Мне хотелось так и назвать свои воспоминания: «Россия. Лета. Лорелея». Но потом пришла мысль, что это – претензия на нечто большее, чем то, что я видела, с кем встречалась, о чем говорила или переписывалась. Росинка моей жизни случайно капнула в ручей, впадающий в реку, море русской словесности. Не знаю, интересно ли всё это сейчас или позже кому-то, кто с берега утоляет свою жажду, черпая из этой реки. Но жизнь моя уже на излёте, вот-вот прервётся, и потому тянет оставить какие-то неизвестные людям штрихи из жизни наших писателей.

    Первый автограф очень скуп – подпись и дата: К.Симонов 18.XII.1954.
    Шёл второй съезд советских писателей. Мы, студенты МГУ, толпились возле Колонного зала Дома Союзов, желая увидеть живых писателей. Мы – филологи, приехавшие в Москву, живущие более чем скромно в общежитии на Стромынке, не осознавали своей бедности, тратили последние гроши на книги, театр, Третьяковку и Волхонку. Мы мечтали вобрать в себя всё, что может дать Ленинка и библиотека МГУ, и «понести далее светоч знания людям» (как говорил один из наших преподавателей). Конечно, писатели были для нас живой легендой. Всё было интересно: как выглядят, о чём говорят, что их волнует. Двум девочкам из нашей комнаты на Стромынке – повезло. Их остановил Корней Чуковский и провёл с собой в зал. Я и моя подруга Дина Гаврикова стали просить кремлёвских курсантов, чтобы они нас пропустили в зал. Сначала они шутили, хохотали, а потом всё-таки пропустили, когда за нас попросил Юра Суровцев. Мы нахально пробрались в зал, а не на галёрку. В первой половине дня продолжались дебаты по докладу Симонова. Его очень критиковали за авторитарное руководство, за то, что он «всеяден» – пишет и стихи, и прозу, и драматургию, и статьи и т.д.
    В это время мы уже зачитывались поэтами «серебряного века», моим ни с кем не сравнимым «богом» стал Александр Блок, но все мы, недавние дети Второй мировой войны, помнили и знали наизусть военные стихи Симонова, его сборник «С тобой и без тебя» цитировали с любой строки, а «Жди меня» и «Поздравляю тебя с днем рожденья» считали своим «золотым фондом». Мы с жалостью смотрели, как дёргалось и морщилось красивое лицо Симонова под градом обвинений. Но вот – перерыв. Мы побежали в холл, где продавали книги. Ни одной – Симонова. Наконец, нашли сборник статей «О писательском труде» (М., 1953), где на 217 странице – его статья. С открытой книгой подходим к поэту и просим его подписать. Он морщится: «Это – не моя книга!» Мы: «Но Ваших в продаже нет!» Тут налетели фотокорреспонденты, Симонов перестал морщиться и подписал. Корреспонденты начали нас расспрашивать: кто мы? И мы наивно и гордо объяснили: студенты МГУ, с трудом «пробились» на съезд. На второй день в «Окнах ТАСС» появились фотографии со съезда, в том числе – Симонов подписывает нам книгу (подпись: «гостям съезда»). Наш любимый преподаватель Володя Турбин, который проводил семинарии, прокомментировал с юмором: «Во-первых, прославились на всю Москву, во-вторых, прогуляли занятия, чему есть очевидные доказательства».
    В перерыве мы нагляделись на писателей: вот М.Шолохов, в гимнастёрке, галифе и сапогах, – «громит» тех, кто покидает родные места сразу после первой публикации и уезжает в Москву; вот – безукоризненно одетый «по-европейски» К.Федин; вот – с гривой волос Л.Леонов и другие, знакомые и не знакомые нам писатели, поэты, драматурги. Во второй половине дня шли дебаты по советской драматургии. Слушая речь Каверина, я даже помыслить не могла, что через двадцать лет буду частой гостьей в его доме. Тогда почему-то меня поразило, что он больше говорил о драматургии, чем о прозе. Ведь мы его знали и любили в основном за «Два капитана».
    А на следующий день нас уже не пропустили – были другие курсанты, и на наши просьбы холодно отвечали: нельзя! Не пропустили и других, которые по нашему почину попытались «прорваться».

    Второй автограф: А.Т.Твардовский.
    В начале 1955 г. началась подготовка к 200-летию МГУ. Я входила в комиссию, занимаясь «побочной» веткой МГУ – ИФЛИ, который влился в МГУ перед войной. Мы собирали материалы о поэтах-ифлийцах (Павел Коган, Михаил Кульчицкий, Эдуард Подаревский, Всеволод Багрицкий, Николай Майоров, Николай Овсянников, Николай Отрада, Сергей Наровчатов и др.). Большинство из них – погибли на фронте, записавшись добровольно в ополчения или уйдя в армию. Я смотрела архивы филфака, узнавая, что они были отнюдь не ангелы, нахватали много пропусков и даже обросли «выговорами». Мы пели их песни, особенно «Бригантина поднимает паруса» Когана – часто звучала на вечерах в общежитии, у походных костров, в комнатах. Как для Окуджавы героями были «комиссары в пыльных шлемах» и «комсомольские богини», так для нас ребята-ифлийцы с их стихами, спорами о Хасане (японская провокация 30-х годов), войне в Испании, участием в финляндской и второй мировой войне, с их дружбой и любовью были живыми предшественниками, старшими братьями той семьи, что жила в зданиях на Моховой и Стромынки. Бережно собирали мы фотографии, воспоминания, стихи, искали адреса их друзей, родных. Приготовили большой отдел – фотомонтаж для празднования МГУ. Я выучила почти все стихи Когана, Подаревского, Кульчицкого, Майорова. Часто читала их подругам по комнате – нас в ней было 8 человек: девочки из Бобруйска, Коврова, Владивостока, Ташкента, Пятигорска и т.д. До сих пор люблю повторять стихи из блокнота Эдика Подаревского:

    Кстати, именно от этих ребят мы унаследовали «Комсомолию» – свою стенную газету, длиной в несколько метров – зубастую, ироничную, неслыханно свободную (там даже высмеивались наши «враги» – администратор Стромынки Тяпкин и замдекана Зозуля, который «лепил» нам выговоры за прогулы). Все материалы я потом сдала в комитет комсомола филфака, не знаю, сохранились ли они, ведь многие отдавали нам свои реликвии – что осталось от сыно вей, мужей, любимых, погибших на фронте.
    И вот – в списках А.Т .Твардовский. Тот ли, не может быть?! Вместе с коллегой Роландом Опицем (из ГДР) мы идём на квартиру к Твардовскому с приглашением на юбилей МГУ. Это было 7 марта 1955 г. Твардовский нас принял хорошо, напоил чаем, стал вспоминать свои студенческие годы. Он стал студентом ИФЛИ уже будучи известным поэтом, автором «Страны Муравии», вошедшей в историю советской литературы. Старался учиться хорошо, не выделяясь из среды студентов. Перед экзаменом по советской литературе его спросили: «А что если в билете будет «Творчество Твардовского»?» Он ответил: «Или положу билет и возьму другой, или расскажу, как писал поэму». Много рассказывал нам о Тёркине, больше – смешные эпизоды о бомбёжках на переправе, о словечках, услышанных от солдат и вошедших в речь Тёркина. Обещал прийти на юбилей, но почему-то не пришёл. А потом на прощанье подарил нам по книге (А.Твардовский. Стихотворения и поэмы. М., 1954). На моём экземпляре надпись: «Галине Черниковой желает всяческих успехов бывший студент МГУ (ИФЛИ) А.Твардовский, 7.IV.55 г.»
    Конечно, мы похвастались и показали книги Володе Турбину, а он нам сказал: «Вы хоть сознаёте, что говорили с живым классиком?» Мы гордо кивнули, что вполне сознаём. Тем более, что другой бывший студент А.Шелепин (в то время – секретарь ЦК ВЛКСМ), которого в студенческие годы звали «Шурик-Шарик», не хотел даже нас принять или ответить по телефону, а жена его – бывшая студентка, чуть не спустила нас с лестницы вместе с пригласительными билетами, со словами: «Какая наглость беспокоить людей дома!» Пришлось деканату отсылать по почте приглашение, а мы долго не могли прийти в себя от негодования…
    Я не ставила перед собой цель – собирать автографы. Кроме первого – все книги были подарены в разные годы, по разным поводам, в знак встречи или даже дружбы, хотя – кто я и кто Лихачёв, Каверины или Шкловский?!

