ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ "ДИКОЕ ПОЛЕ. ДОНЕЦКИЙ ПРОЕКТ"

Поле духовных поисков и находок. Стихи и проза. Критика и метакритика. Обзоры и погружения. Рефлексии и медитации. Хроника. Архив. Галерея. Интер-контакты. Поэтическая рулетка. Приколы. Письма. Комментарии. Дневник филолога.

Сегодня четверг, 25 апреля, 2024 год

    Сухарь.
    Милые сердцу крохи знаний, разбросанные по прозрачной клеёнке… Скатерть – под клеёнкой – ослепительно белая, полотняная, накрахмаленная; накрытая клеёнкой, она приобрела оттенок снега восьмого марта около торговок крымскими первоцветами… (tabula rasa?)…

    Ты – взрослая. Но ведёшь себя как ребёнок. В этом твоя святая задумчивость… (или задумчивое святотатство?)…
    Облизываешь указательный палец левой руки и собираешь им крошки. Они охотно прилипают к коже пальца… как веснушки и занозы – к телу девочки… той, что ни в какую не соглашается идти домой пообедать… её мама сбилась с ног, ищет по двору, названивает подружкам дочери-гулёны… … «а я уже перелезла через высокий забор, где крапива… и мне уже не страшно!.. и я хочу, чтобы мне нигде не было страшно!.. я хочу как мальчик не плакать из-за крапивы»…
    Острые крошки покалывают палец: приятно… ощущение гитарной струны, коготка котёнка, клюва дурного волнистого попугайчика… Крошки – это вкусно! Впрочем, не в такой степени вкусно, как бабушкина шарлотка…
    Крошки – это просто жест многообещающего одиночества или невинного безделья?..

    Сухарь практически не требует, чтобы его знали. Его можно не делать специально. Он появится сам – в хлебнице хозяев, которые сегодня предпочли полакомиться пиццей у соседей.
    Никто не знает, где заканчивается хлеб и начинаются сухари.
    «Сухариком» называют простенькое сухое вино. «Сухарями» – педантичных суровых людей. «Сухари», кажется, не стали бы пить «сухарик». Самоотрицание сухаря?
    Сухарю следует быть предельно чёрствым, иначе – плесень. Только ему и надо быть в этом мире чёрствым. Сухарь – это насущно. Чёрствость – ох! – злободневно.
    Сухарь – прост, и всё-таки… элегантен.
    Я только и знаю, что это – сухарь, больше ничего не нужно. Я уже давно хочу покушать. Сухари будут моей едой лишь в крайнем случае. Сухарю безразличны мои желания и нежелания. В этом он тоже чёрств. От этого – ни холодно, ни жарко, ни горько, ни сладко… Сухарь – ванильный, с изюмом! О! Такое знание украшает мгновение-с-рукой и мгновение-с-языком-и-глотанием… Почему я не думал об этом раньше? Почему я и сейчас об этом не думаю? Я ведь не думаю?..


1.
    Танцовщица Люда с тоской наблюдает пакет пряников. Пряники – гостинец дальней родственницы, которая – случайно или не совсем случайно – навестила её, предположим, в какой-то столице неважно какого государства… предположим, государства вполне вымышленного и вполне символического.

    Танцовщица уже давно близка к стриптизу (предложения так и сыплются, она гордо идёт своим путём, мимо сомнительных предложений (безруких-и-бессердечных!)…). Родственница – близка к обмороку (какой бардак в Людочкиной квартире!).

    …моё тело – ещё достаточно гибкое… я ещё слышу свои послушные мускулы… они должны быть сильными только внутренне, а внешне – должны быть незаметны, изящны и раскованы…
    но откуда эта деловитость в моих движениях: жесты сверхаккуратной секретарши, что умело управляется с кофеваркой и телефаксом,
    жесты заслуженной горничной в неприступном отеле; покрывало в руках – словно гигантская чайка, наклевавшаяся транквилизаторов…
    я хотела жить танцуя… но, выходит, что живу – подтанцовывая…

    Садятся пить чай. Чая нет. Оказывается, есть какао и пол-упаковки берёзового сока. И – пряники, гостинец неприхотливо одетой простодыристой родственницы, тёти Нины.
    «Не-е, это уже не тот берёзовый сок, что был в наши времена…»…«Люда, ты хорошо выглядишь, и округлилась как-то, смотреть приятно… танцы танцами, фигура фигурой, а тебе за здоровьем надо следить… но ты чем-то вроде обеспокоена?»…«Знаешь, Людочка, я летать боюсь даже во сне… да-да, просыпаюсь, вцепившись в подушку… я боюсь даже во сне летать, а тут придётся наяву, да через всю Евразию, на самолёте, ужас…»

    Люде хватило секунды, чтобы убрать лифчик (пурпурно-фиолетовый с металлическим отсветом) – с глаз долой – от шныряющего взгляда тётки. (Она мгновенно вспомнила, что лифчик к тому же нестиранный… и мгновенно забыла, куда его запрятала – в конспиративном прозрении да в сообразительной неловкости)…

    — Тётя Нина, вы – так сказать – в посольство приехали?
    …какая я дура, но как иногда умею показывать непринуждённо-льстивое уважение к старшим…
    — Да, собираюсь в Читу переезжать, к первому мужу… Это удивительно… я отдельно расскажу… … В России лучше живётся… И он снова в меня влюбился… Мы опять не можем друг без друга… Это край света, Людочка!..

    …край света – конец света – край света – конец света – край света – конец света – край света… – конца и краю не видно всему этому ни на краю света, ни в конце…

    Звонит Павел.
    Люда немногословна.
    — Да.
    — Да.
    — Ну спасибочки.
    — …
    — Да.
    — …
    — Хорошо.
    — Договорились.

    — Не-е, это уже не тот какао, что был в наши времена.

    …лучше бы я тихо слышала, чем громко отмалчивалась…

    — Молодые люди придут, а у тебя бар-дак.
    — А если молодые люди не придут, а у меня – порядок?
    — Когда порядок, то и не надо, чтобы приходили, только натопчут да намусорят… пусть лучше по ресторанам водят.
    — …(заворачивая шутки в кулёчек с непригодившимся юмором)… Тётя Нина, да мне просто некогда навести порядок… катастрофически некогда…

    Самодовольное ворчание и примеры из жизни.

