Родился и вырос в Литве. Литовский – первый из трех родных мне языков.
Учился в двух университетах (Вильнюс, Кенигсберг-Калининград), ни одного не закончил. Все решали стихи. Однажды они решили кардинально: отслужил действительную в болотистом латвийском лесу, потом десять лет отработал в совхозной школе.
    С 1981 живу в дивном кривоторецком краю, где имею в наличии: свою речку, свою горку, свой лесок и свою степь – на всю оставшуюся жизнь.
    Сколотил капиталец, сдавая металлолом, продавая вишню, книги, вещи, вынесенные из дому явно и тайком. Это дало возможность издать книги: «Голос и больше ничего» (2000), «Образ жизни» (2001), «Объем и плоскость» (2003), «Паломник речи» (2003), «Ожидание дождя» (2004). Как издал, понял, что я натворил!
    Есть подготовленные к печати рукописи стихов и прозы, том переводов с литовского. Но больше нечего выносить из дому.
    Раньше слыл говоруном, теперь ценю молчание. Прежде нравились закаты, теперь – рассветы… Перед многими виноват, многое утратил…
    Ищу свою Украину. Может, успею найти. Под всеми своими публикациями ставлю: Нью-Йорк на Кривом Торце (так эта пядь земли называлась до 1951 года)*.


ЭТО СФЕРА БЫТИЯ…

    31 марта 69
    Дорогой Вячеслав!
    Для Вас, конечно, самое важное – Ваши стихи, начну с них. Мне кажется, - Вы на мертвой точке; если Вам хочется сдвинуться с нее – надо начать писать стихи сначала. Сейчас то, что Вы пишете – отголосок поэзии Мандельштама посл[едних] лет его жизни; у него:
                            …я извиняюсь,
                но в глубине ничуть не изменяюсь.
У Вас:
                …(мы) занумерованы,
                но, слава богу, мы не замурованы.
    Примеров слепого подражания в Ваших стихах можно найти сколько угодно. Пока автор стихов не нашел себя, своих средств выражения, говорить о нем, как о поэте – рано.
    На себя Вы более похожи там, где свободней от подражания («Безногие догнали птицу»). Но попытки найти себя в парадоксе – путь более легкий, чем попытки искать себя в пределах, ограниченных бытом, естественностью, обычностью мышления.
    Юность – высокомерна и советов слышать не хочет. А всё же: постарайтесь забыть о литературных источниках. Попробуйте писать поначалу без всяких тропов и метафор. Попробуйте пользоваться поначалу только точными рифмами: они вполне соответствуют ясности мышления и хорошо дисциплинируют молодого автора стихов. Попробуйте найти простые замыслы и идти от них к выполнению по прямой (от А – до Б, по Эвклиду), не позволяйте себе отвлекаться от основной темы, отсекайте все побочные темы. Такой способ поможет Вам выработать умение, которым Вы еще не обладаете. Потом Вы будете делать все, что заблагорассудится. Нельзя, не зная школьной алгебры, браться за тензорный анализ, или пытаться поднять 200 клгр. груза, не обладая развитыми мышцами. Вы хотите это сделать сразу.
    Надо постараться научиться видеть и слышать, а не только вычитывать. Без собственными глазами отысканной реалии искусство существовать не может. У Мандельшт[ама], которого Вы так любите, была поразительная наблюдательность. Надо попытаться выработать свое принципиальное отношение к поэзии вообще, к ее изобразительным средствам. Путем копирования Вы не придете ни к чему, кроме горького разочарования.
    Печатать свои стихи Вам пока еще, несомненно, рано.
    Поймите, что поэзия – это не только кое-как зарифмованные строки. Это сфера бытия, свой способ дышать, мыслить, даже спать и есть, даже умирать. Чтобы стать по-своему логичным в поэзии, надо обучиться жизненной логике, а уж потом пытаться создать свою. А в письме Вы пишете: «нынешнее в поэзии проходит параллельно мне, весьма редко пересекая меня». Раз «параллельно», то уж никак не может «пересечь» Вас, если Ваша геометрия не геом[етрия] Римана или Лобачевского, а Вы – не мировое пространство, - не правда ли? Ваша терминология (напр. – «вздрагивающая» лирика) страдает некоторым безвкусием, над этим тоже следует подумать.
    Работа – не столько над стихами, сколько над собой, над своей личностью, несомненно, принесет Вам большую пользу – будете ли Вы в дальнейшем писать стихи или нет.
    Пока же говорить о Ваших стихах как о предмете искусства поэзии нельзя. Раз уж Вы обратились ко мне, чтобы узнать мое мнение о стихах Ваших, то не обижайтесь на меня за откровенность, без которой я не чувствовал бы за собой права отвечать на Ваше письмо.
    Впрочем, как и все на свете, я могу и ошибаться.
    Всего Вам доброго.

БИБЛИОГРАФИЯ ИЛИ БИБЛИОФАГИЯ?