    Третий автограф тоже относится к студенческим годам. Я работала в семинаре проф. Л.Г.Якименко (кстати, он позже подарил мне свою прозу «Судьба Алексея Ялового», но это уже 1976 г.). Для дипломной работы я выбрала тему «Рассказы К.Паустовского о людях искусства». У меня было много вопросов к автору, и я попыталась их сформулировать и попросить Паустовского, чтобы он ответил на них, поскольку в те времена (1956-1957 гг.) почти никакой библиографии о нём не было: так, разные (и зачастую, разгромные) статейки.
    Я пошла к нему в декабре 56 года, но он был в поездке по Европе. В январе я звонила ему, но у них в доме все болели гриппом. Мне надо было спешить, я ждала ребёнка и должна была досрочно сдать и защитить работу. Наконец, Константин Григорьевич назначил мне день – 15 февраля 1957 года. Иду на Котельническую набережную, измучившись, т.к. не смогла достать цветов, зная, как он их любит. Он и его дом (вернее, кабинет) – меня поражают. Он – небольшого роста, изящный, очень воспитанный (не простецкий!). Кабинет – весь в зелени: какие-то вьющиеся растения, веточки в вазах, запах леса. У меня было ни мало ни много – 17 вопросов! Паустовский отвечал очень искренне и добросовестно, а потом за эти ответы меня здорово «били» на защите. Что он романтик – это ясно всем, а вот понятие «романтизм» или «романтика» у Паустовского не согласовалось с теорией соцреализма.
    О процессе творчества он говорил как о потоке подсознания: «Безразлично, с чего начинать – иногда частность «вытаскивает» всё. Образы «поступают» с увеличивающейся скоростью. Сознание с трудом закрепляет стремительную работу мысли». Говорит об огромной роли импровизации в своём творчестве, об ассоциативных образах. О своём отличии от А.Грина: «у того – свой, вымышленный мир, а я – корнями в земле». О том, как создавались некоторые его рассказы, например, любимый мною – «Корзина с еловыми шишками». Толчок дал Пришвин, посоветовав написать что-то для маленькой девочки; позже, слушая музыку Грига, писатель как бы увидел эту девочку. «Всегда надо себе представить, для кого хотел бы написать». На прощанье дарит мне фото с росчерком: К.Паустовский. Жаль, что не книгу.
    А на защите мой официальный оппонент М.М.Кузнецов (профессор, в прошлом – ответственный за литературу в «Правде») «корил» меня за «теоретические» (пожалуй, и идейные) неясности. Лев Григорьевич, конечно, меня защищал: «Это не её идеи, а самого Паустовского». С Якименко я встречалась потом много раз, когда приезжала в Москву. В 1962 г. он мне подарил свою книгу «О «Поднятой целине» Шолохова» (М., 1960) с надписью: «Гале Черниковой на добрую память. 16.I.62 Л.Якименко». Это, скажем, автограф четвёртый, может, не очень важный для литературоведов.

    В 1970 году я поступила в докторантуру в Бухарестский университет, к научному руководителю профессору Татьяне Николаевне Николеску. Я выбрала себе тему докторской диссертации «Проза Михаила Булгакова». Уже летом 70-го года начала готовиться сдавать экзамены (их было 3), рефераты по главам из работы.
    Приехала в Москву, в Ленинской библиотеке – только ругательные статьи о Булгакове: Ж.Эльсберг, Н.Осинский, А.Орлинский, Л.Авербах, П.Керженцев, О.Литовский, И.Нусинов, В.Киршон, даже Луначарский и несть им числа – все с пеной у рта доказывают, что Булгаков – «не наш», его пьесы – вредны и ошибочны, малохудожественны, а о прозе – вообще сплошной зубовный скрежет и лай.
    Я сходила на Новодевичье, в «Вишнёвый сад» (так мхатовцы назвали уголок, где могилы актёров и драматургов МХАТа, там же – могила Булгакова). «Как же ты мог жить в атмосфере этой травли? – спросила я его. – И Маяковский, и Билль-Белоцерковский, и многие другие бросали в тебя камни. А друзей – раз-два и обчёлся, а ведь тебя любили – и во МХАТе, и в Большом театре. Вот передо мной газета «Вечерняя Москва» от 13 марта 1940 года – некролог – «Умер М.Булгаков»: «В почётном карауле – И.Луппол, Вс.Иванов, Л.Леонов, С.Маршак, В.Сахновский, Н.Хмелев, А.Файко, М.Прудкин, С.Самосуд, Я.Леонтьев, В.Станицын, В.Топорков, Б.Мордвинов и др.» Писатели, актёры, музыканты. В «Литературной газете» от 15 марта 1940 г., в «Советском артисте» от 17 марта 1940 г., в «Советском искусстве» от 14 марта 1940 г., в «Горьковце» от 1 апреля 1940 г. – некрологи, где тебя называют «крупным писателем», «человеком большого таланта», «искренним и беспокойным художником», «выдающимся и своеобразным мастером», «всегда искавшим настоящего в искусстве» и т.д. Значит, тебе надо было уйти «в покой, в иное измерение», чтобы все оценили твоё творчество». Хотя и продержали «под спудом» еще почти двадцать ле т, но потом начался «бум Булгакова»: искалеченные «Мастер и Маргарита» ошеломил и всех, став бестселлером европейской литературы, на папиросных листках мы читали «Багровый остров», «Собачье сердце», «Письмо к Сталину», выпущенные цензурой главы «Мастера» и т.д. Я вспомнила, что ещё на II съезде писателей Каверин призывал не забывать, что сделал для советской литературы и театра Михаил Булгаков. Как позже мне рассказывал Каверин, на другой день вдова Булгакова прислала ему корзину роз, так началась их дружба.
    Итак, мне предстояло разыскать друзей Булгакова или тех, кто знал и ценил его прозу. Я не ставила перед собой задачу описать биографию, а лишь проанализировать его творчество. Поэтому в диссертации (я её защитила в 1973 г.) из 7 глав (более 500 машинописных страниц) лишь первые две посвящались его жизни и литературной судьбе, затем следовали главы: «Ранняя проза» (где речь шла о сатирическом гротеске), «Человек и история» («Белая гвардия» + рассказы и очерки о гражданской войне), «Судьба художника и его творений» (от «Жизни господина де Мольера» до «Театрального романа»), «Философский подтекст романа «Мастер и Маргарита» (о влиянии русской религиозной мысли и символистской прозы на роман), «Художественное совершенство романа «Мастер и Маргарита» (анализ гофманианы, карнавальных элементов, сюжета, героев, художественных средств и т.д.).
    Я работала в Москве летом по 10-12 часов в Ленинке, а дома, в Тимишоаре – по ночам, т.к. на факультете у меня была норма + часы уехавших за границу коллег (бесплатные!) + ответственность за общежитие филфака (тоже бесплатно!) + воспитательная работа в группе + дом + дочь и т.д. Работала как одержимая, Булгаков спасал меня от тоски по России, от ненависти руководства кафедрой и факультетом ко мне, как к русской и советской (я до 1990 г. упорно отказывалась менять гражданство), от этой жизни.
    На некоторых друзей Булгакова мне указала Татьяна Николеску: С.Ермолинский, Павел Марков, К.Симонов (председатель комиссии по художественному наследию писателя). Симонов встретиться не захотел, полчаса объяснял мне по телефону, как он занят, и что ему нечего мне сообщить о Булгакове.
    Павел Марков жил в районе метро «Аэропорт», он – литературный герой «Театрального романа». При встрече (1971 г.) он очень немногое мог рассказать, ссылаясь на то, что знал Булгакова-драматурга, а из прозы читал лишь «Белую гвардию» и ценил более всего «Дни Турбиных». Говорил о раздраженности, ироничности Булгакова, о том, что «Театральный роман» родился как «капустник». Он любил Булгакова, но почему-то умалчивал то многое, что знал и помнил. Может, боялся провокации, хотя в его возрасте чего уж было бояться!
    Я как-то докопалась, что другом Булгакова был и Валентин Катаев: когда-то в 30-е годы он описал и Булгакова, и его сестру (в которую был безнадежно влюблен) в рассказе «Зимой». В апреле 1972 г. еду в Переделкино к Катаеву, имея целый блокнот вопросов. Катаев – очень известный в те годы писатель, редактор одного из самых популярных журналов - «Юности». Он был уже «мэтром» для Ильфа и Петрова, которым «подарил» фабулу «12 стульев» (он – брат Е.Петрова). Закончив роман, они даже просили «Валюна» пройтись по тексту «рукой мастера». В историю литературы В.Катаев вошел как автор повестей «Белеет парус одинокий», «Сын полка», «За власть Советов», т.е. – как мастер реалистической прозы. В 70-е годы (и чуть раньше) он «пересматривал» свой стиль, выдумав «мовизм», где реальность переплетается с фантазией, проза с высокой поэзией, нарочито сломана композиция, поток сознания перебивается подсознанием и т.д. В этом духе написаны «Святой колодец», «Кубик», «Алмазный мой венец» и др. Катаев – умный, осторожный, очень сложный человек и писатель. Я тоже отнеслась к нему с большой настороженностью. Возможно, на мои оценки повлияло то, что говорил о нем и Симонове В.Каверин, с которым в то время я уже подружилась. Он называл Катаева «холодным человеком», считая его и Симонова – хамелеонами.
    В беседе со мной Катаев согласился, что на прозу Булгакова повлияли не только классики – Гоголь, Л.Толстой, Достоевский, но и полифоническая проза Белого. Правда, ему казалось, что я преувеличиваю философско-религиозный подтекст «Мастера», отыскивая созвучия с Вл. Соловьевым и др., но в целом одобрил новизну моего подхода и благословил на дальнейший анализ.
    У каждого большого человека есть свои слабости. Кто-то написал, что у Катаева – профиль римских императоров. С тех пор он к собеседнику (особенно к собеседницам) всегда поворачивался в профиль. Трудно беседовать с профилем, когда речь идет о подтексте, мениппее, структуре образа! В конце беседы он подарил мне только что вышедший 9 том своих сочинений с надписью: «Галине Федоровне Черниковой, с приветом. Валентин Катаев. 1972, апрель, Переделкино». Это автограф №5.