    Для виду Люда перекладывает с места на место вечернее платье, всевозможную косметику, зарядное устройство для мобильника, пульт от магнитофона, какие-то декоративные корзинки, непонятные бумаги, пищевые добавки, коробочки с пряностями, оторванный рукав от старого халата, отвёртки, журналы, просроченную банку икры минтая, пончо, которое не нравится, хоть выбрасывай, ярко оранжевые брюки, которые велики (и слава богу!)…

    Старомодный мальчуган смастерил кормушку… Крошит хлеб… Лето… То ли птицы проворонились, то ли хлеб в июле им не по нутру… Мальчик свято верит, что если на руках не выводить цыпки, то руки скорее станут шершавыми и грубыми, как у папы…

    — Тётя-тётя, вы изумительная банальность, внезапная изумительная банальность!
    — Ну вот, я тебя наконец разговорила… повеселела ты, взялась умничать… а я люблю строптивую молодёжь, очень люблю… такие всего в жизни добьются… а столичных я не знаю и недолюбливаю… и не надо мне знать их… в Читу еду… там у меня любовь… да-да, на старости лет всякое бывает… … Люда, скажи, а правда, что мужской стриптиз тоже бывает?
     ;— Тётя Нина, зачем вам?
    — Ты не думай, что я крыса канцелярская и сухарь безмозглый, не современная какая-нибудь… Я всё примечаю, что хорошее или плохое.
    — Тётя, по-вашему, стриптиз – хорошо или плохо?
    — Если задом виляют – то плохо… впрочем, не знаю… на мужчин бы взглянула…
    Люда душевно рассмеялась.
    …
    И черствеют, безнадёжно черствеют милые тётины пряники. Ибо Люда никак не может сбросить лишние полтора килограмма.
    Тётя – переехала в Читу.
    Дальняя родственница, уехавшая в невообразимую даль, – минус на минус даёт плюс – стала как-то ближе Люде. То есть Люда теперь думала о ней гораздо чаще, чем когда бы то ни было. И не хотела выбрасывать в мусорное ведро твёрдое, как костяшки, тётино угощение.
    Пурпурно-фиолетовый лифчик Люда так и не нашла… Тётя Нина украла?..


2.
    — Павел, я глупа?
    — М-м… ровно настолько, насколько должна быть глупа умная женщина… и красивая… это всегда подразумевает некоторую глупость… легкомысленность, точнее говоря…
    — Я легкомысленна?
    — Скорее тугодумна.
    — …ну спасибочки… утешил…
    — Вот-вот. Кстати, легкомысленные люди – обычно… талантливы в словесной обороне, в любых спорах и перепалках. Могут за себя постоять и даже… в чужой карман за словом полезут.
    — Тогда я загадочна. Да?
    — Загадочность – это школьный лепет. Надо быть таинственной. Какая у тебя тайна?
    — …
    — Ну?
    — …Я думаю… по правде… мне очень хотелось бы попробовать себя в стриптизе… Я хочу быть стриптизёршей… но это должен быть не обыкновенный стриптиз, это должно быть нечто экстраординарное!..
— х-х-х… (скептически ухмыляясь, тушит сигару… даёт понять, что разговор закончен?)


3.
    Павел – такой, что ему уже наскучили огонь, вода и медные трубы.

    Огонь он ценит только в глазах… Если там пожар – а он ещё сто раз подумает, вызывать ли пожарников, – вы автоматически становитесь его находкой… он придаст пламени картинную форму – и, например, шоу-бизнес, какой-никакой, у вас в кармане, и туда не то что за словом не полезть…

    Воду он знает в виде слёз замученных им протеже. Эти слёзы ему противны, огонёк-то тухнет и… как говорит сам Павел: напрасно я трахал, тут ничего не вытрахаешь… Таков он, Павел, «человек с запашком».

    До медных труб дело пока не доходило. Но Павел не признаёт такого упущения, а «собственная относительная неопытность» – непреодолимо скучна, что верно, то верно. Чтобы что-то мочь, надо заблаговременно быть всесильным… (или своевременно – бессильным?).

    Павел не стал бы летать над Парижем в виде фанеры. И связываться с писклявыми пышноволосыми певичками тоже. Люда в этом смысле смотрится как будто оригинальнее, но какая она неприкаянная! – тем интереснее думать о её возможностях, о её «звёздном» преображении…

    Павел доводит идею авантюризма до логического несварения.
    Павел – плут, которого ищут, которого надо бы поискать… который, в конце концов, затеряется в провонявших парфюмерией общественных туалетов «светских хрониках».


4.
    Конечно, я заметила, как этот симпатичный молодой человек (всё ещё непривычное для меня словосочетание)… как этот симпатичный молодой человек лупил букетом бордовых роз (семь? нет… явно больше!)… лупил букетом бордовых роз (бордовых до черноты роз!)… лупил букетом потрясающих цветов по лобовому стеклу отъезжающей от престижного ресторана иномарки… стекло нехотя опустилось – я увидела ресницы и тьму под ресницами, ресничищами… я видела всё это!..
    …и тут из окна высотной гостиницы напротив полетел телевизор… буянят сильные шоу сего… это – ужасно – красиво!.. они так скучают, они так борются со скукой, они – тоже – умрут… разбившийся телевизор сверкал на газоне льдинками Снежной Королевы, но это – пух и прах, это – просто – ненужный прах…
    …и я ненавижу Айседору Дункан!.. Почему Есенин не вывихнул ей ручки-ножки?.. «ей было всё равно, под какую музыку прыгать так, чтобы шарфы слетали с её тела…» Джордж Баланчин…
    …я подумала, я подумала, и устремилась против течения скуки… я плыву… мои части тела скучают в разной степени: ноги – в меньшей, руки – в большей… части тела синхронно заплывают в заводь Нескучной Тишины, любой звук и призвук – в диковинку… там – рыбак… он не думает о золотой рыбке… он любит повременить… а понятие Пи-Ар ему кажется городским и непристойным… и он никогда не ловит на слове, так только – хитрит и разумеет по своему… по-своему… по-своему…

    — Вот ты и попалась!
    Павел тянет меня к машине (никак не запомню марку – фиолетовая!)…

    Рыба должна бы сорваться с крючка. Особенно если это сильная рыба.
    А если рыба танцует каждую конвульсию? Танцует самозабвенно свою смерть? Контролируя при этом красоту агонии? Это её кредо. Это – привычка. Её слабая сила и её сильная слабость.

    — Куда? Зачем?.. (напряжение сводит губы)…(воздух чужой)…
    — Мы поедем к сумасшедшим. Посмотрим. Потанцуем.

    ***
    Здесь должен быть пассаж о запертых в элитном кинотеатре поклонниках голливудских блокбастеров. Они в течение получаса нервно свистят, непринуждённо матюгаются и поедают попкорны, запивая их прохладительными напитками. Сеанс не начинается… Они опять нервно свистят, отчаянно злословят и приступают к напиткам горячительным. Сеанс не начинается… Они, проклиная хозяина кинотеатра, пробуют взломать двери. Сеанс не начинается…
…
    Наконец, зрителям показывают редкостное по своему идиотизму попурри:
чиновника в бордовом костюме, танцующего в пресс-конференц зале престарелого печатного издания чечётку под немыслимые порнографические какофонии
    детишек, поющих «на нарах бля... на нарах бля…» перед смущёнными спонсорами образцового детского сада
    видеозапись поэтического конкурса в городе Зарафшан, 1987 г.; его победителя, спустя восемнадцать лет покупающего в магазине видеокассету с хореографическими постановками Мориса Бежара
    круглый стол директоров пищевкусовых фабрик, один из них начинает скандировать поэму «Я» Уолта Уитмена, другой – ковыряется важной визитной карточкой в зубах
…
    В общем, «агрессия ирреального» с антисоциальным подтекстом…
    С одной стороны, только этого нам и не хватало, с другой стороны – сколько можно, хватит!
    …
    Сеанс никогда не закончится?..