    Как-то в одной из публикаций по ходу повествования предлагалось мною провести «акцию» - акт публичной библиофагии, то есть поедания собственных книг, с целью если не привлечь внимание публики к текстам, то хотя бы вызвать ее сочувствие к авторам. Корректор, не поверив автору, подправил текст. Замена -фагии на -графию в корне меняет дело: регистрация книг (пусть и в бесконечном пространстве без точек) наверняка не способна ни привлечь внимание, ни вызвать сочувствие. Хотя… кто его знает: вполне может оказаться, что среди читающих и листающих журналы есть и такие, кто сразу же лихорадочно ищет библиографические обзоры, подготовленные досточтимыми сотрудниками, которые неустанно роются в нашем еще не окаменевшем… творчестве и выискивают изюминки, крендельки, загогулинки, реализм и постмодернизм, да даже всю святую тройку (имею в виду веру, надежду и любовь). Да не обойдет их удача! А я возвращаюсь к пресловутой опечатке, какую не заметит (а значит, и не оценит мой перл, мой порыв, мое ценное предложение) тот гипотетический десяток фанов, прочитывающих журнал от корки до корки. Они не заметят, а я вот впился, как клещ, ибо задето авторское самолюбие. И не только оно. Задеты многие струны. И задрожали они, зазвенели, отдаваясь вверху и внизу…
     Вечером я шел по разбитой большой дороге. Согласитесь, что любая дорога, в общем- то, большая. Шел с двумя полнехонькими ведрами бытовых отходов, нес их подальше от жилья, за переезд. Переждал, пока промчится скорый на Москву (хорошо, что не перешел ему дорогу с пустыми: думаю, обрадовался данному факту и скорый, мазнув по мне всею сотней своих текучих окон). Очистить мусорные ведра куда легче, чем очистить совесть. Аксиома. Так вот, пока полз туда и брел обратно, все зыркал по сторонам, оглядывая встречных сограждан и согражданок, пытаясь определить в ком-то из них своего разлюбезного читателя…
    Так жили поэты… Читатель и друг, ты думаешь, может быть, хуже твоих ежедневных бессильных потуг, твоей обывательской лужи? Нет, милый читатель, мой критик слепой…
    Вот так умел загнуть классик: читатель, он же друг, он же мил-человек, он же слепец, он же критик… Я бы тоже хотел от всей души (сколько там ее осталось?), по-простому обратиться к своему сотоварищу, современнику, к своему в доску, то бишь в рифму. Однако где же он (она)?..
    Вот чинной стайкой-семейкой прошелестели прихожане одной из новых церквей… Позвякивая уловом в латаных-перелатанных мешках, медленно, раздвигая кусты, осматривая закоулки, прошли озабоченные собиратели стеклотары… Пенсионеры сгруппировались посреди дороги: кажется, решают вечный славянский вопрос – так кто же, кто выведет державу на прямой путь к… или в… А вот мои ученицы – и бывшие, и настоящие – полетели на дискотеку. Натуральный полет фантазии, я вам скажу, а вы поверьте. В облачке запахов, в которое я успеваю заскочить (с пустыми ведрами!), угадываются духи, табачок и нечто с градусами… А в углу меж двух симпатичных руин (бывшая общага и бывший клуб) примостились на корточках солидные молодые люди. Кружок отнюдь не философский, хотя тоже очень, очень глубоко замыслившийся. Густой сигаретный дым, редкие веские слова и контраргументы… Здесь давайте шаг ускорим и бочком, бочком… Глаза, пожалуйста, в сторону: don’t truble truble until… и так далее.
    Все это герои моих стихов, моих книжек. Я стихослагатель, но купаюсь с ними в одной общей обывательской луже, дышу одним общим профеноленным воздухом, хлебаю те же подпорченные новости с тех же провонявших неправдой ТВканалов. Мы едим из одного котла под одним небом. Нас ждет одно на всех кладбище – с землей глинистой, скользкой на ощупь. Мы единый народ. Я пишу про них, для них. Наверное, ради них. Как про себя, для себя. Ради себя…
    Они не мои читатели. Они ничьи читатели. Они вообще не читатели. Это жители. Прописанные и не прописанные в данной местности. Живые люди. Живущие вне наших вкусов, опусов, вне наших книжек. Им – в целом – хорошо. Эта мертвая вода, неживой воздух, родючая (пусть и смердючая) почва их не беспокоят, не мешают им верить, надеяться, любить. Это типам моего ранга и пошиба все чего-то неймется, все им мало, все им вынь да положь…
    Библиография И библиофагия – так будет правильно. Сам накатал – сам и потребляй! Пожирай букву за буквой, строчку за строчкой, страницу за страницей. Ты, возомнивший себя причастным к изящной словесности! Спроси, а причастен ли ты к жизни? Что ты путаешься под ногами у нормальных людей со своими ведрами, книжками, погремушками, словесами! Угомонись, успокойся, дай отмереть тому, что отжило. Спички у тебя с собой? Так чего же ты медлишь? Тащи сюда все эти папки, пачки, свертки – все эти плоды беспомощных потуг угоревшего сознания. Поджигай, и ты увидишь, хоть раз в жизни увидишь, до чего же фантастически дик, прекрасен и непостижим твой захиревший сад, освещенный сполохами шикарного пламени… Подбрось сухой листвы: она ни в чем не уступает вашим стихам и поэмам, новеллам и романам. Листва гениальна от природы… Запоминай, впитывай в себя эту радость освобождения. Ты опять никто, как до того злополучного дня, когда вдруг, ни с того ни с сего возомнил себя стихотворцем, литератором, «причастным таин неземных»… Ты отпустил себя на волю. Выше знамя победы над собою! Слава тебе…
    Ах, в твоих карманах никогда нету спичек! А минута миновала, порыв угас. Ну и ползи к своему проточенному вдоль и поперек жучками письменному столу. Эх, ты, нетудыкомка, такой шанс упустил!..