    Чтобы закончить свои записи о Катаеве, надо добавить, что после выхода его книги «Алмазный мой венец» почти все писатели «раздружились» с ним. Одни обиделись за Есенина, другие за Булгакова, третьи возмутились, как можно назвать «колченогим» писателя, которому ногу сломали в КГБ, остальные считали аморальным выдвигать себя на первый план, а Маяковского, Есенина, Булгакова и других – на роль спутников, что кружились вокруг возвеличенного «я». Каверин мне говорил: «Что можно ожидать от человека, который своих детей именует «Шакал» и «Шена» («Святой колодец»), а гроб матери ему кажется «конфетной коробкой»? Если б это были другие времена, я б его вызвал на дуэль. А так – я не здороваюсь; хотя и послал ему протест, он не ответил». И когда в мои приезды мы гуляли по Переделкину, то при встрече (случайной) с Катаевым он просил: «Будем говорить оживленно и якобы его не заметим, чтобы не здороваться». И хотя это было неудобно, я следовала просьбе и «не замечала» Катаева.
    Все, кто прикасается к творчеству Булгакова, особенно к «Мастеру и Маргарите», знают, что с ними происходят всякие необычные события, как плохие, так и хорошие. Плохие были и у меня: во-первых, много людей приложили усилия, чтобы моя защита провалилась (чего не произошло!). Далее, сдав работу в издательство, я узнала, что она «пропала» вместе с человеком (он удрал в Америку). А хорошего было больше – Булгаков подарил мне дружбу с тремя людьми – Сергеем Ермолинским (и его женой Татьяной Луговской), Веньямином Кавериным (и его женой Лидией Тыняновой), академиком Д.С.Лихачевым. Кроме того, во время написания диссертации я вновь встретилась с Володей Лакшиным, уже не аспирантом, с которым когда-то ездили на картошку, а авторитетным критиком, с Л.Жак, с Л.Якименко. Жалею, что по деликатности всё откладывала встречу с Еленой Сергеевной Булгаковой, с Володей Турбиным (хотела показать уже завершенную работу), но это стало для меня роковым – люди ушли в бессмертие раньше, чем я была готова к встрече.

    Прежде, чем перейти к дружбе и многочисленным автографам, письмам, фотографиям вышеназванных трёх людей (семей), остановлюсь коротко на автографе №6. Автор – Виктор Шкловский, сосед Кавериных в Переделкине. Я дважды была у Шкловского с Лидией Николаевной Тыняновой (Кавериной). Один раз (кажется) в 1973 г., второй – в 1975 г. Беседа шла больше о самом Шкловском, – прототипе «Белой гвардии». Шкловский этого не отрицал, хотя говорил, что в баки броневиков он сыпал не сахар, а что-то другое. Я рассказала очень коротко о своей работе, но речь шла больше всего о Дон-Кихоте (Виктор Борисович тогда работал над телесериалом), о «Серапионах», о бурной жизни и творчестве самого хозяина. Я очень люблю его «Zoo», но у него книги не было, и он дал мне другую книгу + бумагу с надписью: «Галине Фёдоровне Черниковой вместо (на время) Zoo. Виктор Шкловский, 1 августа 1975 год».
    Комментарии Каверина были ироничны. О храбрости Шкловского писали все, о том, что он получил георгиевский крест. Но Веньямин Александрович сказал: «А потом его ранили, он испугался и на всю жизнь!» Каверин не считал Шкловского большим писателем, хотя в «Скандалисте» и вывел его в качестве главного героя. Я же хвалила его «Zoo» и «Жили-были». Каверин перечитал эти книги и сказал: «Знаете, Галя, может быть Вы и правы, я просто забыл его прозу». Он же сказал, что Шкловский был эсером, так что в «Белой гвардии» он агент эсеров. Из-за этого после революции он оказался за границей.
    Вообще Шкловский очень живой, говорливый человек. Всё, что он говорил, - блестяще, интересно. Он очень любил женщин вообще и всегда жаловался, что раньше мог одновременно писать, беседовать, пить, флиртовать, а теперь для работы ему нужна тишина, а не шум людей вокруг. О его последней жене Каверин шутил: «Когда Витя женился на Серафиме (она Суок из «Трех толстяков» Олеши), мы все говорили: что ж ты выбрал такую старую? – А он ответил: знаешь, все дамы мне говорят: Витя, ты – гений, а она: Ах, ты мой кучерявый!» (А он облысел еще где-то в 20-25 лет, т.е. за 30 и более лет до женитьбы на Серафиме).
    В беседе Шкловский часто меняет тему. То говорит о Сервантесе, а через минуту – о Рабле. Много и интересно говорит о Стерне и его влиянии на Пушкина, Толстого, Достоевского. Затем – о своей нелюбви к структурализму. Я, как все литераторы 60-70-х годов, увлечена Лотманом и его школой. В этом ключе я писала работу о стихах Блока («Девушка пела…»). Возражаю: «Структуралисты Вас любят, цитируют, и, вообще вышли «из шинели» ОПОЯЗа». В.Шкловский: «Их книги – это то же, что написать руководство по музыке, не интересное музыкантам, или по археологии, которым археологи не пользуются. Нет эротики, а без этого, как говорил Эйхенбаум, нет литературы. Они всё знают, а это – неинтересно. Ведь важен процесс открытия. Книгу надо перечитывать через 10 лет, тогда она, как новая. А писать надо так, как Аристотель. А у них: во-первых, во-вторых… скучно!»
    Говорит о Финляндии, вспоминает Румынию. В 1918 году был комиссаром Черноморо-Дунайской флотилии (уже не Шполянский! – намёк на «Белую гвардию»). Крест получил еще раньше, в 1-ю мировую – из рук Корнилова. «А в Румынии интересная археология?» Не знаю, что ответить. Конечно, интересная: кроме цивилизации даков, есть раскопки греческих полисов и римских колониальных поселений. Рассказываю ему об интересном «Весёлом кладбище» в селе Сапынца, на севере Румынии. Там – весёлые кресты с юмористическими надписями. Учёные считают это реминисценцией веры даков: «даки расставались с жизнью смеясь» – записано где-то. Шкловский мечтает приехать в Румынию, обещаю передать Т.Н.Николеску (у нее большие связи в Союзе румынских писателей и Министерстве образования). Но он так и не был приглашен, а жаль.

