*   *   *
Воскресенье: к вечеру обнова
громыхает семечками, но
кинщик заболел, и ни Крючкова, 
ни Быстрицкой – тихо и темно…

Кинщик заболел – кина не будет,
спрячь платочек, варежку закрой,
потеряй очки, подайся в люди –
в двухсерийный шипровый запой,

лапай продавщиц, буди соседа, 
уведи себя, как на расстрел,
на вопрос: - Откеда вы? – Оттеда,
где однажды кинщик заболел

*   *   *
Время долгого поста,
замороженных комфорок, 
перековки губ в уста  
для простуженных просфорок,
чтобы сердце – встреч Христа – 
выбегало на пригорок; 

время дремы, долгих дней
тишины, когда некстати
рюмочка, когда светлей
в черном, а не в белом платье…-
чем теснее, тем теплей 
братиям округ осляти…

Время вербы, влажных глаз,
сирых душ и пышноусых
батюшек, в который раз 
выкликающих стоусто
заикнувшееся в нас
Воскресенье Иисуса…


ДЕТСКИЙ ПОЭТ

Этот детский поэт,
у которого что-то было
с поэтессой детской,
потом – со взрослой,
потом – с актрисой, –

переходит улицу 
там, где его читатель,
то есть, дщерь и отрок – 
в роликовых зарницах;

этот детский поэт,
разлюбивший вчера актрису,
засыпает там, где обычный его читатель,
то есть, член дружины имени Кибальчиша – 
и присесть не в силах –

обитает там,
где его читатель,
то есть, бабка с дедкой
да внучка с мышкой,
да еще – собачка – 
облепили репку…

Этот детский поэт,
выпивающий кружку пива – 
пробудившись, 
а к вечеру – кружку водки,
а когда не спится,
то вермут зовет на помощь, –

этот мальчик,
который к тебе «старуха» –
обращается, 
мальчик, который пальчик
отмозолил, в строчки вгоняя детство – 
мне грозит в окошко
и молвит: «старик, послушай».

Вот и слышу:
трагедия; слышу: драма.
«Мама моет раму»,
а кажется, тянет репку, 
то есть, тянет-потянет,
а вытянуть все не может.

Вот и внемлю,
виждю, и даже стражду:
мама моет раму,
а кажется, будто тянет
(из четвертого – в пятый,
из озера – в библиотеку)
мое детство – репку,
юность мою – морковку,
мою старость – луковку…
Это не слезы, мама –

это детский поэт,
это дедка его и бабка,
это кошка и внучка,
да еще и собачка Жучка; 
то есть, жизнь его, мама, 
споткнувшаяся на репке...

Это детский поэт, 
у которого что-то было
в давнем детстве – с репкой,
а в старости – тоже с репкой…
Кто кого из них тянет,
не скажет его читатель, 
то есть, дщерь и отрок, 
а  уж мой читатель –
тем боле… 


*   *   *
И был я зван детьми Ерусалима
на пальмовую ветвь, на вопль «Осанна!» -
чрез Лазаря, восставшего из гроба,
чрез Марфу, пеленавшую его…

Дитя Марии – голубя смиренней,
Давидов внук – железнее железа,
зерно зерна, я мертвого мертвее
для Лазаря, испробавшего смерть…

Прости мне, Лазарь, возвращенье к жизни,
которая с лица не изменилась,
покуда ты лица ее не видел,
и прислонись к распятью моему…


ГУБЕРНСКИЙ ПОНЕДЕЛЬНИК

И шпилек пробормот, и бром из чайной ложки,
и сани у ворот, и кучер под окном, 
и обморочный бал, где с шаловливой ножкой
рифмуется паркет пиитом-шалуном;

и рифмы «кровь-любовь» святая непременность,
и в пажеский парик затолкнутый мужик,
и эти ох и ах, и эта парфюмерность
ужимок и усищ, мужланов и музык…

И Хлоя – на ушко, и Немезида дразнит,
и мушка на щеке, и мушка меж бровей…
и, боже мой, продлись вовек, губернский праздник,
с губернской мошкарой в губернии моей!..

