ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ "ДИКОЕ ПОЛЕ. ДОНЕЦКИЙ ПРОЕКТ"

Поле духовных поисков и находок. Стихи и проза. Критика и метакритика. Обзоры и погружения. Рефлексии и медитации. Хроника. Архив. Галерея. Интер-контакты. Поэтическая рулетка. Приколы. Письма. Комментарии. Дневник филолога.

Сегодня четверг, 21 ноября, 2024 год

    Мне приснилось, что я – живой человек, остро чувствующий свои и особенно чужие неудачи и горести. Во сне я подумал, что полон всяческих надежд и устремлений, которые на самом деле суть нерешенные вопросы и неизжитые беды жителей моего огромного царства. Это люди, которые всегда окружают меня. В одном сне я узнал, что покоя у меня не будет никогда, потому что покой – это неотложные дела, действия, помощь для изменения судьбы моих подданных в лучшую сторону.
    Мой сон – это я, и от себя я уйти не смогу. Мой сон – это яд, потому что я не оставляю намерения получить из него лекарство. Мой сон – это вы, потому что без содержания моей жизни я был бы пустотой. В моем сне вы находите меня в глубине своей души, где я действую и не даю спать другим, а не сплю безмятежно. Каким бы я ни был во все предыдущие времена, мой сон останется таким же. Мне приснится еще будущее, мне приснится еще пробуждение, мне приснится еще последнее засыпание – погружение в глубокий сон, в котором нет сновидений. Кошмар кончится, когда спящий проснется. Но если бы я не спал, я бы так и не узнал, что у книги своя логика, а у жизни – своя.
    Каждый раз в прошедшем, когда для меня наступали трудные дни и последние знамения, мне было мучительно тяжело не от боли и страданий, а от того, что спасение моего народа опять откладывается – надолго, на неопределенное время. Все эти темные века мне придется оставаться непонятым и, перелистывая страницы книги, бродить между унылыми эонами в поисках хоть одной созвучной живой души. Пришли времена, когда времени нет ни у меня, ни у вас, ни у них. Остается только возможность действовать. Самая сильная форма деяния – Знание; оно неизменно востребовано как предмет первой необходимости для успешного завершения Дела.
Я много раз бесцельно обходил рынки и площади древней Александрии, задумчиво стоял на шумных парижских вокзалах, смотрелся в каналы Венеции и спотыкался на тесных улочках Мадрида, гулял среди заросших вереском и продуваемых всеми ветрами курганов, где были похоронены мои друзья – славные короли и неуемные в своем героизме викинги. Везде я пытался что-то найти в незнакомых лицах, но те, кто ловили мой острый вопросительный взгляд, лишь равнодушно отводили глаза. Впрочем, лица только казались незнакомыми – эти же физиономии мелькали передо мной тысячелетия назад, и с тех пор доброго намерения и раскаяния на них прибавилось немного. Направляясь домой с приближением сумерек, я обычно плотнее закутывался в свой длинный плащ и ускорял шаг, что делало чуть менее заметной мою хромоту.
    Не раз я падал, раздавленный или отброшенный на обочину железной колесницей. На некоторое время терял сознание и присутствие духа, проживал несколько бестолковых пестрых жизней и вновь пробуждался под внимательным взглядом то ли ангелов смерти, то ли суровых женщин в белых халатах, держащих в руках костяные или металлические инструменты. Эти орудия пыток были единственным эффективным средством: уколы и сильнодействующие пилюли ничем не помогали персоналу учреждения; они лишь на одну ночь погружали меня в безмятежный сон, изредка прерывавшийся полетами по окружающим мирам. Не имея влияния на мой дух, мучители за отпущенный им срок старались привести меня в надлежащий внешний вид, а вот это было нетрудно. К дурному привыкаешь быстро, тем более что мой имидж давно сложился в истории, хотя предание настойчиво и тщетно пыталось приукрасить его.
    После радикальных лечебных процедур мои члены теряли гибкость; бледностью и порывистостью движений я еще долго напоминал воскресший и обмотанный тряпками скелет. Постепенно мои далекие прогулки возобновлялись и даже расширяли свой ареал, причем не в лучшие края: трудностей я не боялся. Помню дремучие леса, болота, пыльные шоссе, трущобы, пустыри, свалки. Я собирал грибы, ел малину с колючих кустов, заказывал чай по три копейки и кашу по тринадцать в советской столовой. В один из беспросветных осенних дней я забрел по какой-то кривой и грязной улице города Екатеринбурга в тихое место, где снизошло понимание: делать и стараться придется все равно, а хорошего ждать нечего.