    Из 1975-го возвращаюсь назад, к 1970-72 годам, когда я вошла в дом Сергея Александровича Ермолинского и Татьяны Александровны Луговской (сестры поэта Владимира Луговского). Это – автографы группы №7, т.к. сюда входят надписи на книгах Ермолинского, на фотографиях Булгакова, письма и поздравительные открытки и даже ценные подарки: мне – роза из слоновой кости, бумажная салфетка (парижская) от Елены Сергеевны (вдовы Булгакова) с буквой «Т», а моей дочери Маше – «малахитовая шкатулка» (правда, из пластмассы, но под малахит). С 1971 до 1981 гг. я была у них в гостях каждый раз, когда приезжала в Москву или в Переделкино (где они жили в комнатушке Дома Отдыха). Они больше любили принимать у себя на ул.Черняховского, возле метро «Аэропорт», где жили писатели, киношники, актёры, люди театра.
    Сергей Ермолинский – самый молодой из друзей Михаила Булгакова. Он сохранил и опубликовал воспоминания о Булгакове, уникальные фотографии «Мастера» и «Маргариты», шутливые «анкеты», на которые отвечал Булгаков. Вначале он пробовал силы в прозе, что было воспринято неблагосклонно. Потом перешел в кино, стал сценаристом, создал более 30 фильмов, например, «Каторга» (1928), «Земля жаждет» (1930), «Любовь и ненависть» (1935), «Дело Артамоновых» (1941), «Машенька» (1942), «Во имя жизни» (1947), «Неповторимая весна» (1957), «Друг мой, Колька!» (1961), «Где ты теперь, Максим?» (1964), «Неуловимые мстители» (1967). В театрах Москвы и других городов шли его пьесы: «Грибоедов», «Мой молодой Пушкин», «Александр Блок», «Синее море», «Ни на что не похожая юность» и др. Написал в последние годы прозу: повесть «Пещерный человек» (об эвакуации – ее страшно ругали), «Яснополянскую хронику» и др.
    Татьяна Луговская была художницей. В их доме – масса книг (старинных), диван (по словам Сергея Александровича, «на нем сидела вся русская литература», его называли «тургеневский», а я почему-то так и не спросила, какое отношение он имел к Тургеневу). Много ценных картин, фарфора. Нам с дочкой подарили по кофейной чашечке: мне – XVIII века, ей – XIX (с пасторальным рисунком на первой, цветочным – на второй). Нас всегда поили чаем и кормили пирожками или тортом (нас, т.к. с 1973 г. я всегда ездила к Ермолинским и Кавериным с дочерью Машей).
    Ермолинские не только советами и материалами помогали мне в раб оте над Булгаковым, но и по-человечески полюбили нас, поддерживали меня в тяжелые годы. Ведь нас, русских, в Ру мынии просто травили в те годы! Но это – другой разговор. А мы ведем речь об автографах.
    Вот надпись на «Яснополянской хронике»: «нашему милому другу Галине Черниковой с наилучшими пожеланиями и с неизменной симпатией от автора. Серг. Ермолинский, 11 VIII 1974 г. Москва».
    Более ранняя надпись: «Гале Черниковой с пожеланиями дальнейших успехов и с искренней симпатией от автора. С.Ермолинский. 25. X. 73 г. Москва» (книга: С.Ермолинский. Пьесы. М., 1973).
    На книге С.Ермолинского «О друзьях-соратниках в кино и о себе» (М., 1968): «Молодому литературному доктору, милой Гале Черниковой с неизменной симпатией. Серг. Ермолинский, 20.VIII.79, Москва».
А вот надписи на фотографиях Булгакова: «Милой Маше и ее маме. С.Ермолинский 5.VIII.75», на второй – «Галине Черниковой с приветом из Москвы. 5.VIII.75».
    Много новогодних открыток с пожеланиями «счастья, здоровья, богатства, успеха» – от Т.Луговской и С.Ермолинского. Отрывки их многочисленных писем. В 1970 г. они выслали мне два альбома – «Пермская деревянная игрушка» и «Федотов». Вот что пишет Ермолинский:
    «Для меня Федотов чем-то всегда соприкасается с Булгаковым – вроде, жанр, быт, но и обобщение, сарказм, ирония и печаль над пошлостью жизнеписуемого быта. Нет, это не передвижники, это гораздо больше, крупнее, удивительнее. Меня очень интересует, как продвигается Ваша работа. Да будет она окрылена! Конечно, с удовольствием и живым участием познакомился бы с тем, что сделано, написано, – и всегда рад помочь Вам советом…»
    Там же напоминание о воспоминаниях («М.Булгаков», журнал «Театр», №9, 1966) и просьба выслать перевод, если он появится в Румынии (во Франции, Англии, Польше – вышли, а у нас в Румынии – нет).
    Из письма 1974 г.: «Благодарю Вас за добрые слова о моём «Блоке» (пьесе). Мне были весьма интересны Ваши впечатления. Не забывайте нас, милая доктор – Галя! Ваш С.Ермолинский».
    В письме от 21.Х.75: «Милая Галя! Посылаю Вам четыре фотографии (Булгаков, Ермолинский, Елена Сергеевна). Все они – уникальны, из той серии, которую я подготовил для сборника о М.А.Булгакове в издании «Искусство». А посему, ежели Вы будете опубликовывать эти фотографии в своей книге, очень прошу указать, что фотографии эти – из моего собрания…»
    Книгу я не выпустила, о судьбе ее уже написала раньше, а фотографии дала для программы спектакля «Царь Иван меняет профессию» («Иван Васильевич» М.Булгакова). Я была со-переводчиком (с Анетой Добре), консультантом и автором большой статьи о Булгакове. Пьеса шла в Государственном Театре в городе Орадиа, с 4 июня 1981 г., имела большой успех. В этом театре литсекретарем была моя бывшая студентка – Елизавета Поп, и, по моему совету, здесь шли пьесы Л.Андреева, М.Горького, А.Чехова, М.Булгакова. А я всегда была литконсультантом режиссера, театральных оформителей и актёров.
    В моей диссертации Ермолинский не всё одобрил и принял. Его отзыв – на 4-х машинописных страницах. Нет смысла приводить его целиком. Он отмечает, что работа «производит впечатлений вдумчивой, серьезной и добросовестной… Привлечен широкий материал… Прочерчена сложная судьба писателя… Дан обзор критической литературы… от яростных нападок в 20 и 30 годы… до более объективных статей и исследований… в 60-е годы… Автор очень точно определяет самое важное в писателе, его движущую пружину, и только после этого переходит к «структурному» анализу его прозы, обнажая его приёмы, его взрывную манеру…» Ермолинский отмечает, что я верно заметила связь раннего Булгакова (рассказы, фельетоны) с поздним («Мастер и Маргарита», «Театральный роман», «Мольер»). Но он не согласен с тем, что прозу Булгакова можно сравнить с Белым, с философской оценкой мною романа, со сравнениями его исканий с «серапионами». «Могу утверждать, что ритмическая проза Белого… вызывала у Булгакова прямо таки буйное раздражение. А гоголевское в «Петербурге» Белого воспринималось Булгаковым, как вторичное и почти пародийное… Думаю, что Галина Черникова с излишней доверчивостью отнеслась к устным сообщениям В.Катаева об увлечении Булгакова Андреем Белым…» Затем, С.Ермолинский протестует против моей терминологии современного типа: бинарные оппозиции, структурные инварианты, топос, пространственный континуум и т.д. Отзыв завершается следующим: «Галина Черникова говорит о важном. Она знает, что на одном из этапов своего творчества взволнованно рассказал об «интеллигенции и революции» и эта блоковская кровная тема звучала у него и трагически («Белая гвардия», «Дни Турбиных»), и превращалась в фарс («Бег»), а на другом этапе поднимал тему художник-время-власть («Мольер», «Последние дни», и как тут опять не вспомнить о Блоке с его сокровенной речью «Назначение поэта»!). Галина Черникова говорит о Добре и Зле в романе, умело связывая его с мировыми литературными традициями… Желаю ей успеха, она его заслуживает! С.Ермолинский, 30.IV.73 Ялта»…
    Дружба моя с этими чудесными людьми продолжалась до их смерти. Я часто цитирую А.Грина: «Они любили друг друга и умерли в один день». К сожалению, сбылась лишь первая часть цитаты. Но они еще любили и людей, «дарили» их нам – свою племянницу-археолога и ее мужа, артистов МХАТ, где я опять посмотрела «Синюю птицу» Метерлинка (впервые я ее видела в 1938 году!), актеров театра им. Станиславского. Я часто жаловалась, что как-то не умею собирать деньги, вещи, т.е. жить, как считалось «респектабельно» в Румынии. На это мне ответили надписью: «Да здравствуют люди, не умеющие «иметь» и «жить»!» Они были красивой парой – высокие, стройные, подтянутые. Иногда шутили, обращаясь ко мне, что нас троих могли бы принять в петровский преображенский полк. Дай Бог им покоя, которого им не хватало в этой жизни!

    Перейду к группе автографов №8; к семье Кавериных, хотя о Ермолинских можно было бы написать еще много страниц. Здесь у меня была большая трудность – книг с автографами Веньямина Александровича и Лидии Николаевны около 20, три или четыре книги Ю.Тынянова (редактировал В.Ал.), письма, фотографии, интервью (я его напечатала по-румынски в литературном еженедельнике «Orizont»). Есть даже подробные записи бесед, но более поздние – 1975-76 гг.
    А началось всё в 1970 году, когда, позвонив, я получила приглашение приехать в Переделкино. Боясь запутаться, беру такси в Москве, называю а дрес: Переделкино, улица Горького, №15, дача Каверина. Таксист: «Это тот, «Два капитана»? Не може т быть!» Едем. Дача – деревянная, двухэтажная, выкрашена в светло-сиреневый цвет. На участке – сосны, березы, сирень, рябина. Густая трава – среди травы кусты смородины и клубники. На первом этаже – библиотека, кабинет-спальня Каверина, на этажерках – книги и игрушки, кустарные, полученные хозяином дачи или сделанные им самим из шишек, мха, коры, спичек. Небольшой зал с радиолой, диваном. Здесь много сувениров, особенно полученных от съемочной киногруппы (по «Двум капитанам»): багор, какие-то морские приборы, подарки от читателей. Маленькая комната внучки Тани, кухонька и большая застекленная веранда. Именно эта веранда и есть «душа дома»: овальный обеденный стол, большой диван (потом каждый раз мы с дочкой на нем спали), один угол занимает разросшаяся японская роза. На стенах – полотенца из Италии (сюда добавилось и наше), часы. На диване иногда возлежит огромный розово-рыжий кот Тюпа, гордый и, по словам В.Ал., нахальный. Роза, Тюпа и я с дочкой потом попали в книгу сказок «Ночной сторож, или Семь занимательных историй, рассказанных в городе Немухине в тысяча девятьсот неизвестном году» (Москва, «Детская литература», 1982). К этой книге я еще вернусь. На веранде обедали, пили чай, иногда смотрели телепередачи (редко), принимали гостей, разговаривали. По лесенке (по бокам ее – книги) попадаем на 2 этаж, здесь комната Лидии Николаевны и дочери Кавериных – Наташи. Знакомые мне говорили, что главное лицо в доме – Наташа, человек науки, женщина с сильным характером, не дипломат – если кто ей не понравился, то больше в этот дом не будет приглашен. Не знаю, чем и почему (ведь я тоже человек-лидер, «диктатор») я ей все же понравилась, как и обоим Кавериным. С 1970 года и до середины 80-х годов я получила не только доступ на дачу, но и приглашение на 2-3 дня пожить летом с дочкой у Кавериных. Даже после смерти Лидии Николаевны Наташа сказала: «Кого любила мама, всегда приму с радостью».
    Это был добрый дом, приветливый, спокойный, теплый, умный, талантливый. Хозяин и хозяйка не только известные писатели, у обоих – высшее филологическое образование, в доме – культ литературы и, я бы добавила, – Юрия Тынянова. Не знаю, всем ли известно, что Каверин и Тынянов женились на сестрах: Каверин – на Тыняновой, Тынянов – на сестре Веньямина Александровича. Брак Каверина был удачным, т.к. Лидия Николаевна не только любила, уважала, ценила, хранила от всех бед своего мужа, но и рожала детей, вела хозяйство, писала книги – больше из серии «Жизнь замечательных людей»: об актрисе Ермоловой, о Миклухо-Маклае, о Гарине-Михайловском. Она – небольшого роста, худощавая, быстрая в движениях, очень ласковая, внимательная, необычно сердечная, но и ироничная. Например, приезжаю с дочкой, она зовёт: «Веня, иди скорее, Галя и Маша приехали!» Каверин: «Не могу найти очки, а без очков я некрасивый!» Лидия Николаевна: «Можно подумать, что в очках ты – Аполлон!» Она вечно беспокоится о муже, о детях (сын с внуками каждое лето уходит в дикие места, в поход), о знакомых (даже о наших печалях). Веньямин Александрович – тоже худощавый (его заставили похудеть, и вообще, сидит на диете), внимательный собеседник, иногда любит поспорить, а проверив, что не прав – не преминет об этом сказать (например, после спора со мной, что Шкловский – хороший мастер прозы, особенно в «Zoo»). Оба они болеют, но не любят об этом говорить. Домработница любит на них ворчать за то, что «гостей-то лю-ю-бя-ят!»
    Брак же Тынянова был неудачным. О Тынянове Каверин говорит: «Грустный человек с грустными глазами и с грустной биографией. Был изящен, красив, хохотал, когда ему об этом говорили. Получал записки от студенток с признаниями в любви. Очень порядочный, отказался от любви ради семьи. В 1937 г. – попытка самоубийства. А реакция жены – возмущение, как будто подгорела каша. Затем заболел страхом, сжёг свой архив, в том числе письмо М.Горького. Писал эпиграммы, например:

