ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ "ДИКОЕ ПОЛЕ. ДОНЕЦКИЙ ПРОЕКТ"

Поле духовных поисков и находок. Стихи и проза. Критика и метакритика. Обзоры и погружения. Рефлексии и медитации. Хроника. Архив. Галерея. Интер-контакты. Поэтическая рулетка. Приколы. Письма. Комментарии. Дневник филолога.

Сегодня четверг, 03 апрел¤, 2025 год

О ПОЭТЕ ЮРИИ КАЗАРИНЕ

    Что сказать о поэте? Тем более – когда поэта знаешь лично, и давно, и когда его стихи отверзают перед тобой (или под, или над тобой – предлоги служебны и полифункциональны) такие пустотности бытия, которые невозможно наполнить и в которых, очевидно, живет лишь сам Бог. Постоянный сопутник и собеседник поэта.
    Мир, который открывается стихами Казарина, это мир природы и погоды (первый его сборник так и назывался – «Погода», 1991), языка и речи, человека и красоты, от которой перехватывает горло, – наверное, чтобы звук, рожденный ею, ушел в небеса и претворил вещество в дух. А может быть, все наоборот, и казаринский глагол – это то «усилье шепота», которым человек зацепляется за жизнь, за землю, чтобы ими мерить величину и простор божьего жилища. Ведь ангелам не нужно видеть себя – это нужно только человеку и позволяется поэту.
    Казарин живет в Екатеринбурге и работает на кафедре русского языка Уральского государственного университета. Он учит студентов, и они запоминают его лукавый прищур надолго. Тема его докторской диссертации, защищенной в 2001 г., – «Поэтический текст как система». Однако ученые занятия на стихах Казарина счастливо не сказываются – мне кажется, это заметно сразу. Или сказываются так хитро, что остаются подводной частью айсберга. О том, как ему удается сочетать науку и поэзию, сам Казарин, не смущаясь прямотой вопроса, сказал примерно следующее:
    – Кажется, что пути разные, но потом это оказываются две дугообразные дороги, и они соединяются. Да что там – все поэты: Пушкин, Боратынский, Тютчев – были филологами, хотя и не преподавали в университетах. А новейшие – еще и преподавали. Это нормально.
    До того, как он стал студентом, а потом профессором, Казарин работал на заводе, служил в Северном флоте, потом заводил семью и занимался прочими важными делами. С 2003 г. он председатель екатеринбургского отделения Союза писателей России. Автор многих книг, и поэтических, и исследовательских, его стихи печатаются в «Знамени», «Новом мире», «Урале», «Октябре», «Юности», порой и в западных журналах и альманахах. Надо думать, читатель «Дикого поля» встречается с его стихами не последний раз.

* * *
Словно спросонья горит огонек,
звезды царапают крышу, в конёк
твердь упирается и тормозит –
не проворачивается по кругу
сценой гончарной, и эту докуку,
муку прекрасную изобразит
ночью лицо, в сигаретной затяжке
вышедшее из провала и тьмы:
и оказалось, как много в рубашке
белой – венчания, казни, зимы,
бревен, крещенных в кулак на углы,
где топоры голощеки, скуласты,
где – как по хляби – пружинят полы
и сочиняются экклезиасты,
воздух кончается, ласточка мох
порастащила, и слышно на взрыдах:
щелью фальцета врывается вдох –
вдох, а не выдох, не выдох, не выдох…


* * *
Выдох света – это бронза
под полночным фонарем:
млечный вакуум мороза,
оборона и объем
жизни города и в нем
человека, четвертинку
пригубившего дотла,
протоптавшего тропинку
от тепла и до тепла.


* * *
Прямо в синее роща разрыта,
листопад – это взгляд следопыта,
вот и вышел, как водится, весь,
понесло шелуху алфавита
в черно-белую зимнюю взвесь.
Побирайся в заснеженном поле,
разбирай круговые следы
чистой речи в чернильной неволе,
словно в древнем, как кровь, алкоголе
серебристую думу воды.


* *
Падает с неба пустое ведро –
страшно: мороз шелестит вертикально.
В бане запахло подземкой, метро,
выйдешь ли голый на воздух – добро:
ветрено, вольно, печально.

В озере с трещиной тощ березняк,
полузатопленная, на аркане,
лодка вмерзает в прозрачное, как
челюсть вставная в стакане...

Лед – это тверди и суши союз,
пяткою гнешь пятаки из погоды,
словно Иисус, посылающий груз
на отвердевшие воды...


