Имя Сергея Дружинина, поэта и переводчика, за пределами Крыма почти никому не известно. При жизни он мало был прославлен. Не было у него ни больших тиражей, ни шумной популярности. Правда, с несомненным успехом перевёл на русский язык стихи крымских ханов и поэтов их круга, эти переводы напечатаны уже дважды отдельными книгами: «Грёзы розового сада» - Симферополь, 1999; «Грёзы любви» - Симферополь, 2003. Книги разошлись мгновенно. Он успел выпустить четыре небольших сборника собственных стихов: «Утро», «День», «Вечер», «Ночь». Первые два напечатал под псевдонимом Франциск Балицкий в 2000 и 2002 и даже не пытался продавать – просто раздарил друзьям. Третий решился выпустить под собственным именем, но так и не успел подержать в руках. Четвёртый издала жена после его внезапной кончины. Уже посмертно вышли и переводы стихов Бекира Чобан-заде, в предисловии к которым Давид Кугультинов сравнил талантливого переводчика с Василием Андреевичем Жуковским. Его поэзия была отмечена премией Автономной республики Крым.
    В Крыму имя Сергея Дружинина стало широко известно, когда отклики на его гибель перемешались с отзывами на выход в свет его поэтических сборников. С тех пор его стихи на протяжении уже почти двух лет привлекают к себе всё большее внимание и наводят на ряд размышлений.
    Уход поэта из жизни – явление всегда знаковое, не менее, чем сама его жизнь.

    Эти строки написал почти полтысячи лет назад крымский хан Гази Герай II (Бора) в знаменитом стихотворении «Мельничное колесо», а переведены они были Сергеем Дружининым. Традиционная для восточной поэзии мысль о бренности человеческого существования неожиданно воплотилась воочию. Поэт оказался единственным в Крыму человеком, чья жизнь была унесена налетевшим осенним ураганом. Конечно, это всего лишь совпадение, говорящее о глубине поэтических метафор. Но оно не единственное.
    Как только задумались о совпадениях, сразу нашли их, они стали просто бросаться в глаза. Стихи Сергея Дружинина внезапно приобрели тот смысл, который раньше почти не был заметен или вызывал недоумение. Как он мог так бесстрашно петь: «У меня свиданье со смертью»? Почему заранее было написано «Прощание с любимой»: «Прощай, любимая, до встречи! / Пусть смерть нас развела до срока, / Мы не унизимся упрёком…»? Почему именно октябрь в его стихах соединён с мыслями об уходе? Как он мог увидеть, какая смерть его ждёт? Слова о пророческой силе искусства поневоле теряют свою банальную отвлечённость и становятся тревожно конкретными. Необычный это был поэт. Примерно за год до гибели написал «Последнее «Прости»»:

    (Омела – растение, которое с пламенем никак не ассоциируется. Оно растёт на разных деревьях, самостоятельными вечнозелёными шапками, издали их легко спутать с птичьими гнёздами). Смысл стихотворения был и понятен, и – тёмен, пока на голову, в которой родились эти строки, безумный ветер не обрушил огромную старую ветвь, поросшую омелами.
    «На свете много такого, друг Горацио, что нашим мудрецам и не снилось», - говорил Гамлет. Предвидеть собственную судьбу иногда бывает дано людям, далёким от поэзии. Но мы стали свидетелями редкого в литературной жизни события – слияния поэтической драмы и реальной трагедии. Здесь человек и поэт предстают как две ипостаси одной загадки. По Лотману, самое интересное в теме «литература и миф» - это те моменты, когда миф присутствует в произведении как способ организации жизненного материала. Однако здесь иная ситуация. Названия четырёх поэтических сборников представляют нам жизнь поэта как один день. И невольно возникает вопрос, что же это была за жизнь?

    На первый взгляд – вполне прозаическая. Сергея Дружинина миновала участь представителей «поколения дворников и сторожей». Будучи историком, он начинал как учитель, затем сотрудник музея. Некоторые склонны считать парадоксом, что поэт был «чиновником» - точнее, начальником управления в министерстве культуры Автономной республики Крым. Но здесь он был на своём месте. Музейщики и библиотекари, чья участь в наше время весьма далека от благоденствия, люди, менее всех склонные к обожанию начальства, – о нём сохранили самое лучшее мнение. Дружинин и сам существовал с семьёю на скромный оклад, и сам не был защищён от обстоятельств, которые нам, увы, так понятны. А во всём, что касалось его работы, слыл человеком абсолютно порядочным и надёжным. Здесь не было места лирической беспечности, но была иная поэтичность.
Очень многие знали его не по должности. Бескорыстное и благородное служение делу культуры соединялось у него с редким даром человеческого внимания и участия. Знакомство с ним становилось событием, потому что Сергей Дружинин был редкой личностью. Светлый человек, так любивший Дон Кихота из Ламанчи, сам был на него похож – и непохож, потому что умел отличать великанов от ветряных мельниц. Его рыцарское служение культуре было успешной и увлечённой деятельностью, далеко превышавшей круг служебных обязанностей.
    Это был не чиновник, а человек культуры. Культура стала для него источником вдохновения, и образом вечности, и смыслом мгновения.