    В едва освещенной полуподвальной лаборатории, где летучие мыши висели на пыльных проводах, предсказатель в синем халате упорно всматривался в поверхность ртутного зеркала, пытаясь найти там расплывающиеся черты моего лица, которые вдобавок искажались гримасами боли; иногда он украдкой бросал взгляд на экран осциллографа. Я не требовал счастья и покоя, а только использовал подвернувшееся время, чтобы, развалившись в кресле и откинув назад голову, погрузиться в полудрему; так было удобнее и для его работы. Своими двусмысленными намеками он напрасно пытался разбудить во мне колебания и муки совести: выбора уже быть не могло и не было никогда. Какая разница, из какой двери лаборатории я выйду, по какой лестнице поднимусь наверх, чтобы снова пройти по пустынным и темным коридорам разваливающегося здания института? Довольно было и того, что все поняли: я – тот, кто должен прийти.
    Напевное звучание санскрита было знакомо мне с детства, а потому я не испытывал никаких языковых проблем не только в Египте, но и в Индии, бывшей одно время совершенно райским местом. Мудрецы-брахманы, оценив мою внимательность и устремленность, вообразили себя моими учителями. Им были недоступны глубина и высота страстей, неведомы размах идей и богатство мыслей, обуревавших меня, и мы коротали время за простой и приятной, ни к чему не обязывающей беседой о бессмертии и освобождении (как будто других проблем у взрослых людей не было!). Что греха таить, меня не раз посещало смешное желание: веками вот так сидеть на зеленой лужайке в мягкой тени дерева, жевать плоды манго и лениво отбрасывать надоедливых змей носком ботинка, перестав мучить себя и других… Слегка загоревший и обогативший свое красноречие изящными метафорами, я возвращался на Запад, по дороге отпустив на волю подаренного мне умного и доброго слона с большими ушами.
    Публичные диспуты на городских торжищах, осажденных дружинами епископа, древних стадионах, переполненных чернью, в университетских или рыцарских залах проходили по стандартному сценарию и никогда не доставляли творческого удовольствия. Возразить мне никто не пытался – школярам-недоучкам, бедным своим разумом, пусть и состарившимся за переписыванием книг с высунутыми языками, было просто нечего сказать. Тем не менее, шум ревущей толпы, теперь окончательно уверившейся в своем спасении, доводил до полного изнеможения. Дыхание прерывалось, я говорил хриплым и дрожащим голосом, чувствуя, что люди перестают слушать меня и сами начинают пророчествовать и бряцать оружием. Все же я никогда не сдавался и не опускал взора, и радостные наглецы замолкали под моим гневным перекошенным взглядом. После выступления я свободно пересекал беснующуюся аудиторию, оснащенную мечами, стилетами и многими камнями за пазухой. Но в толпе сердце бешено колотилось, а тело мое истончалось и рвалось на куски, так что снова собрать его стоило ряда бессонных ночей.
    Однажды мечтам народа о лучшей доле суждено было сбыться, и я занимал свой престол. Благородные рыцари, беспечные птицы и кроткие звери стремились попасть в мои владения; место на пиру праведников находилось для всех. Никто больше не умирал; золотая пшеница, апельсины и бананы плодоносили днем и ночью. Счастливое время длилось, как и было положено, тысячу лет. За крепостными валами, которые незыблемо возвышались до самых небес благодаря силе моего духа, мы были неуязвимы – главная опасность подстерегала изнутри. Роковая страсть заскучавшей королевы и коварная измена делали свое дело. Искреннее покаяние уже не спасало – чтобы пробить брешь в стене, достаточно было минутной слабости и сомнения. Все кончалось спокойно и печально: силы тьмы поглощали отнятое у них пространство, и карта мира снова становилась серой.
    Во времена русской революции и смуты высокие слова вовсе теряли свою силу. Народ, возбужденный мирскими идеями прогресса и процветания, утратил интерес к моим обещаниям и редко вспоминал обо мне. На сходках и митингах звучала лишь жалкая пародия на учение истины, хотя брошенные камни и пролитая кровь на мостовых были те же. Правда, самозванцы все еще вели армии своих холопов на Москву, прикрываясь моим именем, но найти в этом проклятом городе несомненные атрибуты моей царской власти никому из них не было дано. Неузнанный, в чужом разорванном пальто, я плелся среди колонн демонстрантов и в войсковых обозах, прошел через двери, окна и стены всех острогов, чрезвычаек и контрразведок, голыми руками ловил пули на расстрелах и обретал могилу в глубоких рвах и оврагах.