5.
    …машина – изящным увальнем – хищно – плавные уверенные движения – максимум достоинства, минимум тормозов – быстре е мыслей Павла, не поспевая за мыслями Люды – город кажется скоплением остекленевших-окаменевших зевак – о ! эти неприедающиеся дефиле – светофоры-фотографы (немного приостанавливаемся, принимаем соответствующую позу!) – неоновые вспышки, затмевающие просветления в мыслях…

    — Эдик, тормозни-ка здесь…
    …Павел – не иначе бризы Сейшельских островов лично прилетели сюда, чтобы взъерошить ему причёску, потеребить полы длинного зимнего плаща… – Павел – точно по последней моде – открывает и закрывает дверцы фиолетовой царицы – возвращается с маленьким коньяком и сигарами, фантастическая небрежность!..

    Моя судьба всегда решается в сумерках… в серо-буро-малиновых отражениях на мокром асфальте, в холодке скуки и ознобе бессмыслий, в ожидании снега на голову, в ожидании зимы-мизантропки…
    Малейший зигзаг мысли прорезает тщету неопределённости и завесу тошнотворной мороси…
    Я понимаю, что могу выдрать из ладони «свою» линию судьбы, ни один хиромант не подкопается…

    Так я – когда-то – в соплях ненавистного малолетства и вечной простуды, ослушавшись родителей-домоседов, поехала на фестиваль современного танца, случившийся в наших задворках культуры… В каком-то там ДК, больше знаменитым дискотеками по выходным и праздникам, чем настоящими «столичными» событиями…
    Что мне тогда, дурёхе, надо было? Просто посмотреть на красивые тела, красивые костюмы, красивые танцы. Увидеть, как кто-то «сверкнул», и самой – после – «сверкнуть» перед подружками: рассказывать-перерассказывать, добавляя словечки «клёво», «офигеть»…
    Но я ослепла. Или – прозрела. То есть мир стал другим. И я в частности.
    Я разочаровалась в неподвижности. Я возненавидела неповоротливую тяжеловесность и скованность (это та же глупость, только телесная?). Я влюбилась в движение: всякая подвижность, от жестикуляции до акробатики, сводила меня с ума… всё это – теперь – единственно – имело для меня смысл и значение…
    Хрупкая и неуклюжая, я захотела стать гибкой и упругой. Я захотела прочувствовать своё тело. Прочувствовать его так, чтобы никому в голову не пришло его эстетически проигнорировать.
    С физиономией ничего не поделаешь. Толстые для девичьего лица губы. Широкий нос при вытянутом черепе. Коричнево-зелёные глаза, в которых уж слишком безмятежно и спокойно, никакого жизнелюбия, никакой любвеобильности, никаких страстей…
    Но я-то знаю, что лицо красиво не такое, какое оно есть, а – такое, каким оно может быть. Значит, дело в мимике, в изменчивости, в динамичном артистизме.
    Никакой вывернутости ног, естественно, у меня не было.
    До четырнадцати лет я стеснялась танцевать даже на школьных вечерах, не говоря о сцене.
    Я жила, как вкопанная и – по идее – должна была продолжать окапываться.
    Полгода я ходила на бальные танцы.
    Меня привлекал ветер.
    Я мечтала переехать в Аргентину. Впрочем, Монтевидео звучит красивее. Всё одно интереснее, чем Эйфелева башня или какой-нибудь богатый грек (мечтания моих подружек).
    Знакомилась с людьми, познавая, как меняюсь я… они… весь мир… Так ветер дул сильнее. Я мечтала кружиться осенним листком в этих вихрях…
    Бальные танцы стали напоминать досадное затишье и удушливый штиль.
    Я хотела по-настоящему кусать себе локти. Укусив себя за локоть, я, по крайней мере, одолела бы свою почти непобедимую ригидность мышц.
    Я провалилась на областном конкурсе. Зато смогла с бесподобной надменностью во взоре улыбнуться жюри.
    Придя домой, я торжественно стёрла с кассет все румбы-самбы… и не плакала… специально не плакала… И с пользой для себя возгордилась собой, потому что партнёр мой рыдал белугой, фонетически подходящее определение, но за точность не ручаюсь…

    Потом – занималась в студии современного танца. Что это такое, я так и не поняла. Преподаватель твердил о «характерных танцах».
    Один раз я сильно потянула мышцу, другой раз – врачи подозревали разрыв сухожилия…
    …я сварила аквариумных рыбок, забыв выключить грелку… я, можно сказать, украла у мамы своё приданое: отрез великолепного шёлка, – сшила явно неудачный «безумнейший» костюм… я из высокомерия чуралась сверстников…
    У меня ничего не получалось. Я к этому привыкла. Угловатость и косноязычие моего тела приобрели черты неопровержимого самолюбования и, как следствие, стиля, и, как следствие, уникальной красивости… Но красивость – не то же самое, что и красота…
    У меня получалось не получаться. Мне удавалось не удаваться. Из меня ничего не выходило. Я – точно – жадничала своими способностями!
    Суровая мудрая мама, покосившись на меня и мой туалетный столик (рядом лежал тот самый «безумнейший» шёлковый костюм), сказала: знаешь, если бы гадкий утёнок жил в наше время, он бы предпочёл пластическую операцию…
    Я долго думала и до сих пор думаю… В том числе, и когда танцую… У меня длинная изящная шея… Говорят, шея почти не танцует… Я иногда танцевала одной шеей… Я умела тянуться всем телом, но не дотягивалась…

    Я изучаю хореографию в бывшем сугубо педагогическом ВУЗе…
    Я преподаю танцы в бывшем сугубо любительском молодёжном клубе…
    Конкурсы, конкурсы…

    Незаметное присутствие, несколько жестов, позаимствованных у гейш из неплохих фильмов – это был мой лучший заработок.
    Изнурительные постановки, без права преобразить или приукрасить… какая-то свадьба… какое-то ответственное мероприятие ответственных людей, возжелавших эфемерности с розовыми лепестками и конфетти в перерыве между ответственными переговорами… Я почти ничем не пренебрегала, особенно когда только-только перебралась в столицу… Зимой – слащавые уморительные утренники…
    …И я снова не покупаю те светло-кремовые сапожки, из которых не хотели вылезать ноги на примерке в бутике («для артистов у нас всегда есть экстремальное и, конечно, эксклюзивное тоже имеется…»)…

    — Думаешь? Ну, думай-думай…
    — …что?
    — Помни, Люда… когда падаешь в грязь – возвращаешься с небес задумчивости – падай так, чтобы этой самой грязью – заляпало всех окружающих…
    (Павел, сидящий рядом с водителем Эдиком, обернулся назад, в мою сторону, и меня впечатало в сиденье – так же когда-то пахло от пьяницы деда Мороза – это просто затянувшийся детский утренник – костюм Снежинки у одной девочки частично сделан из воздушного полиэтилена, в который обычно упаковывают бытовую технику… щёлк… щёлк…)…
    — …
    — …
    — …
    — Паша… Тебя «насильно» забирать или погуляешь?
    (Эдик не просто так задаёт этот вопрос. Павел может не на шутку разбуяниться, а на следующий день – неизменно – низменно ворчит, почему его вовремя не остановили, почему не уследили , почему не удержали и т.д.)
    Павел молчит. Эдик тормозит. Люда спрашивает. Павел отвечает. Эдик достаёт свои сигареты. Люда не слышит. Павел повторяет. Эдик выходит из машины. Люда удивляется. Павел делает ещё один глоток коньяка. Эдик – впервые – сначала открывает дверцу Люде. Павел – себе – открывает дверцу сам.

    Вывеска ночного клуба бесформенно пузырится сквозь туман и морось.