    Однако современная культура богата такими противоречиями, что вполне основательные разговоры об её кризисе стали уже традицией, как и восклицания о конце литературы. На красоту наложены запреты гораздо строже, чем на нецензурную брань. Красота в произведениях современного поэта сразу же вызывает подозрение в неискренности или просто в дурном вкусе.
    Стихи Франциска Балицкого – Сергея Дружинина производят и в этом отношении необычное, почти шокирующее впечатление. Он не боялся красоты. Он любил её и не стеснялся в этом признаваться. А самое главное – умел находить.
    В «блаженной стране поэтов» можно позволить себе романтическую вольность бредить рыцарями, единорогами, испанскими кабальеро, танцующими маэстро, завещанием готского топарха, битвой Харальда Неумолимого, картинами Питера Брейгеля или Сальвадора Дали. Можно мечтательно расспрашивать синицу о встрече с любимой, или подбирать мелодию блюза, или легкомысленно припоминать: «Польша, музыка Шопена, / Дзяды, дедушка Франтишек. / «Тише, мыши, кот на крыше, / а котята ещё выше», / клёцки тётушки Гелены, / отзвук детства, сладость плена».
    Но как при этом избежать впечатления искусственности, условности? Что получится с наибольшей долей вероятности – оранжерея или оазис?
    Сам Дружинин говорил об этой опасности с ноткой самоиронии: «Поэт сидит за столиком кафе, / и что-то пишет, и слога считает, / «кафе» рифмуя с «аутодафе», / а отчего – и сам не понимает». Но, как настоящий романтик, всё же оставался себе верен. И сформулировал для себя завет: «Пиши лишь то, что сердцем слышал, / пиши о том, что пережил, / что ангел твой на тёплой крыше / тебя поведать попросил». Как ни странно, здесь нет противоречия. Поэт действительно «сердцем слышал» множество времён и стран.
    Знал он невероятно много – как человек, который живёт и дышит культурой. В его стихах переливаются образы, созданные различными эпохами, имена, источающие аромат истории с её неумирающими страстями. Всё это – поэтично своей невыдуманностью, причастностью к реальным проблемам бытия. И поэта влекли все грани жизни: как таинственность непознанного («Сон, словно жизнь наоборот, / как бытие с обратным знаком, / путь Млечный, что назад течёт, / наперекор всем зодиакам»), так и ясное сознание необходимости защищать добро, передать рыцарские доспехи тому, «кто, несмотря на век и нравы, / перчатку бросит подлецу». Истина была для него и красотой, и Богом.
    Замечательное понимание форм, созданных и отшлифованных Западом и Востоком, позволяло ему использовать их с непринуждённостью виртуоза: сонет и газеллу, рондо и муседдес, хондо и заджаль. Последние он освоил, работая над переводами из крымскотатарской поэзии, где ему удалось добиться полного соответствия ритмического рисунка переводов и оригиналов – настолько, что и их тексты могут быть исполнены под одну и ту же музыку. Но экзотическая красота этих жанров пленила его настолько, что он написал целый ряд стихотворений в восточном духе.
    Здесь не было стремления поразить публику эрудицией – наоборот, первые сборники снабжены в конце словариками, как если бы любой знающий грамоту мог сопровождать его на «Прогулках с Борхесом» и дело было бы лишь за небольшим справочным подспорьем, а не за культурой воображения. А сам поэт непринуждённо справлялся с трудностями, хотя любил, кажется, более всего форму итальянского сонета – несколько более свободную, чем у французского, но гораздо более строгую, чем у английского. Он умел писать звучные и мелодичные стихотворения целомудренно и скромно, и это создаёт настроение праздничной просветлённости, чистого чувства гармонии. В конце концов, эти книжки могут вызвать немного странное ощущение «переводов с неизвестного» - и как тут не вспомнить пушкинское «он несколько занёс к нам песен райских…»
    Само поэтическое имя его приобрело особенный смысл, вызывая ассоциации с другим Франциском – из Ассизи, которого он любил и упоминал в своих стихах. В каждом из сборников можно найти свободное и мечтательное обращение к Богу, размышления о вечной жизни. Такие стихи особенно удавались. В «Утре» помещён великолепный венок сонетов «Corona oratoris» («Венок молитв»), в «Дне» - трепетное и ликующее «Ave…»

    В каждом из сборников есть описания, которые было бы правильнее назвать видениями – там ангелы так различны и в то же время так безыскусно просты, что кажется вполне достоверным впечатление их беседы:

    Однако в этих книжках нет выспреннего самодовольства мистагога, посвящённого в таинства. Нет в них и узкой ортодоксальности профессионального проповедника. Сергей Дружинин был верующим христианином. А в стихах он - прежде всего поэт, который говорит на языке поэзии. В книге «Вечер» есть венок газелей, посвящённых крымским властителям из правившей в Бахчисарае династии, – поэтическая дань истории и перекличка с собратьями по перу, чьи стихи Дружинин перевёл с такой любовью. Благочестие средневековых мусульман было ему столь же внятно и близко, как и «протяжное эхо молитвы Франциска». Вот начало газели, посвящённой Ислам Гераю III:

    В другом случае поэт своё кредо выражает через античный миф: «Будь нагим, как сияющий Феб, / Лучезарный водитель мышей, / Нищетой восхитительных треб, / Наготой драгоценных камней».
    Здесь особенно заметно свойство, которое делает стихи Дружинина столь привлекательными – это живость и одновременно культурность одушевляющего их чувства. Стихия лиризма изливается не своевольным или прихотливым потоком, а в строгом согласии с законами, кристаллизованными искусством, но именно благодаря этому чувство не переходит в сентиментальность. А с другой стороны – искренность поэта спасает его от чрезмерного подчинения форме, от манерности, позволяет брать чистые ноты.
    Сергей Дружинин умел быть счастливым.
    Мож ет быть, разгадка его тайн где-то здесь?
Только счастливый человек может увидеть мир во всей его красе и восславить за это Бога. (А видеть и любить красоту мира – разве это не высшее счастье?) Подлинно счастливый человек верит только в добро и не боится зла, но всегда готов сразиться с ним, потому что добро, красота и счастье для него неразделимы. Похоже, что древний способ поисков истины через красоту не потерял своего смысла.