* * *
Ты говоришь или спишь –
это теплом свысока
снег убирается с крыш.
Речь твоя без языка:
чуешь во сне – барабан,
флейта простуды, пока
лунного света стакан
высится до потолка,
как продолженье сучка
в черной столешнице, тут
полночью исподтишка
толпы деревьев растут:
шорох ли крови, рука
тверже земли, занемев,
с родинкой вроде сучка, –
родственница дерев:
дерево – это язык
ветвеобильный, как крик,
с трещиной стужи в окне,
с флейтой простуды во мне.


* *
Оглушительны мысли предметов,
если ночью стоишь у окна
и, мерцающей тверди отведав,
набивается в рот тишина –
в хоровое движение сада,
где чудесная сила распада
у наземных небес на краю
переводит в полет листопада
потаенную думу свою.


* * *
Все умерли в этом романе
от полной любви и тоски,
и ты, отразившись в стакане,
сдавил над стаканом виски,
как лес, нависая над водкой,
где, небо толкая под лед,
пустой накренившейся лодкой
недвижное око плывет.


* * *
Истончается чело,
чешется землица.
О, как душно и тепло...
У бессонницы крыло –
не поворотиться.
И летишь, как между строк
гоголевский холодок, –
без вина и хлеба:
над тобою потолок,
под тобою небо.


* * *
Смерть – отсутствие погоды
и застолье без стола,
то ли тризна, то ли роды
упоительной свободы
множественного числа.
ело глину навещает,
отдаваясь никому.
Так природа возвращает
долг свой духу твоему.


* * *
Сегодня снегу плохо,
и потому встает
меж выдохом и вдохом
оконный переплет
и теплый лед касанья
пастушьих одеял –
согласного мерцанья
колючий материал.
И пустота свободы,
и холода узда.
Хорошей непогоды
хлопчатая вода.
И с двух сторон старанье
остаться на века
до полного сгоранья
в пределах языка.


* * *
Чую, дерево кулак
разжимает в глине:
сад мой в небе кое-как
держится доныне:
в штукатурочке крыло –
тяжко без плеча там:
срез поленницы в стекло
намертво впечатан:
не узоры, а зазор
между мной и смертью,
потому что зимний взор
переполнен твердью,
коли суша обошла
мукой потолочной
кубик жизни и тепла
комнаты полночной,
и слезе теперь легко
проходить и длиться
сквозь игольное ушко
выпавшей ресницы.


* *
Без нажима розой роза
лепит зимнее стекло.
С точки зрения мороза
очень все-таки тепло.
Роза луковицы, хлеба,
соль в оконные кресты –
отпечатки прямо с неба
шестипалой пустоты.
Стужа – это просветленье:
всюду взор находит печь,
дабы тронула поленья
Господа прямая речь.


* * *
Сила взгляда в глубинах природы
остается за смертью очей.
От воды отделяются воды,
и чем выше – туман горячей.
Там тяжелая блещет ресница
и троится под срезом луны,
потому что до льда сократится
утомленная мышца волны.
И навстречу пылают морозы –
отражение взора, позор
и любовь вознесения, слезы
отощавших под снегом озёр.


* * *
Ворохнется в окне ветка.
Я бываю с тобой редко
на земле. Чаще в дереве, в небе
я брожу, позабыв о хлебе,
о себе, о погоде, или
пропадаю в речном иле,
сквозь высокую воду пройдя
без дождя.
Потеряю в паденье лицо, руки,
стану частью твоей округи,
на окне твоем отпечатки
пальцев выставлю в Рождество:
тополь в инее, как в перчатке,
если палкой не бить его…


* * *
Остается двойная морщина
на снегу до апреля. Охранник,
громовержец, охотник, мужчина
с папиросой и в шкурах бараньих.

Вот такая простая картина:
стынет в черных бушлатах скотина.

Впереди золотая собака –
шмель с ушами в подпалинах рыжих.

И навстречу из белого мрака
только Бог может выйти на лыжах.


* * *
Петляющий, как дождь, не требуя отвеса,
утрачивает взор оконный трафарет.
Ты в тень войдешь, как в мысль густеющего леса,
и чаща поведет, пугая, на просвет.

Где нежность пустоты и воздуха надсада,
и солнце, как пятак, ресницей не согнуть,
и медленно шумит мышленье листопада,
красиво и легко вымучивая суть.

Ведут тебя глаза под своды увяданья,
где можно на себя смотреть со стороны
в потоках восходящего сознанья –
из тишины.

����, ���������� * ���������, ���������� ���������!

���� ���*
������
�����*
mailto:
HTTP://
��� �����������* �������� ��������