    Предательство друзей и близких стало для меня привычным и никогда не заставало врасплох, хотя делало внутреннее напряжение почти непосильным. Что плохого сделал я им, много ли звонких монет можно было получить за мою почти иссякшую кровь? Более похоже на правду, что они являлись простым орудием могучих неведомых сил. Но и последние лишь легкомысленно играли со мной, безуспешно пытаясь разделить меня с моим народом и учениками, а затем по волшебству восстанавливая эту постылую вечную связь.
    Присланные амбалы-стражники не отличались вежливостью и чуткостью; конец пути в здание городского совета мне, утружденному побоями, оглохшему от оскорблений и потерявшему собственный ритм движений, приходилось преодолевать при их активной поддержке. На суде я старался оставаться простым зрителем, тем более что полупомешанных кривляк, рвущихся свидетельствовать о моих деяниях и чудесах, было всегда более чем достаточно. Лучше бы они сами хоть чему-то научились у меня! Чаши весов в руках старого мрачного секретаря, одетого в черное, так и не пришли в движение – здесь мое истощение оказалось даже полезным. Судьи, уязвленные и напуганные моим молчанием, обычно наскоро выносили самый простой приговор: пожизненное заключение в сыром монастырском подземелье.
    Вечность не казалась слишком долгой и тем более скучной, поскольку свет моего внутреннего мира слегка болезненными вспышками рассеивал любую тьму. Прижавшись лицом к жесткому ложу, давно пропитанному кровавыми слезами, я с трудом пытался соединить бесформенные обрывки мыслей в стихи. Священные писания всех народов и языков нескончаемой чередой проходили пред моим взором. Незнакомые серые буквы проступали на страницах призрачных книг, вновь меркли, сливались и уходили в никуда или рассыпались в прах от моего же пристального взгляда. Особо не претендуя на материальную пищу, хотя и аккуратно собирая упавшие крошки хлеба, крысы и другие хвостатые твари молча сидели полукругом возле скамьи и прислушивались к моим мыслям (чуждаясь ненужных эффектов, к декламации я не прибегал).
    Иногда заточение проходило в самой высокой столичной башне, до верха которой не доходили даже языки пламени, поднимавшиеся от военных пожарищ или костров инквизиции. Я имел освященное законом право обратиться к народу через зарешеченное узкое окно с воскресной проповедью или проникновенной речью. Однако мой голос, еще не обретший силу после пыток, был тих, и потому неугасимый духовный пыл оставался незамеченным и невостребованным; обычно я ограничивался простым благословением – легким движением руки. Я беседовал с птицами как несчастный царь Соломон, потерявший свое царство, и первым в городе видел на горизонте темные орды захватчиков, регулярно сменявших власть в государстве, но не интересующихся моей судьбой и не властных над ней. По ночам я наблюдал звезды, бывшие на такой высоте крупными, яркими и близкими, и переставлял их в новые созвездия, почти касаясь пальцами.
    Нередко заскучавшие тюремщики становились моими последователями, но они не понимали ни меня, ни даже языка, на котором я говорил, а лишь делали вид, что с восторгом приняли мое тайное спасительное учение, умудряясь изображать его в рисунках и диаграммах. Боюсь, что оно не пошло им на пользу, как и слушателям их законспирированных кружков, густой сетью покрывших нарождающиеся города Европы. А посему я нисколько не жалею, что все они так и не узнали моего настоящего имени. Реальная жизнь досталась на мою долю, а этим детям всегда хватало картинок, символов, гербов и других игрушек. Не скрою, в давние времена я сам отдал дань таким забавам, и ученые мужи сделали реликвиями и предметом наживы остатки Камня, некогда приготовленного мною для строительства и украшения Храма.
    Великий инквизитор, император и Папа постоянно ссорились по поводу моей участи, но были едины в одном: они без стеснения обращались ко мне за бесплатной помощью по любым запутанным темам, в том числе вполне светским. Регулярные назойливые вызовы на аудиенцию под видом секретных ночных допросов прерывали одинокие размышления, лишали сна и рождали новые болезненные вихри в моей бедной, преждевременно поседевшей голове. Алчное нетерпение сильных мира сего едва прикрывалось потугами на любезность и милость. Я избегал давать советы, которые могли необратимо нарушить политическое равновесие в мире или обеспечить первенство какой-нибудь церкви в обострившейся теологической борьбе. Угрозы и попытки торга оставались бесполезными: к моей чести, я умел отказаться от соблазнительных предложений, угрожавших постепенной утратой остатков внутренней свободы. Пусть речь шла о высочайших должностях и привилегиях, королевских тронах и даже престоле святого Петра, перед которым, дай я согласие, вечно трепетали бы все венценосные владыки Запада и Востока!