    Любил фантазировать. Был у него устный рассказ, как Эдгар По приезжает в Петербург, в таверне встречает Пушкина, отказывается с ним выпить, т.к. по губам, ногтям, волосам видит в нем примесь негритянской крови…» Каверину кажется, что Тынянова недооценивают как писателя и теоретика литературы. Он приложил много усилий для переиздания его «Поэтики» и романов. Он писал вступление, комментарии, послесловие.
    Каверины не любили своей квартиры в Столешниковом переулке, круглый год жили в Переделкино. С юмором хозяин рассказал, как выбрал этот чудесный уголок. Получив Сталинскую премию за «Двух капитанов», он решил купить участок для дачи. Но как? И вот он покупает огромную коробку (подарочную, в 100 штук) папирос «Казбек» и идет к леснику. Тот советует: «Селитесь возле Гимна, он – не дурак, знает, что делает». Человек городской, Каверин думает: что такое «гимн»? – может, гумно? Но где оно? Лесник продолжает говорить, что на задах у гимна – хорошо. Каверин, поколебавшись: «А где гимн, что это?» Лесник: «Да Михалков же – Гимн Союза знаешь?» Каверин: «Пойдем, посмотрим!» Выходят, и тут лесник прокурорским тоном: «А папиросы что, взятка?» Каверин: «Что Вы, просто забыл, кому-то их нёс». Так в первый и последний раз хотел дать взятку.
    Веньямин Александрович очень дисциплинированный человек, его режим дня – нерушим. Утром он гуляет по лесу, уходя далеко, обдумывает свои книги. После обеда – пишет, работает в кабинете. Беседовать с ним можно либо по вечерам, либо когда (в виде исключения) он приглашает с собой на прогулку по лесу (1Ѕ - 2 часа ежедневно он гуляет, несмотря на дождь, снег, холод). На прогулках показывает любимые места: березовую рощу, красивую поляну, группу молодых сосен.
    А вечером – гости, чай, беседы, споры. Например, 31 июля 1975 г. Разговор о «Серапионах». Моё мнение, что в этой группе многие были «нацелены» на романтизм. Каверин о себе: был молод, честолюбив, самоуверен. Из всей группы – наименее талантлив был Никитин. Только он с Лунцем верили в геральдику рыцарского ордена «Серапионов». Речь зашла о М.Кузмине. В.Ал.: Без него русская литература – не по лная. Он был настоящий поэт, у него нет никакой порнографии.
    Вечер 1 августа того же года: разговор о Евтушенко. Был, читал стихи (его дача почти рядом, на заборе рисунок: - это папа. Рисовал Володька – сын Евтушенко). В.Ал., слушая стихи: «плохо, плохо!» Евтушенко подарил ему свою книгу с надписью «от потерявшего себя Евтушенко». В.Ал.: «Его талант загубила жажда славы, богатства».
    О Белле Ахмадулиной: «А ей мешает пьянство, меняющиеся мужья. А стихи – хорошие». О ее приемных детях, В.Ал.: «Это только мы по-старинке своих рожаем».
    Заходит А.Рыбаков, за чаем выясняет, где лучше – в Ялте или Коктебеле. Уходит. В.Ал. говорит о его трудной судьбе, о лагере, о «потере» документов (сменил, взяв другое имя), о его храбрости, но не с женщинами. Он от них бегает, а они его разыскивают.
    Вечер 3 августа – завязался спор о любви, на полном серьёзе. Костя (муж внучки Тани) доказывает, что Дон Жуан, Казанова – это любовь. В.Ал.: «Это не любовь. Есть люди, не умеющие любить, чувствовать ее как холод, жару. Есть люди – человеконенавистники. Например, друг Шишкова – Бахметьев. Видит человека и с радостью говорит: Ай-ай-ай! Что-то Вы плохо выглядите! Однажды встречает в автобусе Караганова, тот – кровь с молоком, здоров! Бахметьев помолчал, а потом ядовито: скоро война будет, Вас первого заберут».
    Часто В.Ал. дает мне почитать то, над чем работает, например, статью «Булгаков и его герои». Спрашивает: почему в «Белой гвардии» перо бледнеет, когда речь идет о любви? Мне кажется, что там два звучания, как сам писатель «настраивает» оркестр (звезды Марс и Венера): война, революция, история и противостоящая им СЕМЬЯ, мать (хоть умершая, но «витающая» над домом, оберегающая своих детей). Любовь к матери и семье выше любви мужчины и женщины в книге. А в «Мастере» любовь – это святыня, святыню нельзя объяснить, нельзя о ней громко говорить. Она движет героями, но мало описывается, присутствует, но нет ее на видимом, первом плане. Может, я и не права, но мое мнение заставляет Каверина задуматься.
    Во время прогулок речь заходит о «прототипах» его книг. Татаринов из «Двух капитанов» – синтез двух полярных исследователей – Седова и Русанова. Он проходит путь Русанова, писатель не знал тогда еще всех документов и советовался с помощником Седова, ставшим позже полярным художником. Война надолго вошла в его прозу: не только «Два капитана», но и «Открытая книга», «Наука расставаний», «Семь пар нечистых». По поводу последней советовался с адмиралом Головко – правда ли это? Головко – подтвердил, что да. Но орден «Красной звезды» получил всё же за корреспонденции с Северного фронта для газеты «Известия».
    Многое писал по «горячим следам», не только «Открытую книгу», но и «Двойной портрет» – о «войне» в биологии. Это В.Ал-чу хорошо известно: пострадал и его брат. «Вся советская биология – в крови, это еще лишь всего беллетристика». Герои этой повести имеют реальных прототипов: журналист Кузин – это Аграновский, а доносчик, фальсификатор, псевдоученый Снегирев – профессор Лебедев. Читала в рукописи пьесу «Эксперимент», кое-что из «Ночного сторожа», «Верлиоку». В «Верлиоке» – грозной, зловещей, но оптимистической сказке с радостью узнаю кота Тюшу и японскую розу с веранды. В «Ночном стороже» – себя и дочь под видом «сестёр Фетяска», умеющих варить ароматный, особенный кофе, раскладывающих пасьянс, говорящих на иностранном (увы, не французском, а румынском!) языке. Дело в том, что в 40 лет я выглядела на 25-30 (максимум), а дочь в 14-16 лет казалась старше, т.к. была очень серьезной, начитанной, глубоко думающей. Поэтому нас в Москве (Ермолинские, Каверины) называли «сестры», «Галя и Маша». В подарок мы всегда везли легкое белое вино «Фетяска». Нас просили перевести, и мы фантазировали: вино для девушек! (от фата = девушка). Я не могла пить то, что в России называют «кофе» и заваривала его так, чтобы был аромат, вкус, крепость. Маша знала много пасьянсов, а говорили мы с ней по-румынски, когда она что-то не понимала или я делала ей замечание. Вот из этих черточек и появились в книге сестры Фетяска, с румынской фамилией, кофе и пасьянсами. Если открыть книгу на стр. 7, то там можно прочесть о сестрах. От нас в эти сказки попала и фамилия Ивана (спасителя Феи Музыки) – Гильдебранд. Я рассказывала В.Ал-чу об О.Н.Арбениной- Гильдебранд, с которой видалась в Ленинграде, о ее знакомстве с Блоком (она с Любовью Менделеевой играла в том же театре), о ее альбоме со стихами влюбленных в нее поэтов – Гумилева, Рюрика Ивнева, М.Кузмина, О.Мандельштама (ей в сб. «Tristia» посвящены стихи от №99 до 107). Ему очень понравился и рассказ, и особенно фамилия.
    На книге «Ночной сторож» автограф: «Дорогой Галочке Черниковой от постаревшего сказочника с любовью и нежным приветом. В.Каверин. 25/VII.83».
    О сказках у нас был спор. Сначала говорили о Грине, я его очень люблю (не всё, правда). Каверин знал его. Рассказывал: был странен, нелюдим, его мучила совесть, что пришлось отказаться от эсеров. Очень был беден. Продавал рукописи с условием: не читать. Не был признан при жизни, не понят и после смерти. Любимая вещь (В.Ал.) – «Крысолов». Я считала, что всё же Грин – победил, ведь в 60-70 годы молодёжь им зачитывалась. От Грина перешли к Андерсену, Уайльду. Я полагала, что их сказки грустные, В.Ал. – не согласен: нет, оптимистичные, даже «Счастливый принц» Уайльда! Я находила страшной его «Верлиоку», и с этим он был не согласен.
    Каверин знал, что Маша училась читать по-русски по «Двум капитанам» (читала почти год). Книга была в ужасном виде, и он нам подарил каждой по книге. На моей надпись: «Милой Галочке Черниковой «Бороться и искать, найти и не сдаваться» В.Каверин 18/VIII 1974 г.»
    Не стоит приводить все надписи. Маше на книге «Вечерний день» (М., СП, 1980): «Дорогой Маше Черниковой на память о уже старинном, драгоценном знакомстве, с любовью. В.Каверин 4/IX-81».
    Ещё позже на 8 томе своего собрания сочинений: «Дорогой Машеньке с самыми сердечными пожеланиями а) счастливо выйти замуж б) не скучать в деревне в) не забывать друзей В.Каверин, 25.VII.83» (Маша с отличием закончила Университет и получила распределение в деревню, в среднюю школу, преподавать английский язык).
    Другие надписи – так же теплы, сердечны. Интереснее надписей – письма. Приведу несколько отрывков. Из письма от 30/I-74 г.:
    «Дорогая Галя, после Ваших милых, сердечных, «дочерних» писем, мне не хочется называть Вас по имени-отчеству. Спасибо Вам за них, n за откровенность, простоту. Видно, что Вы полюбили нас с Л.Н., а за что – я не знаю. На Ваше письмо, в котором Вы кратко рассказали историю своей жизни, я не сразу ответил: инфаркт, хотя и не тяжелый… Не надо быть Сократом, чтобы понять, что Вы – прекрасный, сердечный человек, любящий жизнь и делающий всё, что в Ваших силах, чтобы она не пропала даром… Книги о Серапионах написаны, вышли в Америке, во Франции – плохие. Тема сложная, на «братьев-разбойников» мы были не похожи, от романтики – далеки. Это история трагической деградации, писать о ней некому, кроме меня…» Добавление к письму Лидии Николаевны: «Милая, дорогая Галя! Спасибо Вам за прекрасные письма. Мы Вас очень полюбили и очень хотелось бы, чтобы Вы приехали к нам и просто пожили бы у нас, сколько захочется и мы могли бы вдоволь наговориться… Часто говорим о Вас с Ермолинскими…»
    Из более раннего письма – от 23/XI.73 г.: «Спасибо Вам за умное, интересное письмо. Я вполне разделяю Ваши взгляды по поводу Вашего мнения о нашем некоммуникабельном веке. Нельзя даже сравнить эпистолярную литературу XIX и ХХ века. Но дружеское общение, по крайней мере у нас, и, должно быть, у других славянских народов, – осталось, и даже, мне кажется, развилось… Я с большим интересом прочитал Ваш автореферат (о Булгакове). Параллели с Белым и его концепциями показались мне особенно интересными. Теперь буду читать Вашу книгу…»
    Опять 1974 г. (30/V): «Спасибо за письмо, за второе издание моего «Зеркала», за то, что не забываете нас. Мы тоже Вас отнюдь не забываем. Просто, я кончая вторую часть моих «Окон» («Освещенные окна») и в азарте работы запустил переписку… Пишу только Вам и ещё двум-трём друзьям… Меня очень, очень обрадовал Ваш отзыв о моей первой части. Книга была задумана давным-давно и однажды уже напечатана («неизвестный друг»). Новый вариант – новый, в полном смысле слова: от первой до последней буквы. Вы правы: я лаконичен, но только потому, что самоограничение, выбор в этой книге насущно необходим. Иначе она разрослась бы до бесконечности…»
    Многие письма потерялись: переезды на другую квартиру, ремонт в доме, «ревизия» бумаг и книг, «затопивших» дом. Но осталось, кроме поздравительных открыток, 3 письма 1973 года, 9 писем – 1974 года, 6 писем 1975 года, пропали все письма 1976 года, из 1977 г. – осталось 3, из 1978 – 2, а потом – по письму с датой – июль 79 г., январь 80 г., март 81 г., 3 письма – 1983 года, одно – 1986 года, по одному – за 1988 и 1989 годы. Многие письма – личные, даже шуточные, как в 1986 г.: «Я рад, что у Вас всё хорошо сложилось, хотя мне трудно представить Вас бабушкой, а Машу – мамой» (16.I.86); «Я буду очень, очень рад увидеть Вас и Машу. Мы будем состязаться – кто больше соскучился – и ещё неизвестно, на чьей стороне окажется победа… До скорой, весёлой встречи!..» (10/VII-75); «Спасибо, что Вы нас не забываете. Болеть я Вам решительно запрещаю. И вообще, если бы я был воплощением Рока, я устроил бы Вам великолепную, беззаботную жизнь» (15/V.75 г.) Эти письма многое раскрывают в Каверине-человеке. Часто делился своими печалями и радостями. Печали – болезни: то инфаркт, то кровоизлияние в мозг (1979 г.). Лидия Николаевна пишет об этом, а В.Ал., едва поправившись, добавляет: «Дорогие друзья, что-то давненько не видались?.. Так и жизнь пройдёт, как прошли Азорские острова» (это – намёк на наши беседы о Маяковском. Мне казалось, он – чужд Каверину. Неверно, всё почти дооктябрьское и кое-что из советского периода он любил. Хотя, конечно, ему ближе были Пастернак, Мандельштам, Кузмин, не говоря уже о Блоке).
    Лидия Николаевна – вечно в заботах, даже в письмах: Наташа улетела в Дрезден, как там она, Танечка (внучка) с мужем – в Польше, две дочки Кости (сына) – в Карелии, Костя – в байдарочном походе – обо всех болит душа (1 июля 1979 г.). Болела у них душа и за друзей. В 1975 году страшная кампания критики обрушилась на С.Ермолинского, по поводу «Пещерного человека». Считалось, что в повести он оболгал русских людей, находящихся в годы войны в эвакуации. Каверины попытались защитить его: «Вы правы насчет повести Ермолинского, но разве убедишь? И кого убеждать. Мы попытались защитить его и, надеемся, что статьи не будут иметь дурных последствий. Его картина об Островском в этом году выходит на экран, и я надеюсь, что она получит признание. Чувствуют они себя (и Т.А., и он) неважно. Однако, третьего дня ездили на выставку художников, их друзей… «Вазир» выйдет в этом году, и – надеюсь, большая книга статей Ю.Н. (Тынянова). Воспоминания о нём получили хорошие отзывы, но когда мы их увидим – Бог знает! Я по-прежнему кропаю собственные воспоминания и издалека, очень издалека вижу берег. Но уверенности, что книга в целом будем удачная – увы, нет» (из письма 10/III-75).
    В письме 1980 г.: «Я пишу сказку – самое лучшее занятие в старости. «Без внутреннего редактора» – а ведь это очень важно» (23/I-80).
    В 1978 г.: «Что касается меня, то я действительно растяпа (перепутал конверты и послал моё письмо, адресованное другому человеку). Правда, это не помешало мне написать две новых книги: одна – роман «Двухчасовая прогулка» появится в 11 номере «Нового мира», а другая – мемуары – в «Звезде»…» (10/VII-78).
    В 1977 году в Румынии было страшное землетрясение. Каверины срочно пишут мне и интересуются, все ли в порядке (ведь погибли – тысячи). «Ждём от Вас известий. Надеемся, что страшное бедствие Вас миновало…» (20.III.77). Да, в Тимишоаре жертв не было. А вот отец и мачеха – не волновались.
    Последние письма (после 1988 г.) напечатаны на машинке (все остальные – от руки). В 1988 г. Каверин спрашивает меня о внучке Тане: «Надеюсь, что у Вас жизнь с помощью маленькой Тани пойдёт счастливо и спокойно. Там, где в доме есть дети, само их присутствие оберегает от несчастий. Это открыл Андерсен и подтвердил своими сказками Е.Шварц. Что касается меня, то я, как полагается, старею [ему было уже 86 лет], простился с продолжительными прогулками, холодными душами по утрам и прочими наслаждениями жизни. Но работаю довольно много, и плоды моих трудов налицо, как сказал кто-то из великих…» (8.2.88).
    В последнем письме (14.1.89 г.): «Спасибо за фото внучки. Хороша девица! Дай Бог ей в жизни счастья, и пусть её судьба будет для Вас утешением. Я очень рад, что Вы намерены перевести мои сказки. В том, что перевод будет превосходным, я ни минуты не сомневаюсь…» Я перевела, но их так и не напечатали, хотя обращалась к издателям Бухареста, Ясс, Тимишоары. Каверин не очень известен в Румынии, мало переведен и довольно плохо. Пожалуй, «Два капитана», «Зеркало» и кое-что из мемуаров (всё это – до 1989 года).
    Что добав ить к этим автографам и письмам? У меня есть ещё интервью В.Ал., фотографии, где Каверины ещё молоды и красивы, хотя красивы они были и в старости.
    Как-то В.Ал. спросил меня: Галя, Вы – еврейка? Я ответила, что нет, по матери – яицкая (уральская) казачка, по отцу – (уроженец станицы Егорлыкской) – донская. А что, это плохо? – «Нет, но Вы что-то очень умная, талантливая и решительная». Я ответила, что это и в характере казачек, вот, например, Аксинья у Шолохова. Разговор прервался, т.к. Каверины Шолохова не любили и считали доказанным, что «Тихий Дон» он писал в «соавторстве» (с Крюковым).
    Я стою на берегу Стикса, на той стороне великой и страшной реки – любимые мной люди: родители, сын, две сестры, но и Ермолинские, Каверины, те, кто одарил меня теплом, радостью общения, книгами, письмами, атмосферой семьи и дружбы, чего мне так недоставало в детстве, юности. Судьба сурово за что-то наказала меня, в 10 лет я осталась без матери, в 24 года потеряла свою родину и сына, потом – трагическая гибель моих сестер – одна на БАМ’е, другая – от руки своего мужа. И, наверное, Рок всё-таки сжалился надо мной – и послал мне в подарок этих людей. Радость от общения с ними будет согревать меня до конца моих дней.