6.
    Ночной клуб называется ГЛ&ГЛ. «Глуши и Глохни», – пояснил Павел, и добавил: «здесь умеют танцевать до безобразия выразительно… выпивка, вопреки названию-призыву, тут дорогая, поэтому приходят, главным образом, чтобы самовыражаться, ну как они это понимают… пьют мало, так, чтобы утолить жажду… но мы должны выпить – иначе не выдержим происходящего…».
    Эдик остался в машине, прочитает заголовки статей в журнале для «поводырей продюсеров» и заснёт на часок-другой.
    В вестибюле клуба ГЛ&ГЛ толпится «на первый и второй взгляд» странная молодёжь. Откуда-то сбоку вроде бы пахнуло «травкой». Долговязая девица в рваной футболке «Einsturzende Neubauten» старательно наводит губы синей помадой. Вдоль стены со старыми афишами прямо на полу сидят бледные худосочные смуры. Люде показалось, что в дальнем конце вестибюля светловолосые парень и девушка делают гимнастические упражнения. Мимо прошёл громадный человек неопределённого возраста и пола с автоматом Калашникова в руке (убедительно сделанный и выкрашенный деревянный макет?).
    В баре не так многолюдно. С потолка на шнурах свисают электробритвы. «Ими можно воспользоваться», – туманно пошутил (?) Павел. Интерьер – из-за висящих брадобрейств и кривых потрескавшихся зеркал – напоминает интерьер парикмахерской из страшных снов пожилого визажиста. Около зеркал расставлены потёртые автомобильные канистры с наклейками прославленных косметических средств. На столиках лежат книги. Люда потрясена, заметив, что эти книги – не что иное, как потрёпанная медицинская литература советских времён о наркомании, алкоголизме и трудновоспитуемых подростках. «Продолжим по коньячку…». Рюмки принесли на сверкающих компакт-дисках. Две официантки в «столовских» фартуках блеснули остроумием, пирсингом и лысинами и вприпрыжку удалились.
    Соседний столик оформлен в «энтомологическом» стиле. В янтарную полировку «вмонтированы» муравьи (россыпями), паучки (вкраплениями) и тараканы (жирными чёрными пятнами). Там же лежит отвратительная липучка, вся в мухах.
    Не каждый захочет здесь утолять жажду, – подумала Люда… оглянулась. В дверях бара промелькнул силуэт атлетического телосложения, на голове – венок из голых веток, скреплённых колючей проволокой. Безвкусица какая-то!
    Кое-где между искорёженными зеркалами – большие горшки с цветами. Люда узнала дурман и олеандр. Всмотревшись, признала росянку(?). «Там, около стойки, борщевик… его испарения ядовитые» (слова Павла)

    Люда побаивается думать. Но и не думать – страшновато.
    В зале публика празднует бедлам и содом… умору и гоморру. Даже когда «музыканты» «выходят» на некий упорядоченный ритм, на бардаке у сцены это никак не отражается – танцевальная оргия игнорирует ритмы. Рядом с динамиками сидит парень в детской маске лисички-хитрички и – как в страшной сказке (?) – забавляется со своими гениталиями. Напротив него – девица, голиком и в маске медведя. Мимо изящно (!) пробегают «балерины» в ломоносовских париках. Одна останавливается, наигранно пунцовеет вдогонку подружкам (лицо буквально кровоточит в свете прожекторов!), снимает свои кроссовочки, по-девичьи неумело кидает их в гущу «танцующих-медитирующих» (?) и – начинает выделывать безумные фуэте… иногда довольно технично (учитывая общий беспорядок и, можно сказать, отсутствие покрытия)… вдруг – швыряет себя на пол, жутко выгибая тело… задирает ноги… Люда бессильно попыталась отвернуться, около Люды стоит бородач в смокинге и очень пластично – «мышечно» – хлопает в ладоши и галантно кланяется припадочной балерине. Со сцены в зал кидают белых крысят. Люде померещилось, что крысята заверещали – так истошно в этот момент завопил саксофон. Один белый крысёнок упал Люде под ноги. Метнулся. Сквозь какофонию доносятся звуки Отеля Калифорния. Ошибки быть не может. И здесь мне больше нельзя находиться. Где Павел? Как я сюда попала? Я хочу домой… к тётиным пряникам… Я всегда боялась крыс, но всё остальное – здесь – гораздо, гораздо страшнее…

    Люда знакома с «неформальными» проявлениями культуры весьма поверхностно. Эти проявления никогда её особо не интересовали. Она не понимала, почему один общаговский знакомый скривился, увидев, что на её полке кассеты Бьорк соседствуют с Майклом Джексоном, Мадонной и Армией Любовников. Знакомый принёс таинственные записи. Люда их неохотно прослушала. Первое впечатление, что такая музыка – на сто процентов – продукт нездорового духа в разлагающемся теле. Не желая обидеть юношу, Люда сказала ему: «я музыку не слушаю, я её танцую… а это совсем не танцевальная музыка…»… Знакомый опять скривился.
    В эстетике Люды существуют только её «хороший вкус» и «полная безвкусица». Такая вот незамысловатая диалектика. Крайности и отклонения раздражают её. Но бояться каких-то неуживчивых пижонов с электрогитарами и бензопилой или несомненно бездарных художников, выставляющих портреты абортов, – значит, себя не уважать. Такое всегда было и будет. На Земле не скоро воцарятся Здравомыслие и Здравосмыслие. В конце концов, эти бездарные пижоны совсем не опасны. Побесятся и успокоятся. А «хороший вкус» – это непреходящая ценность. Меня не должна шокировать чья-то неполноценность, даже если она, вдруг и внезапно, ценится и якобы востребована. Я не вижу никакого социального подтекста в песнях русского рока, по-моему, рок-музыканты подло и успешно-подло манипулируют наивными подростками, мешают им обрести своё собственное лицо и своевременно повзрослеть, подумать о главном… Люде всё же становилось неловко, когда она настолько резко и, быть может, необоснованно судила о явлениях, понять которые не могла и не желала… Но почему Бьорк – это «настоящее», а Ванесса Мей – «мура», «фигня»?! Я могу слушать что угодно, если это мелодично и ритмично. Знакомый рассказывал что-то о «додекафонии» и «пост-панке». Я понимаю только одно: мне всё это – категорически не нужно, я не знаю, как этим можно улучшить своё настроение, как этим можно наслаждаться, как этим можно, в конце концов, поправить свои финансовые дела… «Неформальство», «антиглобализм», «постмодерн»… – всё это просто блажь, притворство, извращённый коммерческий ход, добровольная лапша на уши! Нет, меня не проведёшь!

