Когда заходит речь о поэтическом поколении начала 1940-х, мы привычно повторяем: «ушли, не долюбив, не докурив последней сигареты» (Н.Майоров), «умирали, не дописав неровных строчек, не долюбив, не досказав, не доделав» (Б.Смоленский). «Не долюбив, не досказав...» - так была названа и публикация стихотворений погибших поэтов в №20 «Огонька» за 1988 г. в антологии Е.Евтушенко «Русская муза XX века».
    Но так ли уж безошибочно верны все эти определения по отношению к «лобастым мальчикам невиданной революции»? Да, они погибли, «красивые, двадцатидвухлетние»; да, их при жизни почти не печатали; да, мало кому из них довелось вкусить тихих семейных радостей и, тем не менее, перечитывая даже то немногое, что опубликовано в посмертных коллективных сборниках и немногочисленных отдельных изданиях их произведений, видишь, что, вопреки всему, это было одно из самых высказавшихся, выразивших себя поэтических поколений.

    И все-таки - «строка, оборванная пулей...» Пулей?
    Я расскажу только об одном человеке - Михаиле Кульчицком, о судьбе его наследия, поскольку, готовя к изданию книгу его стихов (см.: Кульчицкий Михаил. «Вместо счастья: Стихотворения. Поэмы. Воспоминания о поэте.» Харьков, «Прапор», 1991 г. Сост., подгот. текста и прим. О.В.Кульчицкой и М.М.Красикова) не раз и не два терялся в догадках относительно происхождения опубликованных ранее текстов.
    Передо мной - автограф одного из самых знаменитых стихотворений о войне - стихотворения М.Кульчицкого «Мечтатель, фантазер, лентяй-завистник!», написанного поэтом за три недели до гибели. Когда называешь имяКульчицкого, всегда вспоминаются именно эти стихи. Почему? Потому ли, что это лучшее стихотворение, или потому, что других стихотворений Кульчицкого многие просто не знают, а это - перепечатывается из антологии в антологию, из хрестоматии в хрестоматию, переведено на иностранные языки? Скорее, второе. И у читателей возникает ощущение, что Кульчицкий - автор одного стихотворения (есть такая категория поэтов). Два тонюсеньких сборничка его стихов «Самое такое» (Харьков, «Прапор», 1966) и «Рубеж» (М., «Молодая гвардия», 1974), изданные очень скромным тиражом, давно стали библиографической редкостью, как и сборник «Вместо счастья».
    Однако всмотримся попристальнее в стихотворение, у которого, как кажется, столь счастливая судьба. Увы, это только кажется. Даже в упомянутой подборке в поэтической антологии «Огонька» это стихотворение напечатано без первых четырех строк (как в добром десятке других газетных, журнальных и книжных перепечаток), а в сборнике «Подарили планете победу» (Донецк, «Донбас», 1975) выброшенными оказались целые две первых строфы.
    Не надо быть литературоведом, чтобы понять: изъять из настоящего стихотворения 8 строк - значит попросту уничтожить его. Может, кого-то из донецких тайных сторонников будущего общества трезвости испугала фраза: «Я раньше думал: «лейтенант» звучит «налейте нам»?
    Но это еще не все. И в тех случаях, когда приводятся все строфы (например, в таком солидном издании как «Библиотека поэта», мы имеем дело вовсе не с авторским текстом, а с редакторским вариантом. В стихотворении «Мечтатель, фантазер...» сделано 5 (!) текстологических поправок.
    Когда-то Лев Аннинский написал: «Вообще Кульчицкий делал бы, наверное, все то, чем впоследствии прославились и Вознесенский, и его антиподы из лагеря деревенских «формотворцев», у него все можно найти: и фантастическую ассоциативность, и глубокую звукопись, строчка «скользит по пахоте пехота» до сих пор вызывает зависть нынешних музыкантов языка...» Уважаемые «музыканты языка»! Я предвижу, что ваша зависть возрастет еще больше, потому что звукопись у Кульчицкого гораздо лучше, чем у его непрошеных редакторов: «спешит по пахоте пехота».
    Точно так же оказались урезанными и перевранными многие стихотворения и поэмы Михаила.
    Бойко орудовали редакторские ножницы. Так, в 26-м выпуске альманаха «Поэзия» (М., «Молодая гвардия», 1980) от стихотворения «О войне», состоящего из 21 строки, осталось одно четверостишие.
    Совсем не случайно, думается, стыдливо исчезла концовка стихотворения «Кресты» в коллективном сборнике погибших поэтов, вышедшем в большой серии «Библиотеки поэта» (Сост. В.Кардин и И.Усок, редактор Г.Цурикова): «Рвать шнурок на шее, если понял, // Никогда не поздно. И верней. // Немец, издеваясь над погоном, // Скажет немцу: «Я - в душе еврей!» В брежневскую эпоху такой интернационализм казался явно чрезмерным.