    Группа автографов №9: Д.С.Лихачёв. С Дмитрием Сергеевичем Лихачёвым я познакомилась в августе 1976 года на симпозиуме МАПРЯЛ (Международная ассоциация преподавателей русского языка и литературы) – «Связи русской литературы с другими литературами мира». Сначала заседания проходят в конференц-зале чудесного отеля «Парк» (София). Действительно, это окраина города, парк. Академическая чинность нарушается попытками создать непринужденную атмосферу. Так, Ломидзе взялся опровергнуть тезис «краткость – сестра таланта»: и в краткой речи можно наговорить глупостей, а Ирвин Уайл проводил сравнение: Марк Твен – М.Горький (один жил на Миссисипи, другой – на Волге, отсюда – тяга к обширной прозе и т.п.).
    У меня был доклад «Проза М.Булгакова в Румынии». О переводах и критической оценке её. Всё было взято (по договоренности) из докторской диссертации (1973 г.). И тут встает наша бывшая коллега по МГУ и Стромынке – Лия Ковалёва, вышедшая замуж за ортодоксального коммуниста-болгарина. Начинает меня «громить»: как я смела «протаскивать» на симпозиум «антисоветчика» Булгакова! Заседание вёл академик Лихачёв, но он вышел и не слыхал, что говорила Лия. Регламент был строгим, мне дали 3 минуты – докажи, что ты и твой Булгаков – не верблюды! В перерыве я рассказала Лихачёву о выступлении Ковалёвой, и на заседании он сказал, что Булгаков – не антисоветчик, что это – не язык научных споров, что моя работа – интересная, важная и хорошая.
    Потом была экскурсия: Сопот – Карлово – Колофер – Шипка – Габрово – Тырново – Плевен. Лихачёв сел возле меня в автобусе, подчеркнув тем самым, что я – не враг советской литературе, а то делегаты из СССР вдруг стали меня сторониться. Дмитрий Сергеевич пошутил: «Галя, Вам (тем, кто занимается советской литературой) надо давать молоко, как на вредном для здоровья производстве». Мы много в пути беседовали о Булгакове, о моей диссертации. Он не знал, что в рассказе «Зимой» Катаев вывел Булгакова, что Шполянский – Шкловский, что и перед смертью Булгаков шутил: «Я умер, несут гроб, лестница узкая, гроб углом стукается о чужие двери, там живут драматурги – отворяют и падают в обморок!» Спрашивал: можно об этом ему написать? Я, безусловно, была согласна, т.к. точно знала, что моя работа не увидит печати.
    В Болгарии Лихачёва «носили на руках»: за Соловки, за заслуги в русской литературе и за любовь к Болгарии. В своём докладе он напомнил, что письменность наша обязана болгарам. Его везде приглашали в президиум, даже на коктейлях давали ему стул. Хотя ему было 70 лет, но он выглядел моложе, смущался, говорил: «Галя, знаете, я себя чувствую Хлестаковым!»
    Мы обменялись адресами, но я что-то не верила, что академик, такой занятой человек, будет мне писать. И всё же, хоть редко, он писал. С 76-го до 90-го поздравлял с Новым годом от имени Отдела древнерусской литературы Пушкинского дома. Поздравления оригинальные – то голубь и солнце, то Богоматерь, то – рука, то – сам Пушкинский дом + подписи всех членов отдела. Рисунки, в основном, самого Д.С. Лишь обращение – от руки, остальное – на ксероксе. Были и открытки-поздравления, приглашение в 1981 г. на юбилей (75 лет научной деятельности). Как и Каверины, в 1977 г. тревожится: «Напишите авиа: целы ли Вы и Ваши родные? Беспокоюсь. Д.Лих.» А выше: «Дорогой Галине Фёдоровне Черниковой с приветом. 5.III.77».
    Сохранились два письма 1978 г. Одно – от 14.I.78, второе – 7.V.78. В первом речь идёт об исихазме, я спрашивала, что можно об этом прочесть. Он советует читать статьи А.Мейендорфа, его же книги о Паламе. А о Белом рекомендует «На рубеже двух эпох» Долгополова (и даёт его ленинградский адрес). Другое письмо по поводу альбома «Весёлое кладбище» (Румыния, 1972). Приведу его почти полностью:
    «Глубокоуважаемая Галина Фёдоровна! Получил от Вас замечательную, очень для меня важную и интересную книгу. Представляю, как трудно было достать эту книгу, изданную в 1972 г. Тем большая за неё благодарность Вам. Только у англичан еще встречается юмор в надгробиях, но главным образом в текстах, написать которые на своих памятниках завещали сами умершие. В этом же румынском кладбище поразительно радостная встреча со смертью в окраске, формах. На Руси смерть встречали как радость только святые. Вообще же радостное отношение к смерти – это какой-то остаток древнейшего народного мировоззрения.
    В Будапеште в этнографическом музее меня заинтересовали саваны, которые начинали вышивать себе женщины в самые радостные дни своей жизни. Первый саван, красный, женщина начинала вышивать себе в первый день замужества. Через десять лет она начинала себе вышивать синий саван. Еще через десять лет – другого цвета. И самый красивый – последний, белый. Помнить о смерти и готовиться к ней как к празднику. Мудрая жизнь. Как Вы живёте и над чем работаете? С искренней благодарностью, Ваш Д.Лихачёв. 7.V.78».
    Интересны надписи на книгах: не что он пишет, а как пишет. Это – пиктограммы. На книге «Великое наследие» (М., 1975) надпись со снежинкой и как морозный узор (25.XIII.75). На книге «Слово о полку Игореве» (М., 1976) надпись в виде колокола: «Глубокоуважаемой Галине Фёдоровне Черниковой с самыми искренними пожеланиями в науке и в жизни. Д.Лихачёв. 27.II.77». На «Поэтике древнерусской литерату ры» (М., 1979 г.) одно «Г» подчинено другому: «Глубокоуважаемой Галине Фёдоровне Черниковой на память о блужданиях в Комарове, но с самым сердечным приветом и наилучшими пожеланиями. Д.Лихачёв. 8.VIII.79.» В тот день мы долго искали его дачу, так что пробыли (с дочкой) недолго, а потом его зять отвёз нас на машине на станцию к предпоследней электричке.
    Наша последняя встреча состоялась в 1990 году на Конгрессе МАПРЯЛ в Москве. Я привезла ему альбом с фотографиями о революции в Румынии 1989 г.: танки, стрельба на улицах, баррикады, мертвые. Лихачёв был очень бледен, что-то в нём как бы погасло. Позже мне сказали, что в автокатастрофе (устроенной «органами») погибла его дочь. В перерыве мы сели на банкетку в Георгиевском зале, я рассказала о себе (ничего радостного), он слушал, задавал вопросы, листал альбом. Подошли какие-то «тузы» и «шишки» приглашать его куда-то. Он, как всегда, очень вежливо, но ледяным тоном им заметил: «Разве Вы не видите, что я говорю с дамой, и прерывать нас бестактно?» Лихачёв был человек большого масштаба, таких бы надо было делать министрами культуры, иностранных дел, советниками президентов. Его боялись, он был очень откровенен, неподкупен, непримирим с ложью, низостью в науке, политике, жизни.