    Долгие диалоги с моими наивными добровольными учениками проходили без скидок на недостаток их духовного опыта и нелицеприятно – я слишком давно избавился от страха и сомнений. Если бы владетельные интриганы знали, что попались в более чем опасный капкан – нескончаемый водоворот мировых событий, слепящий калейдоскоп грозных фейерверков бытия! Преданные писцы, вымуштрованные и отупевшие в монастырях, недолго выдерживали мои откровения – бумага начинала дымиться и гореть под их перьями; самые циничные девушки-стенографистки в униформе краснели и падали в обморок, сменяясь раз в полчаса. Связанные за спиной руки не позволяли мне отвечать на удары по обеим щекам, но ничто уже не мешало отточить до предела формулировки учения, сделать их тонкими до полной неразличимости. Эти смертоносные бритвы безжалостно резали гордиевы узлы всемирной истории и живые тела людей; острые иглы безболезненно, но неотвратимо вторгались под черепные коробки, чтобы преобразовать лучшие умы человечества. Мои идеи в безобразно перевранном виде вошли в судьбоносные документы, манифесты и хартии разных эпох; мои тезисы клеймились на вселенских соборах и горели на кострах, дабы опять восстать из пепла, меняя свои ветхие одежды – национальные языки и кожаные переплеты.
    Все же мысль окончательно избавиться от меня никогда не была оставлена, а мои недоброжелатели не были обделены фантазией. Ссылка на необитаемый остров (в моей необъятной памяти есть и такое) также не воспринималась как крупная неприятность. Не моя вина, если изобретательным врагам удавалось опасно раздразнить океан и инсценировать кораблекрушение. Было лишь жалко команду, до последнего не терявшую надежды вздернуть меня на рею (впрочем, разве не они сами затеяли нечестную и рискованную игру в кости со мной?). Многоэтажные волны и подводные течения не причиняли вреда, а лишь мягко и постепенно направляли путь к берегу, куда я вскоре выходил, обмотанный водорослями и облепленный ракушками с драгоценными жемчужинами. Морской царь и его дочь уже махнули на меня рукой – нам ведь было нечего делить, я больше не стремился расширять свои владения.
    На маленьком зеленом островке, усеянном цветами, всегда было по-летнему тепло и сухо, а шум водопадов и легкий бриз облегчали ночной сон (от дневного я старался постепенно отвыкать как от застарелой дурной привычки). Фрукты и камни-самоцветы, регулярно доставляемые преданными обезьянами, переливчатыми павлинами и мудрыми змеями, и хрустальная родниковая вода больше не давали мне чистой радости. По вечерам можно было смотреть на горизонт, где сливались небо и море – две моих любимых стихии. Два льва обычно сидели по бокам, бережно охраняя мой покой. Во время отлива черепахи и дельфины выходили из воды, чтобы поиграть со мной на песке в шахматы, деликатно переставляя лапами или мокрыми носами морские раковины-фигуры.
    Могучий орел, закрывая небо трепещущими крылами, приносил в клюве полуистлевшие свитки, зачитанные библиотечные книги и даже пожелтевшие газеты из дальних краев, где до сих пор помнили меня с хорошей стороны. Иногда по вопросительному взгляду и нетерпеливому движению когтей я догадывался, что гордая птица ждет очередного сообщения, нацарапанного каменным осколком на пальмовом листе. Добивалась своего она редко: я сознавал свою ответственность за каждое письменное слово. Короткие послания, что провозглашались в церквах и затем переписывались монахами, быстро обрастали деталями, за которые я не стал бы ручаться головой.
    Выбрав момент, таинственные друзья (или, быть может, хитроумные искусители) устраивали побег, к чему прилагали немало самоотверженных усилий. Возможно, эти фанатики полагали, что я снова могу принести пользу для достижения их далеко идущих целей (не стану спорить, на чей-то вкус благородных и разумных), поскольку уже дошел до кондиции и готов на все. В последнем они преувеличивали или даже выдавали желаемое за действительное – заглянуть в свою душу я позволял, однако любой посторонний взор тонул в ней как в бездонном колодце вечности. Сохраняя видимое простодушие, я не отвергал никакой помощи, хотя прекрасно знал, что ее плоды не излечат моей боли, а для мира сего будут лишь внешними и кратковременными.