    Порой это было следствием текстологической небрежности, некомпетентности составителей, но гораздо чаще в этих правках сквозит вполне осознанное намерение, диктуемое отношением к погибшим поэтам как к начинающим стихотворцам, которым не грех исправить нескладный стишок, пройтись по нему «рукой мастера». И «исправляли», и «проходились» - каждый на свой лад.
    Кульчицкого оглупляли, давая что-то невразумительно-мямлющее, типа «когда держать ее себе невмочь» - вместо: «в себе невмочь» (стихотворение «Дорога»), вылущивали самую суть поэзии, мысли. Например, в главе «Год моего рождения» поэмы «Самое такое» есть строки: «Но в бурой папахе, // Бурей // подбитой, // на углу // между пальцев // людей пропускал // милиционер, который бандита // уже почти что совсем не напоминал».
    Идет речь о Харькове 1919 года. Может, кого-то из современных читателей удивят последние две строки. Но надо же иметь хоть немножко представление об истории! Вспомним описание солдат революции в поэме Блока «Двенадцать»: «В зубах - цигарка, примят картуз, // На спину б надо бубновый туз!» Внешне - бандиты, каторжники! Составительница коллективного сборника «Сквозь время» (Москва, 1964) Виктория Швейцер, чтоб не морочить себе голову, решила совсем не связываться с милицией, просто выбросив этот кусок текста. Харьковчане (составитель сборника «Самое такое» Н.Шатилов, редактор Р.Я.Кальницкий) были более отважными. Вот что у них вышло: «..людей пропускал // милиционер, который бандита // по сторожкой походке распознавал». Куда там Овидию с его метаморфозами!
    В рукописи поэмы «Бессмертие» - черным по белому: «Пусть кошелек, как Жаров, пуст...» В сборнике же «Самое такое» почему-то пострадал С.А.Родов.
    У Кульчицкого: «Багров подножия гранит // Фантастов Грина, Верна, Маркса». В том же сборнике: «...Фантаста и провидца Маркса». Избавили Маркса от плохой компании!
    В «Балладе о комиссаре» у Кульчицкого читаем: «Как могильщики, // Шла в капюшонах застава. // Он ее повстречал, как велит устав. // Четырьмя гранатами, // На себя не оставив, - // На четыре стороны перекрестя». Печатается же: «перехлестав». Из каких антирелигиозных соображений надо было уничтожать образ?
    Подобных примеров - тьма.
    Что ж, во все времена находились «добрые люди», которые заботились о благопристойном реноме умерших, благо те безгласны и не нарушат желанной благопристойности. И тогда вместо пламенного: «И в мой жестокий век восславил я свободу...» появлялась манная каша Жуковского: «Что прелестью живой стихов я был полезен...»
Поэма «Самое такое», вопреки уверениям авторов комментариев сборника «Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне» (М., 1965), в том, что она дается целиком, напечатана была и в этом издании, и в книге «Сквозь время» (М., 1964), да и в харьковском сборнике (1966) не полностью, а с купюрами. Впрочем, проницательный читатель мог догадаться об этом по стоящим кое-где отточиям, которые, однако, он волен был трактовать и как пропуск текста, и как заурядное многоточие.
    Была произведена жесткая чистка всего, что казалось тогда «политически неблагонадежным», были начисто вымараны «крамольные» фамилии Скрыпника, Пятакова и др. Причем делалось это порой не только уже знакомым методом изъятия целых кусков, а путем выбрасывания (без замены) четырехсложного слова из рифмованного (!) текста. Ясно, что нарушалась ритмика, менялся смысл, стих превращался в истекающее кровью бесформенное существо. То, что в результате оставалось, не всегда даже чисто формально могло состыковаться. От поэмы «Бессмертие» в харьковском издании и вовсе остались клочья, главы были поданы в таком порядке: 1-3, 6, 7, 15-18, 21, 23, 25-29, 32-39, 41-44 (от 41-й главки осталось 4 строки), 49, 52-55. И хоть бы где-нибудь было сказано, что поэма печатается в отрывках! Понять не то что смысл поэмы, но вообще авторскую логику по такой публикации невозможно.
    Московский сборник «Рубеж» (сост. Д.Ковалев, редактор Б.Лозовой) с успехом повторяет все несуразицы предыдущих изданий и плодит новые: в него даже попало чужое стихотворение - «О детях», написанное однокурсницей Михаила по Литинституту Еленой Ширман.
    Как бы сам Кульчицкий отнесся ко всему этому?