    Группа автографов №10. Это – не литератор, но была Музой многих литераторов. Речь идёт об Ольге Николаевне Арбениной-Гильдебрандт. Её отец был довольно известным в Петербурге актёром и переводчиком. Сама она в юности писала стихи, рисовала, мечтала о актёрской карьере. Послала свои стихи В.Брюсову и получила довольно нелестный разбор, бросила писать, но любовь к поэзии осталась на всю жизнь. Входила в группу художников «13», там были: Татьяна Маврина, Д.Даран, С.Расторгуева, Н.Кашина, В.Лебедев, В.Милашевский, Н.Кузмин и др. Они были учениками Фалька и А.Шевченко, считали себя «примитивистами». Несколько акварелей Ольги Арбениной были в Третьяковской галерее. Она играла в том же театре, что и жена Блока – Любовь Менделеева. Была немного влюблена в молодого Блока, а он говорил, что ей подошла бы роль Незнакомки. Но она с юмором вспоминает, что вообще Блоку нравились «монументальные» женщины, как Волохова или Дельмас.
    В письме от 3/12.1974 г. она мне пишет: «Я с детства обожала Блока, причем стала обожать не от стихов, а от портрета, на котором он казался темноволосым и смуглым! Постепенно стала любить и стихи, которые сразу не понимала… В одном доме со мной жила кузина его жены, Менделеева Валя, учившаяся в одной (со мной) гимназии», только старше. Мы иногда ходили вместе по дороге и я её расспрашивала о «быте» Блоков, что её очень забавляло. Потом я познакомилась и с женой (Любов. Дм.), меня привели к ней за кулисы, а также и к Волоховой. Она играла «принцессу Турандот»… На литературном вечере познакомилась с Л.А.Дельмас. Да, еще до того, на спектакле пьесы Блока увидела самого Блока… Он оказался блондином, скорее похожим на норвежского шкипера, чем на индийского раджу, рядом с ним сидела «Кармен», т.е. Дельмас, в белом платье, и ела апельсин, мы разговорились, она пошла за кулисы в антракте и, вернувшись, сказала: Я рассказала о вас Ал. Ал., он посмотрел в щелку и сказал, что вы хорошенькая и… сможете играть незнакомку… Позже я познакомилась с Б., но он мне никаких особых слов не говорил. С Люб. Дм. я играла в Кронштадте в «Стакане воды». С Дельмас встречалась одно время, она очень хорошо относилась ко мне, при встрече расскажу всё подробно. Была я и на похоронах Блока – у меня осталось воспоминание о запахе флокса – были всякие цветы, конечно, но флоксов было целое море, будто кладбище пропахло этим запахом… С Л.Д. я часто встречалась перед её смертью, и она довольно откровенно со мной говорила, несмотря на разницу лет. Я и на её похоронах была… Почему она дурно пишет о нём? Я стараюсь не читать, мне это неприятно… Кажется мне, что неврастения была у него в натуре – мрачные предчувствия, и мрачный взгляд на мир. Она была – очень реальная, трезвая, скорее весёлая женщина, а не «Прекрасная Дама»… Кузмин-режиссёр флиртовал с Люб. Дм., а Кузмин-поэт (М.А.) ничего общего не имеет с тем… Ваша работа о цветовом символе (у Блока) – крайне интересна мне. Я помню впечатление о «лиловых» мирах. Как для художника… – окраска стихов и музыки играет большую роль… Целую Вас и Машеньку от себя и от Юлии Каз. Приезжайте к нам! Ваша Ольга А. 3.12.74 г.»
    Мы познакомились случайно, на даче Натальи Владимировны Салтановой (Гвоздевой) и Александра Борисовича Черняка – в Царском Селе (тогда – городе Пушкине). Мы туда приехали, как гости А.Б.Черняка, работника Академии Наук, знакомого моей бывшей студентки. Алик изучал, кроме всего прочего, румынский язык. Сначала мы с дочкой попали к нему на Фонтанку – квартира-музей: фарфор с императорскими вензелями, коллекция камей, монет, миниатюр, мебель XVIII-XIX веков, стены обиты штофом, ценные картины. Это – наследие Салтановых (кстати, её дом – бабушки Алика – недалеко от дома «Пиковой дамы», там тоже – мебель и картины XIX века, там собирались и «Серапионы»), Гвоздевых и Черняков (отец Александра был реставратором дворцов – в Царском селе, Павловске, его знали и в Эрмитаже, – так мы побывали везде «по знакомству»).
    На даче были две очень интересные пожилые женщины, одна – голубоглазая, очень аккуратно подкрашенная, красивая и красиво одетая – это была Ольга Арбенина. Мы разговорились, потом – встречались, переписывались. Потом, кажется в 1975 (или 1976) году были у неё в гостях, она жила на Невском проспекте, недалеко от Театра Комедии и Русского музея. Я ненароком попала в общество старых актрис, художников. Они заставили меня читать свои работы о Блоке – «Цвет у Блока», «Конструкция стиха» («Девушка пела», где, мне казалось, подразумевается в пространстве роза и крест), символ у Блока. Всё это обсуждалось за чаем, давались дельные советы не литераторов. Это было так необычно, в Румынии никто не собирается за столом послушать или обсуждать научные статьи, проблемы науки. Я очень волновалась.
    Ольга Николаевна не очень охотно говорила о себе, но как-то была очень разговорчива, показала мне альбом стихов и рисунков. В альбоме – неизвестные стихи Гумилёва, Мандельштама, Рюрика Ивнева, М.Кузмина. Тут же рисунки – её самой, Татьяны Мавриной, Дарана и других. Около одного стихотворения – посвящение: «Ольге Арбениной – Музе стольких поэтов». Да, многие были влюблены в неё, или играли влюблённых. Мандельштам увлекался ею одно время (о ней стихи в «Tristia» от 99 до 107). В шутку (или всерьёз) ради неё были вызовы на дуэль. Листаю альбом, прошу разрешения переписать кое-что. Выписываю три стихотворения: М.Кузмина, О.Мандельштама и Р.Ивнева. К сожалению, стихи Мандельштама я потеряла, остался листок со стихами Ивнева и Кузмина, пара акварелей Ольги Николаевны и пара писем. Остальное – исчезло. К сожалению, альбом я видела всего один раз. Ниже следуют стихи из него.

