходимо заполнить!

Ваше имя*
Страна
Город*
mailto:
HTTP://
Ваш комментарий* Осталось символов