    Люда вернулась в более-менее спокойный бар.
    Но и здесь витает какой-то «маниакальный надрыв» – жизнь, сводящая с ума искусство, и искусство, отвечающее жизни тем же самым… … искусство и жизнь столкнулись в общем безумии – бездумно разбросали драпировки, реквизит и фиговые листочки по скатерти-самобранке сознаний, ни одному художнику не нарисовать всё это правдиво! А кто возьмётся делать эскизы – делу этому придётся посвятить не только жизнь, но и… безжизненность.
    Люда устало опустилась на стул за ближайшим к выходу столиком. Ей с трудом даётся неподвижность, движения даются ещё труднее. Глаза сверкают со скоростью све та. «Я отравилась некачественным адреналином».
    Неужели тело должно уметь не только думать, но и безумствовать?.. чтобы бестелесности стало больше, чем тела, чем обычной земной пластики?..
    Я должна станцевать своё отношение к бессмысленности!.. … Я должна станцевать свою беззащитную безымянную жизнь! Хотя бы символически… Но так, чтобы не было сомнений, что я видела Красоту на её смертном одре, и единственная из всех – просекла, от чего Красота умирает… и никак не может умереть…
    …
    Я буду шокировать не для того, чтобы скрыть свою творческую неполноценность. Нет. Я буду шокировать вас отражениями вашей же неполноценности…
    …
    Рядом сидит «сумрачный» человек… гладкий обнажённый торс… глаза, смотрящие «шиворот-навыворот»… Он – блестяще – курит сигарету из непропорционально длинного мундштука… (Мундштук напоминает указку строгой учительницы, которая не против познакомить своих мягкотелых желторотых ученичков с творчеством Лотреамона и Бодлера)… Дым от сигареты – миловидно белого цвета. И, кажется, что этот дым как-то мраморно крошится в полутьме бара.
    — Привет! (заметил, что я на него уставилась…)
    — …привет.
    — Я – Вацлав. (поляк? чех?)
    — Люда…
    — Ты танцуешь?
    — Да, я танцую… а ты?
    — Разумеется… (мускулы на руке обтекаемо шевельнулись)… Как ты думаешь, если Чехов обещал Чайковскому написать либретто на сюжет «Героев нашего времени», то что и кому может пообещать жалостливая рассказчица сентиментальных анекдотов для баржаазных домохозяек?
    — …(что за бред?)… не знаю…
    — Старший брат жены моего хореографа хочет помочь нам поставить балет «Кручёных в концлагерях Солнца». Ты могла бы на глазах у охуевающей публики что-нибудь себе поломать, ну… шваркнуться так, чтобы хруст твоих косточек заглушил музыку нойз?
    — … нет… не знаю…
    — Ты здесь впервые?
    — Да.
    — И как?
    — …экстремально… слишком даже… не знаю…
    — А ты попробуй подумать о смерти так, чтобы тут же упасть замертво.
    — …не знаю… нет…
    — Это смертельно весело, не правда ли?
    — …
    — Я всегда танцую, потому что Чувствую, а не потому, что от меня этого ждут… но они, конечно, ждут… Что мне их ожидание?.. Пойду-ка оденусь.
    (Вацлав говорит, будто танцует: пластично и визуально… но как страшно!.. Вацлав шествует через зал вызывающе ощипанным павлином… шествует фавном, притворно обмякшим после немыслимых утех и экспериментов с чувствами и бесчувственностью…)

    Люда сидит неподвижно и оцепенело – совсем затерялась-растерялась среди эхообразных звуков и крикливой маргинальности.
    «Неужели я ещё дышу?..» – медленно подумалось Люде, и тут же мысль направилась в необходимое русло: я должна дышать всем телом… я помогу не задохнуться искусству, сделаю ему искусственное дыхание…
    …мои ладони и стопы будут дышать как ветви деревьев под натиском ураганного ветра…
    …я станцую всё: ритмы диафрагмы… ритмы перистальтики… перелом и срастание… школьницу, ковыряющуюся в носу… первое свидание… второе свидание… мимикрию и царство контрастов… жесты курильщика и манерность курильщицы… я станцую ствол секвойи и медитации мхов… станцую кипарисы и лесорубов… и букет из девяти роз… и хлопки ресниц… и перебои в водоснабжении… и пугливую пенсионерку… и ругливую продавщицу… и мотылька сгорающего, и мотылька мёрзнущего… и мотылька ослеплённого пламенем, и от рождения слепого мотылька…
    …это будут «Пластические Фрикции» – я то выхожу из себя, то прихожу в себя, то выхожу, то прихожу – это логично… … я, наконец, станцую заумные статьи Бодрийяра о стриптизе (Павел серьёзно считает, что мне необходимо их читать!)… неважно, поймут меня или нет, я уже не знакома с пониманием, мы с ним расстались… … ведь обнажению нет предела, и я готова сдирать с себя кожу, лишь бы Красота ответила мне взаимностью… лишь бы отозвалась на мои жертвы и лишения… на мою любовь (к Красивости?)…
    …
    — А… ты тут с Вацлавом познакомилась?..
    — Павел, ты совсем пьян? Или выслушаешь?
    — Я совсем пьян, но… выслушаю…
    — Это важно.
    — Брось ты, тоже мне, важно. Если бы я захотел, я бы трахнул этого Вацлава, а он бы трахнул тебя и меня в придачу, а ты бы…
    — Блин, ты можешь хоть раз меня по-настоящему выслушать?! По-настоящему! Мне – действительно – нужна твоя помощь!
    — О! Вижу-вижу, глазёнки-то горят у моей мечтательницы…
    — По-настоящему! По-настоящему!.. при-дурок…
    — … … ну?..
    — Я буду танцевать стриптиз, но те, кто придут глазеть и возбуждаться – уйдут неуравновешенными импотентами…
    — Ого!
    — …теперь настаёт черёд самой Морали раздеться догола и ужаснуться своей дряблости и косности… (еретическим шёпотом)…


7.

    ***
    Не ищите прямой связи между песней «Мишка, мишка, где твоя улыбка?» и таблетошной истерией на дискотеках рэйверов.

    Не ищите прямой связи между первыми брюками на Зинаиде Гиппиус и прекрасным курильщиком конопли, основательно прибалдевшим и желающим примерить юбку в безумный цветочек…он всего лишь открывает дверцы шкафа хозяйки флэта, он всего лишь открывает прелести безобидных видоизменений… прекрасный курильщик прямо-таки шелестит складками роскошного наряда, ему хочется приподнимать цветастую юбку и смотреть на свои волосатые ноги, и шевелить пальцами на ногах… никто ничего не подумает… счастье – это место, где можно не замечать условий и условностей задачи «кто я?», «кем я могу быть?»… эта задача недосягаемо примитивна в решениях – достаточно всем стать счастливыми, достаточно не делать вид, что ты – это царь природы, сверхчеловек, герой, санитар общества, крутой босс, блюститель нравов, патриарх, матриарх…

    Может быть, не стоит искать прямой связи и между церковными витражами Средневековья и пронзительным цветоощущением Винсента Ван Гога.

    Просто всё взаимосвязано так – всё переплетено настолько, что не распутать этого клубка во веки веков… только запутаемся сильнее… только заблудимся… в линиях и лабиринтах жизни… (Распорядительница Стихийности всё-таки пожадничала, отобрала клубочек у блуждающих в поисках безоговорочной победы добра над злом, красоты над уродством… – призрачное, катастрофически неточное суждение, но кого сейчас заботят колтуны культуры?)…

    ***
    Урал. Уфа. Предвоенные и военные годы.
    Крутой берег реки Белая кажется девочке непреодолимым. От беготни вниз-вверх- туда-сюда девочка ну никак не желает уставать… при чём здесь усталость, когда река течёт-не-истекает, а я живу и живу, и жизнь не должна уйти из-под ног, какими бы сыпкими и обрывистыми не были её крутые стёжки-дорожки…

    Однажды девочка заблудилась в лесу на другом берегу реки, низком и влажном. Блуждала-ходила-аукала… Замерла на секунду, освещённая паутинистым светом зарослей, и мысленно сказала себе: этого больше никогда не будет, но я должна запомнить этот миг, почему-то должна…

    Во дворе захолустных домиков дети часто играют в театр…
    Недалеко – заброшенный церковный сад. Плоды его запретны. Постоянно хочется есть.
    Разговоры о еде не приедаются; если говорить о еде несбыточно и неосуществимо, то можно немного насытиться – хотя бы в мечтах.

    Девочка и её мама друг друга совсем не видят. Мама встаёт на рассвете-в-глухой-Сибири, идёт на завод, помогать стране, так надо, но почему всё именно так?.. Мама приходит домой на закате-в-Берлине, приносит хлеб, дочь спит, но почему же всё именно так?..
    Мама – добрая. Девочка в неё. Им некогда быть рядом. В стране война. О будущем подумаем в будущем, победа не за горами. Но как высока горка над рекой Белой!

    У девочки все-все данные, чтобы стать балериной. Об этом сказали эвакуированные учителя танцев. Девочка толком не знает, что такое балет. Но ей нравится. Ей приятны танцы, сказочная пластика и… одухотворённость.
    Может быть, тогда занимались танцами или иным творчеством для того, чтобы не думать в очередях за гороховым супом о гороховом супе, чтобы набираться возвышенных сил не падать чуть что в обморок – стыдно… платяные вши – это не такой стыд, как нюни распускать от голода…
    Сейчас – частенько творят шедевры от пресыщенности и от ненасытного самоутверждения… шедевры – сальные и калорийные…

    Возможно, в тот день, когда мама и дочка уехали из Уфы в крохотный безыскусный Стерлитамак, больному Нижинскому в Швейцарии впервые за много лет приснилось нечто вразумительное…
    Любимая дочка не стала балериной… Какой может быть балет в Стерлитамаке?!
    Чтобы попасть на единственный «московский» концерт в перебивающейся огородными урожаями провинции, девочка с подружками ломает электричество в классной комнате (учёба в третью смену)… и вот они долгожданные артисты во всей красе, вот оно долгожданное не бог весть какое искусство!

    Прошло десятилетие, девочка-девушка-женщина, наконец, смогла увидеть, так что же это такое – балет. Конечно же, «Лебединое озеро». Конечно же, восторг – и тоска – и неумолимость судьбы – что-то уже не случилось, что-то уже не происходит, чего-то уже никогда не будет…

    ***
    Купи сухарики «Хрусть-Хрусть»! (или это звуки ломающихся костей, сопровождающие балет «Кручёных в концлагерях Солнца»?)
    Найди счастливый купон – и ты попадёшь на концерт звёзд европейской танцевальной музыки!
    Похрусти! Наберись сил перед лучшей вечеринкой твоей молодости!


8.
    Люда носилась как запрограммированное перекати-поле по раздолью знакомых-перезнакомых, по полям деятельности и бескрайним «полянам» совместных времяпровождений…
    Уж теперь её глаза блестели ярче некуда. Вникая во все тонкости и шаткости своей «сногсшибательной» постановки, Люда пыталась держать под контролем и поиск необходимых людей, и костюмы, и грим, и рекламу, и диету подопечных, и их чертыхания, когда ничего не получалось, и свои порой еле сдерживаемые сомнения, и – опять – рекламу, и расхват билетов, и особую интригу события, и… Павла.
    Она в определённый и весьма подходящий момент поняла, что Павел простодушно расслабился, стал всячески демонстрировать доверие Люде и финансировать «сногсшибательную» постановку даже несколько бездумно. Люда почувствовала всё это и – с пользой для дела – позволяла себе «ежиховые» рукавицы. Павел млел, глаза делались томными, как у телёнка… телёнка, желающего, чтобы его лучше зарезали, чем посвящали в быки-производители. Люда не терялась и похлопывала по плечу горе-продюсера… Конечно, это невозможно, так не бывает… Но «небывание» – возникает неспроста, оно лучший способ оценить перспективу или бесперспективность «гиперреальности».
    Стриптиз-балет «Пластические Фрикции» постепенно приобретал надлежащие контуры и очертания. Стайка задуренных танцовщиц репетировала хореографические номера-новшества Людиного сочинения с утра до вечера, а порой и с вечера до утра. Теперь уже Люда совала им разную, как выражались танцовщицы, «больно умную литературу». Люда подбирала слова для «недовылупившихся птенцов» тщательнее, чем для «отповеди с выгодой для себя», которую надо бы произнести не на ближайшем, так на дальнейшем свидании с каким-нибудь инертным богатеем.
    Некоторых девушек Люда «осторожно» сводила в ГЛ&ГЛ.
    А с танцовщиками Люда связываться не стала. «Они на меня импонируют в худшую сторону», – так однажды оговорилась «серая кардиналица» Люды, Наста. (Наста упрямо поправляла всех, кто с иронией или думая, что при знакомстве ослышался, называл её Настей).

    Люда изучала бульварный психоанализ и тротуарный феминизм (стала игнорировать руки, которые мужчины подавали ей при выходе из транспорта).
    Люда смоталась на неделю в Питер, посмотреть на тамошние «танцы и танцульки», сочла культурный феномен Питера недостаточно ярким и «устаревше-архаичным». Зато громадное впечатление произвели на Люду питерские алкашки. «Понимаешь, они пошатываются интеллигентно, они – элегантны – даже если нет закуски», – восхищённо рассказывала Люда Павлу.

    Людина труппа первую часть «балета» должна была танцевать с привязанными между ног пенисами, захватывающе прыгать через скакалку, обматывать друг друга блестящими лентами… немного акробатики, немного истерики, немного произвола… в общем, посредственные картинки идиллической распущенности…
    Потом – «ярость», «внезапная ярость», «вы внезапно вспоминаете, как вас обижали мужчины, вы внезапно вспоминаете, какие они»… «и отдираете от себя эти чепуховые отростки!». Наста жонглирует ими, в конце концов, естественно, швыряя «отростки» в зал, дабы зрители удостоверились в высококачественной пластмассе. «Тут вы становитесь как вакханки… в вас пылает женственная солидарность… вы недопустимо нежны и благоразумны друг с другом».
    Последнюю часть «балета» должна была танцевать одна Люда, это её триумф, это её вызов всем нормам и ненормальностям.

    Понадобились слайды. Люда заказала изображения фотороботов разыскиваемых преступников и преступниц.
    Павел предложил пиротехнические эффекты. Люда отвергла пиротехнику. Зато уцепилась за идею поставить ледяную фигурку Венеры Милосской в углу сцены, «чтобы она таяла в течение всего выступления, плакала всем телом во имя красоты».