    Стенобитные машины, алмазные пилы, греческий огонь, динамит, землетрясения, вторжения варваров, хитрые подкопы и щедрые подкупы – любые средства шли в дело; навеки замурованные двери темниц распахивались навстречу дерзким холодным ветрам. А дальше – дорога, дорога, дорога… Целые армии вставали на пути, вокруг моего шатра бушевали кровавые битвы, но в центре его царил покой. Оружие совершенствовалось, становясь все более громоздким; уже почти не было заметно людей, которые в каком-то угаре нажимали красные кнопки, стремясь вовлечь в свои игры небеса и ад. Казалось, что дерутся демоны и бездушные машины, и батальные сцены постепенно теряли для меня всякий интерес. Я уже навсегда забыл, что некогда сам держал в руке направляющий меч и был могучим воином, способным стирать в прах непокорные города и страны.
    Со временем сражения переносились в воздушное пространство и дальний космос: тем, кто был опьянен кровью, хотелось все новых впечатлений. Надежда, что там будет проще развернуться, не оправдалась – жадность и дурные страсти не знают границ во Вселенной. В короткие мирные промежутки звездные империи и коалиции обменивались посольствами и делегациями, уродливые разумные существа всех мастей награждали друг друга мешками золота и немыслимыми орденами, пытаясь выиграть время для очередного предательства. Затем все шло по новому кругу. Разваливались на части планеты и звезды, взрывались и рождались новые галактики, но для меня это были лишь мыльные пузыри. Если не считать нелепых спектаклей, включающих похищение космическими пиратами, я никогда не оставлял надолго Землю. Здесь для настоящей трагедии требовалось немного – всего один выстрел из ружья или удар бивня боевого слона.
    После захватывающих приключений и погони по желто-серой пустыне, где мои товарищи поочередно погибали (о, только в этом они умели явить свою верность!), декорации менялись еще раз.
    В глубоких подземельях и лабиринтах, откуда я (иногда с парой-тройкой бесплотных проводников) спускался к центру Земли, вначале было скользко и холодно, а затем жарко и душно, но совсем не страшно. Горячее пламя преисподней было тусклым, так что мои глаза продолжали отдыхать от чтения и писания книг. Все чаще происходили встречи с предками, падшими ангелами, богами, древними героями. Печальные титаны, сами навечно прибитые к щербатым каменным стенам, ковали молотками оружие – неведомо для кого и за какую плату. Личных вопросов к обитателям ада у меня не было, а помочь им могли только мои слова (ободранные руки и дырявые карманы все равно были пусты). Результатов я пока не знаю: они внимательно слушали с открытыми ртами, а затем задумывались на многие тысячелетия. Выход наверх я находил, как обычно, с противоположной стороны.
    Смуглые невозмутимые индейцы были благородны и, несомненно, принадлежали к моему народу, хотя звуки их голосов резали мой слух и были невоспроизводимы для моего языка, уставшего молотить проповеди. Новые друзья научили меня кататься на лошадях, и мы совершали долгие путешествия по обеим Америкам в поисках счастливой земли. Напрягая память и воображение, я прививал им ремесла и науки, а на прощание оставил большой запас золота в таинственных джунглях Амазонки, предупредив, что однажды сокровище способно принести большую беду. Драгоценные ожерелья с узелками для письма какое-то время хранили дух моего учения, а затем все было забыто, и мои бывшие ученики стали менять их на огненную воду невесть откуда явившимся белым богам.
    Восхождение к вершине мира проходило в полной тишине при розово-голубом полярном сиянии. Белые медведи, пингвины и снежные люди обладали скромным достоинством и вкрадчивой поступью; даже внезапные бури и обвалы протекали как в немом кино. Пейзаж становился все более вдохновляющим; прозрачный и свежий воздух обжигал горло и легкие, но голос мой снова начал крепнуть. Долгое сидение в ледяных пещерах во время стоянок было полезно для здоровья и помогало ясности сознания. Однако ноги в любой позе быстро замерзали, так что приходилось идти дальше и выше – я считал позором законсервироваться в мумию-идола, как любили делать местные возгордившиеся отшельники. Теряя сознание на последнем перевале, я все так же не испытывал тревоги и с пониманием смотрел на уже близкий свет.

КОММЕНТАРИИ

Если Вы добавили коментарий, но он не отобразился, то нажмите F5 (обновить станицу).

Поля, отмеченные * звёздочкой, необходимо заполнить!

Ваше имя*
Страна
Город*
mailto:
HTTP://
Ваш комментарий* Осталось символов