Я вспыхну, как пиит, вздохну, как арендатор,
я губы облизну, и кончик языка
от жалости замрет: гобой и губернатор
горчливы, как чабрец, но, боже, как сладка,

вся в молниях смычка, виолончель в коленках!
Как солон кларнетист, как валторнист обжёг
слагателей беды губернского конвента – 
и Брута, и меня! Как тычется снежок

в широкое окно… Помедли, мой подельник,
печаль не торопя, упрячься в воротник…
Продлись до склона дней, губернский понедельник,
с санями под крыльцо, с валторной под язык…

*   *   *
Мотивчик бы сыскать, чтоб – жизни не смешнее
и чтобы – из нее и, в то же время – над;
чтоб книги не слышней, но ангела слышнее,
и чтобы – этот миг и этот листопад:

и Репин и Сезанн: и охряной, и алый;
и Книга Бытия, и Книга Перемен…
Славянская фита и иудейский алеф;
и запад, и восток: и когито, и дзен;

и без стиха Платон, и без него стрекозы,
но братец им Франциск, а родственничек – Даль…
О Розановский бес с крапивкой от Спинозы,
О Эпикуров дух, рассыпавший миндаль…

Кому из вас подпеть – кому из вас темнее
без песенки моей? объединившись с кем,
жить, книги не слышней и жизни не смешнее –
кому мотивчик мой, кому его повем?..

*   *   *
Музыка: Италия, Корелли,
сумерки: и в комнате, и за…
Женщина: глазища и колени,
старый пес: носище и глаза.

Пес: «я плачу», музыка: «я стражду».
женщина: «все валится из рук»…
Я уже терял их не однажды –
и ладонь, и лапищу, и звук…


ПЕСНЯ ПЕСНЕЙ

I
А коли жизнь и, правда, повторима,
как железнодорожные столбы –
я вздрагиваю: дщерь Ерусалима
из Песни Песней, 
		из второй строфы,
невесте даденной, является: 
«Доколе
ты пьянствовал, мой мирровый пучок
уж у грудей…» –
		и влажные ладони –
голубками – к бедру и на плечо…

И мнится мне: под небом Приангарья,
на улице Трилиссера и там,
где вечный жид играет на гитаре,
где злой чечен читает по складам – 
и кедры в радуге и виноград на блюде,
и кипариса тонкие листы…
И вздрагивают маленькие груди,
как самые тяжелые цветы;

и слово за слово, дыханье за дыханьем,
минута за минутою, и вот –
до петухов и с ними, 
с петухами,
и после них – свирель моя поет,

и яблоко за яблоком, 
и день ли
иль ночь – неведомо, 
и слез не удержать:
как много нас, как мало Иудеи –
накрыл плечом и вот уж не видать!..

II
День заикается, а тени и постель
уж разглагольствуют, и, правда, в самом деле – 
шалунья-девочка, с утра мою свирель
терзавшая, уже к иной свирели
припавши, трудится:	
		   полуприкрыт зрачок,
ресницы спутаны, царапая початок
иного Моцарта и слез иных…– 
			молчок,
моя свирель, 
не вздумай отвечать им!

*   *   *
…с музыки – с ее текучей
лентой Леты на челе,
с ласточки, на всякий случай
припадающей к земле,
с той, что вспыхнет им, чей адрес
вычисляется в Аду,
с той – иной, чей бедный ангел
поотвел твою беду,
с песенки, что еле-еле
дышит, вставши на носки
перед рюмочкой, где хмеля
чуть поболе, чем тоски…

*   *   *
Я человек дороги –
жестких скамеек,
алюминиевых кружек,
цыганских пророчеств…

Подмигивание локомотива
я принимаю за соринку в зенице Господа,
тишину полустанков – 
за косноязычье бесов…

Если хотите,
отберите у меня шляпу,
сумку, полную рукописей,
галстук с разводами,
брюки в клеточку –

стану родственником локомотивной трахомы,
вредным соседом тишины полустанков;

лягу на дно зацелованной кружки –
ржавым портвейном,
прозрачным спиртом, –

перед тем, как напиться,
вы обобьете зубы
о подпрыгивающий алюминий…