    ; Люда отчасти понимала, что её проект никакой не балет, это безжалостная профанация, коммерческое надругательство над с вятынями… но всё должно прозвучать достаточно элитарно, чтобы… «В этом вся я…»… «В этом вся она…»… «Я так вижу этот несправедливый мир…»… «Общество было особенно несправедливо к ней…»… «Я не должна сторониться законов современного искусства… современное искусство предельно выразительно, я довожу эту выразительность до отчаяния…»… «Она – мастер танцевальной травестии…»…
    Кое-как, но Люда понимала, о чём мечтает, о чём говорит, во имя чего себя уговаривает…

    Подходящей музыки для «Пластических Фрикций» долгое время не было. Люда терзала знакомых диджеев, все предлагаемые саундтрэки её не устраивали. Наконец, Люда нашла близких ей по духу саксофонистку и скрипачку. Они должны были всё представление импровизировать «нечто чувственное» под электронные ритмы.
    «Девочки, вы же не подведёте?»…«Мне хотелось бы, чтобы скрипка звучала мистически, а саксофон – чарующе»…
    Девочки каждую репетицию раздражительно долго о чём-то своём шептались и посмеивались со звуковиком. «Девочки, вы же не подведёте?»

    За две недели до премьеры на репетицию пришёл Вацлав.
    Присутствовал на репетиции от начала до конца. Выглядел внимательным и добродушным.
    Люда, сама от себя в восторге, нехотя подошла к Вацлаву, так, продемонстрировать вежливость и толерантность. Вацлав – неожиданно просто – улыбнулся и сказал: «знаешь, я влюбился… она занимается в студии импровизации… и кельтские танцы очень любит… так вот мы сидели на берегу реки недавно… и я пригласил её сходить к ювелирам, чтобы она выбрала себе что-нибудь интересное и… блистательное в подарок… … а она ответила, смотри, как восхитительно блестит остывающая вода на закате… красиво сказано, да?»
    И ушёл. Ушёл, толком ничего не сказав.
    Люда растерялась. Её охватил страх. Всё бессмысленно. Всё – очень – бессмысленно. Производство впечатлений дало сбой.
    …это никому не нужно… никто не поймёт… незачем выпендриваться, незачем следить за собой, за новинками искусства… это никому не нужно… стоит ли выпячивать наболевшее ради нескольких понимающих, но молчаливо понимающих взглядов?.. я родилась не в своё время… этот город не способен на настоящий резонанс, на подлинную сенсацию… никому ничего не нужно… все твердят про постановки, которыми следовало пропотеть ещё в допотопные времена… танцы – скучный академизм, стриптиз – низкосортен и примитивен… я создаю принципиально новое, синтез высокопарного и телесного… но это – никому – не нужно… никто не способен на понимание… и зачем я себя растрачиваю?.. жила бы себе тихо и спокойно, влюбилась бы… но всё бессмысленно!..

    Пришёл Павел. И подкупающе честно убедил работать дальше.
    «И тебя сбил с толку этот Вацлав?.. подумаешь, кумир публики… «монголоидная обезьяна с жидкими волосёнками»… зачем обращать внимание на мнение маргиналов-извращенцев… у тебя нормальный кризис творчества… такое происходит от усталости и от непосильности собственного таланта… это обязательно пройдёт… ты мучаешься из-за смысла творчества?.. не стоит мучаться… более того, твои мучения – это хороший знак!.. это значит, что ты – настоящий творец, и у тебя всё-всё получится…»
    Люда успокоилась.
    …как хорошо, что теперь уже не нужно думать о том, как сбросить лишний килограмм… ведь я не просто танцую… у меня должно быть тело, чтобы танцевать телом, его ощутимыми изгибами… я танцующая натурщица для Эдгаров Дега современности… кто любит дорисовывать реальность – меня уж точно поймёт…


9.
    Автора этого текста тоже несколько дней мучил казалось бы непреодолимый творческий кризис.
    Маломыслие. Солнечные зимние дни. Бесснежные. Бесследные. Ничего не попишешь.
    И тетрадка лежала мёртвым грузом на холодильнике, пока автор хворал, прогуливался с друзьями к замерзающему морю и – вообще – бесцветно хандрил под записи Энджи Гарбарек и Дживана Гаспаряна.

    …и вилочка для дегустаций колбас «Хортица» была искусно отправлена на небольшой льдине в недалёкое свободное плавание: мёрзнуть и тонуть в ледяной морской воде, обезображенной бликами прибрежного завода-вулкана… воистину безобидные ребяческие шалости… безобидная жестокость… красивый беспечный маразм…
    …
    Но почему же всё именно так?
    Губкой впитываю противоречия, бзики, эффектности происходящего вокруг и конструирую из того, чем пропитываюсь, незатейливые надрывные повествования, при этом чураюсь морали и компромиссов…
    Где «я»? Где же «я»?
    Оно прикрыто, заслонено, завалено картонными персонажами, которые думают динамичнее меня, но живут призрачные эфемерные жизни… Я их вроде как придумываю… Но придумываю так, как если бы мне их не хватало или наоборот?

    Как можно было из грандиозного набора половников на кухне старой девы и жутких декораций подлинного сиротства сотворить Елену Григорьевну?.. и не упомянуть злополучные половники…
    Как можно было из промелькнувшего в разговоре понятия «офисная интеллигенция», слащавой итальянской эстрады в претенциозном кафе и творчества Петра Мамонова сотворить «Подслушанный Роман»?.. и волей-неволей перейти границы допустимой откровенности…
    Какое нравственное чудовище могут вдохновлять деструктивные переживания?.. вымышленный молодой алкоголик – правдоподобно… многострадально… – противится возвращению к житейским радостям… а я – наслаждаюсь и предлагаю наслаждаться промельками Красоты в этом банальном саморазрушении…
    Я не верю, что оказываюсь на это способен.

    Вряд ли читатель найдёт в моих текстах более чем очевидные соответствия и подобия… Ведь я играю в эстетические прятки: перепрятываю уже найденное и нахожу неоднократно перепрятанное; а любое чувство объективности – дабы не обнадёживать себя несостоятельными утопиями – лучше бы всего – нам всем проигнорировать… иногда я в этом уверен… Вот. То есть всё сводится к удовольствию от текста, к нему самому, родимому; мне – по-своему – нравится радовать тех, кто не прочь – по-своему – порадоваться…

    Я неустанно символизирую что ни попадя. И, несомненно, симулирую-символизирую. В особенности – мелочи. Они – на мой взгляд – порой намного значимее, чем, скажем, фонящие «проклятые вопросы»…
    Стриптиз меня влечёт постольку поскольку. Главным образом, как ключевое понятие некоторых философских статей. Хотя… я просто не знаю ничего прекраснее обнажённого тела, которое красиво двигается, и искренней души, которая красиво поёт или красиво говорит… Остальное – дело настроения. Дело настраивания.

    Подруга приносила мне много серьёзных книг о балете, показывала по видео прошлое и настоящее балета, а я – всё вывернул наизнанку… Люда оказалась слишком нерадивой и к тому же внезапно «продвинутой»?.. Или меня, как и образ Финтиктиковой, «исключительно человеческие гадости влекут к себе»?..

    Быстренько добавлю, что под стриптизом – подразумеваются «зрелища& raquo;, под сухарями – соответственно – «хлеб». Как тут не подумать, если – думается…
    И я продолжаю… додумывать это и без того завершившееся повествование…


10.
    Премьера планировалась на первое мая.

    Павел опоздал на сопутствующие мероприятия и суету – «вальпургиево» забурился с мистиками и мистичками… коктейли единодушно называли «зельями»… для остроты ощущений стриглись наголо и под готическую музыку устраивали молнии в грозовом приборе из школьной физической лаборатории… в комнате – ослепительно темно, и уже никогда не узнать, чья рука доверительно ласкалась то здесь, то там…

    Люда – накануне премьеры – словно с цепи сорвалась – и ничто не должно сорвать намеченного события… – видела издалека Вацлава в белом плаще и белом берете – злорадно усмехнулась – его-то на самом деле зовут не Вацлав, а – банально – Александр…

    Насту задержали под утро тридцатого апреля. Приняли за проститутку, а в косметичке – полным-полно психотропных препаратов. «Я – шизоид! это вам не фигли-мигли! я завтра должна в таких как вы письками бросаться»… Отпустили. Непонятно как, но отпустили.

    Днём раньше саксофонистка не явилась на генеральную репетицию. Напилась. Ушла в запой. «Лучше бы в декрет», – сказала Люда и поехала «вытрезвлять аккомпанемент».
    Отрезвила. Поговорили по душам. Всё хорошо, прекрасная маркиза!

    Наконец, первое мая.
    Суперзал, суперакустика, сферическая сцена, выступающая вперёд, рассекающая на две неравные части косяк столиков цвета рыбьей чешуи – справа столиков меньше, там будут зоркие специалисты и видные гости.

    Опоздавший Павел блестит лысиной, вымазанной фосфоресцирующими красками.
    Вацлав – в потёртом твидовом костюме, в его руках – выпуск юмористической газеты «ПЕРЕЦЬ» за 1982 год.

    Зал – переполнен. Похоже, нет только милиционеров, задержавших день назад Насту, и тёти Нины, далёкой Людиной родственницы… и Людиных родителей… интересно, скабрёзный подтекст деятельности единственной дочурки смог бы стать предметом их гордости?.. Это – те люди, об отсутствии которых Люда спонтанно смогла вспомнить.
    Телевизионщики кишат как в телевизоре вокруг голливудских звёзд…
    Вышколенные официантки по условному сигналу (звуковой рекламный ролик сухариков «Хрусть-Хрусть») дружно роняют подносы с мартини и шампанским – представление начинается…

    «Что за КВН?» недоумевает бывалая зрительница и участница хэппенингов.
    «Ди-кость… Дикость!» возмущается критик, который любит, когда культурное событие критиковать не за что, и тут уж можно разойтись не на шутку – на целый разворот.
    «Класс-ш-сно двигаются… но зачем прилепили эту хуйню?..» шепеляво шепчет любитель стриптиза.

    Улюлюканье и свист, если и раздаются, то вполне одобрительные… зато четыре пениса из семи вернулись из зала на сцену, один угодил Насте в лицо. Ну ничего, мы к этому были готовы. Саксофонистка – умница. И скрипачка – не подводит.

    Пришло время, и Люда буквально ринулась на сцену… В лёгких, как кожа, мехах… И сама – лёгкая – как лань, вырывающаяся из пут змеиного гипноза…
    Люда почему-то решила, что, когда ей будет изменять необходимый настрой-импульс, надо думать о Вацлаве… Надо думать о своей недоступности, а я бы хотела – прежде всего – быть недоступной для этого извращенца!..
    Я сексуальна, но моя сексуальность самодостаточна… пусть это назовут нарциссизмом, я не против… я таким образом становлюсь красивее, раздражительно красивее…
    Всё идёт как по маслу. Лица мужчин в зале нервно потеют и лоснятся.
    Они будут хотеть меня так, как я этого захочу…
    А они меня – хотят. Они могут разрыдаться, как они меня хотят. Но они хотят меня меньше, чем я сама себя хочу. И никто не знает, ни Бог, ни Дьявол, как я капризна в своём желании. Я должна низко пасть, великодушно снизойти, чтобы их хотение хотя бы на каплю исполнилось… Хотя бы на каплю… Доставайте свои платки, чванливые бабники… Вацлав, утрись своим «Перцем»!..
    …
    Знакомая мелодия внезапно выплыла из сумбурных импровизаций скрипачки… … как можно под электронные ритмы играть Отель Калифорния?.. Ужас!.. Безвкусица какая-то!.. Впрочем, я же сама просила играть что-нибудь щемящее и общеизвестное, когда наготы станет больше, чем разоблачения… Всё равно – не по себе… очень не по себе… … … когда-то – я была маленькой, и у меня бежали мурашки по коже от этой песни!.. всё детство как на ладони, которая, ей-богу, не захочет аплодировать моему триумфальному обнажению… которое – мне – если задуматься – не нужно… которое происходит, про-ис-хо-дит – сейчас-здесь – для несмываемых заплёвываний и забрызгиваний… и сколько их сейчас – в зале – эрегированных?! и Павел?.. И Вацлав!.. и, может быть, тот подонок в маске лисички-хитрички…

    Ледяная фигурка Венеры практически растаяла и, о боже, как это уродливо выглядит!
    …я хочу одеться!.. мне холодно от самой себя!.. я согласна на вымазанную мазутом телогрейку… на смолу и перья… на пальтишко тёти Нины!.. … … что меня греет?.. что меня греет в этой жизни и на этой сцене?.. кто сможет меня – после всего этого – согреть?.. я теряюсь… я слышу звуки грызни… тётины пряники?.. нет, это сухарики «Хрусть-Хрусть»… жевательные ритмы в слюнявых ртах… сейчас все любят грызть сухари… хлеб насущнее зрелищ?.. или зрелища насущнее хлеба?.. или хлеб – слишком насущный, чтобы им в жизни только и ограничиваться… … … а вдруг сейчас в меня полетят оставшиеся в зале три пениса?.. я не выдержу!.. я уже не выдерживаю…
    Люда впивается зубами в шест… жуткая героическая боль… В зале визжат… Ха! Мужчинки завизжали?!.. нет, это визжат дамы из высшего общества…
    Крысы бегут на сцену… где хлеб и зрелища – там и крысы… Теперь визжит Люда… и – саксофон…
    Люда, как на уроке физкультуры, быстро лезет по шесту вверх…

    …ни почвы под ногами, ни неба над головой…

    …ну когда уже звёзды засияют ярче фотовспышек и софитов? когда?..

    Люда лезла и лезла… на необозримую высоту… пока не наступила смертельно необходимая тишина… вокруг и внутри…

    …как хорошо, что крысы не умеют летать

    ***
    Думал уже поставить своё любимое многоточие, самое многозначительное в этом тексте. Да вот вспомнилась цитата из произведения Ольги Криворучко: „не танцюють ті люди, що не люблять себе». Возможно, цитата эта, что называется, притянута за хвост к этому тексту. Но мне она кажется хорошим завершающим аккордом, аккордом подходящей громкости и тональности – поводом для размышления – ферматой…
    Наверное, мы часто танцуем столь же уродливо, сколь уродливо себя люб им или… сколь уродливо то, от чего мы уродливо без ума.



    Натюрморт.
    Неизвестный фотохудожник XX века.

2007-03-14 04:13:34

Мари
Х
Все это могло бы быть голой недотраханной правдой, только вот с изысками автор переборщил

2006-11-17 07:58:45

чинук
опушка цивилизации
много цитат, часто, по-моему, совершенно не нужных. но читать этот рассказ-коктейль было интересно. хмельных градусов коктейлю придает почти джазовое словотворчество, и тут все 40 или даже 50.

Поля, отмеченные * звёздочкой, необходимо заполнить!

Ваше имя*
Страна
Город*
mailto:
HTTP://
Ваш комментарий* Осталось символов