    Когда в «Московском комсомольце» было напечатано одно его стихотворение, но, как писал поэт родным, «выбросили лучшую строфу и исковеркали две строчки», он «железно решил, что это - последняя уступка сегодняшним поэтическим нравам». Однако и позднее в журнальных публикациях первой половины 1941 г. произведения Кульчицкого появлялись не в том виде, в каком хотелось автору. И если к перевранному инициалу в журнале «Молодая гвардия» - «А» вместо «М» - поэт мог отнестись только с юмором: «То к лучшему. Было бы «М... Кульчицкий...» А теперь «А! Кульчицкий!», то о человеке, который, готовя к публикации в журнале «Октябрь» его поэму «Самое такое», по сути «расправился» с нею, дав из 8-ми глав 3 куска из трех глав, к тому же «вычеркнув эпиграф и напакостив во 2-й главе», Кульчицкий пишет совсем не в шутейном тоне.
    Идти на уступки, лишь бы напечатали, было не в его правилах. Это означало - давать халтуру. «С литературой лишь халтуру тогда пристало рифмовать», - сказано в романе в стихах Кульчицкого «На правах рукописи». Великий оптимист, Михаил видел даже особое благо в том, что стихи его почти не проходили в печать: «Оттого, что стихи по дюжине раз читаются всем друзьям и поэтам, слова понемногу заменяются, и получаются такие крепковатые и гениальноватые строчки, что их не оторвешь - как палец за палец от руки». Молодые поэты умели работать над стихом. Они становились мастерами. Всё чаще им удавалось достичь такого уровня художественной целостности, когда «из песни слова не выкинешь».

    Увы, после смерти этих ребят нашлись «богатыри», сумевшие не только разомкнуть крепко сжатые, как пальцы рук, строки, но даже вовсе «оторвать пальцы от руки». Так, начинающая поэму «Самое такое» глава «Дословная родословная» во всех изданиях до 1991 г. печаталась как отдельное стихотворение.
    Друг Михаила по семинару Сельвинского в Литинституте Павел Коган так представлял отношение людей будущего к ним - юношам начала 1940-х гг.: «0ни нас выдумают мудрых, // Мы будем строги и прямы, // Они прикрасят и припудрят, // И всё-таки пробьёмся мы!»
    Да, пришло время, когда, наконец, должны пробиться к нам их горячие строки - живое дыхание этих ребят. В их стихах сказано так много пророческих истин - и о себе, и о будущем страны. Вслушайтесь только в это напутствие своему поколению, звучащие в стихотворении «Дорога» М.Кульчицкого:

    Молодые поэты черпали оптимизм в завете своего учителя Ильи Сельвинского: «Поэт создает себе своих читателей». И «рукописные поэты» (так называли они себя), чьи стихи «гуляли по стране», несомненно, создали бы своих читателей - думающих, честных, откровенных, не боящихся смотреть правде в глаза.
    «Швейцары не пущали в прессу, // Но рос с горы лавиной аж // Геометрической прогрессией // Изустный именной тираж», - писал Кульчицкий («На правах рукописи»). Эти «лобастые мальчики» многое понимали, они вовсе не были оторванными от жизни «книжными романтиками», как это пытается представить С.Куняев. И успели сказать самое главное о нелегком своем времени.
    В записной книжке Михаила в записи от 16 ноября 1939 г. среди «заповедей», которым решил следовать молодой поэт, есть такая: «Говорить в стихах с будущим человеком, через головы редакторов и бывших строчек». Вспоминается сразу безумная мечта Маяковского дойти к будущему читателю «через головы поэтов и правительств». Автору поэмы «Во весь голос» это не удалось: спецлитераторы долго и успешно вели его под конвоем сталинской формулы. Не удавалось и Кульчицкому до самого последнего времени перепрыгнуть через упругие головы редакторов к своему читателю. Во времена, когда слово «интеллигент» было ругательным, Кульчицкий мечтал посвятить свою книгу лирики «интеллигенции - народу будущего». Станем ли мы адресатами стихов поэта - этим «народом будущего», удостоимся ли высокого сана - быть интеллигентами? Ведь «интеллигенция» в переводе с латинского - «способность понимать»...
    Свинцовые пули оборвали жизни золотых ребят призыва 1941 года. Пули равнодушия, трусости, конформизма обрывали их чистые, честные строки много лет спустя после войны. Удивительно, с каким постоянством всегда находится «осторожный человек», растаптывающий догорающее сердце Данко.
    Эти юноши погибли за Родину. Внешн ие знаки благодарности воздавались им чуть не ежегодно в подборках к 9 мая, в многочисленных коллективных сборниках и хрестоматиях, в теле- и радиопередачах. По сравнению с теми, кто был в приказном порядке «забыт», чьё творчество было репрессировано, их судьба кажется счастливой (впрочем, «Разговор с т. Сталиным» до 1988 года был в разряде архивных единиц Д.О. - «допуск ограничен» и опубликован только в 1991 г.). Но нам ещё предстоит дополнить картину поэзии конца 30-х многими строками, сохранившимися в архивах да «в пересказах устных», чтобы не растворялись в тумане лет, а проступили из тьмы светлые лики павших.