    (Речь идёт о картине О.Н.: пароход уходит вдаль, на берегу девушка протягивает руки к нему. Из-за этой картины-акварели я и увидала альбом. О.Н. попросила меня выбрать на память три акварели. Я хотела эту. Она сказала: только не эту! Я: Почему, она связана как-то с Грином? О.Н.: Нет, с поэтом И., т.е. Ивневым. И тогда-то показала в альбоме стихи. А потом, перелистывая, я увидела и другие имена).

    А теперь о судьбе альбома. Когда (кажется, в 1980 г.) последний раз я была на Невском у Арбениной, её компаньонка (Юлия Казимировна, мать балерины – подруги О.Н., репрессированной из-за польского происхождения) – умерла. О.Н. была растеряна и беспомощна. Кто-то (я не поняла, кто именно) взял на себя заботу о ней (приносить еду, платить за телефон, квартиру и т.д.) при условии, что все картины, альбом, архивы (письма, рисунки, афиши, театральные и т.п.) – после смерти унаследует он. Чтобы не вводить кого-то в соблазн, он запечатал всё, строго предупредив О.Н., чтобы никому ничего не показывала и не давала. Она была запугана, плакала, было очень обидно за неё. Я рассказала об этом Д.С.Лихачёву, но он тоже не видел выхода, т.к. в Пушкинском доме за архив ей бы дали гроши, на которые не прожить.
    После ее смерти я только раз была в Питере. Александр Черняк отвёз нас с дочкой на кладбище: простая могила, большой полированный деревянный крест. Всё, что осталось от Психеи, так её звал не только Кузмин, от «Музы стольких поэтов». Все вещи были проданы, чтобы заплатить за место на кладбище, похороны, долги и т.д.
    Вернусь к 1976 году, когда мы много и интересно беседовали. Она тепло говорила о жене Блока, считая, что её злость была оправдана, т.к. Блок изменял ей на глазах у всех. Но терпеть не могла (как и Каверины) Надежду Мандельштам. Говорила о ней: Злая, некрасивая, недобрая, лежит под иконами и всех проклинает!
    Почти в тех же выражениях отзывался и В.Ал. Кроме Надежды Мандельштам, он не любил и Лилю Брик: в её воспоминаниях – Она, Она, а он (Маяковский) – просто приложение к её биографии.
    Арбенина вспоминала и беседы в писательской среде 30-х годов. Так, говорили много о Пастернаке. Троцкий считал его первым, после Блока, поэтом. Приглашал к себе, предлагал написать что-то вроде «Войны и мира» Толстого. Пастернак (якобы) ответил, что это предложение очень лестно, он преклоняется перед Толстым, но писать не может, не пришло еще время писать – история еще только делается. Почему не предложите Маяковскому? – Троцкий: Он хороший товарищ… для охоты!..

    И всё-таки я очень мало записывала о беседах с Арбениной, Лихачёвым, Ермолинскими, Кавериными. Всегда были какие-то боле спешные (и казалось, важные) дела: посещение музеев, театров, экскурсии по Москве, Ленинграду (особенно, литературные), поездки в Псков и Новгород, посещение школьных и факультетских друзей в Москве. Дни были так заполнены, что на сон не хватало времени, отсыпалась в поезде «Москва-Бухарест». А ведь ещё надо было пройтись по книжным магазинам, посетить тётю (пока была жива), а ехать надо было по Казанской дороге на 42 километр, да еще идти 30 минут до её дачи. А теперь вспоминаю, записываю, не уверена, что это кому-то интересно, увидит свет и будет прочитано. В Третьяковке меня привлекала картина-идиллия «Всё в прошлом»: заброшенный парк, обветшалый дворянский особняк, в креслах сидит в старинном платье старая женщина и вспоминает. О чём? «О доблести, о подвигах, о славе…»? О том, как «боролись и искали, не нашли, но не сдались»?
  &nbs p; Закончу, как и начала, стихами О.Мандельштама: