Мы живем в городе Коммаке. Это довольно условное объединение некоторого количества дорог, домов и магазинов. Мы снимаем квартиру на втором этаже двухэтажного дома, под нами живет спортсмен, в квартире рядом – молодой человек по имени Фил, под Филом на первом этаже, то есть рядом со спортсменом, обитает китайская семья с двумя музыкальными детьми. Они играют на пианино и скрипке, и пианино нам хорошо слышно, особенно «Собачий вальс». Оказывается, это – интернациональное музыкальное произведение, вроде «К Элизе» Бетховена, которое тоже слышится иногда. В общем, соседи у нас тихие, только спортсмен снизу курит, а мы нюхаем табачный дым в спальне. Причем совершенно непонятно, из какого отверстия этот дым к нам проникает – окна закрыты, кондиционеры не работают – холодно еще, отопление здесь у каждого свое, общего стояка нет. Наверное, протекает сквозь пол, то есть спортсменов потолок. Иногда через этот же источник нас душат парфюмерные ароматы. По мне так табачный дым лучше.
    В общем, соседи нам жить не мешают. Похоже, что мешаем всем мы. Когда я в четыре, допустим, утра меняю Лизавете памперс и она при этом истошно орет (непонятно, кстати, почему – я ей сухо делаю, благостно, а она открывает огромный прямоугольный рот и трубит в десять лошадиных сил), думаю, что уши закладывает не только у меня. Меняю я ей, значит, памперс и представляю себе, как Фил и спортсмен, лежа на своих холодных холостяцких одрах и наслаждаясь звуками из нашей квартиры, дают себе слово не жениться ни в жисть...

    Дом наш стоит в деревне под названием «Fairfield». Родным словом «деревня» именуется огороженное скопление однотипных домиков, вроде нашего. Домики объединены по нескольку в общее строение, называется таун-хауз. Этих самых хаузов в деревне штук двадцать. Если в каждом таун-хаузе, скажем, четыре домика, в которых проживает в каждом четыре семьи, то получается, что в деревухе живут шестнадцать да умножить на двадцать – итого 320 семей. Где-то так примерно.
    Преобладают в нашей деревне в основном люди пожилые и даже очень старые. Молодые в своем большинстве любят жить в городах вроде Нью-Йорка, а старикам надо, где потише и поспокойнее. У нас тут спокойно, я просто озверела уже от этого покоя. Хотя свои кайфы имеются.

    Кайф первый, тематический, про сибаритствующих старух.


Сибаритствующие старухи

    Деревуха щедро обсажена деревьями. И вот они цветут. Красота неописуемая – розовыми пышными акварельными букетами густо утыканы вишни – или они яблони, не знаю. Такая роскошь, так они пахнут, просто невозможно от них отойти, подойдя (эк я – прямо как Палисандр Александрович).

    И вот под этими вишнями сидят старухи. Точнее, лежат. Выволокли шезлонги и лежат в них, в джинсовых шортах и темных очках. Лежат они в шезлонгах под этими акварельными вишнями, обдувает их нежный майский ветерок, и на их блаженствующие тела тихо сыплются с вишен розовые лепестки... Такая на их лицах нарисована нирвана, такой невыразимый словами кайф, что я специально прошла мимо них три раза, а они сонно кивали мне своими крашеными головами...
    Следующая история про кактус объединена с историей про ангела. Во-первых, потому что это случилось в одно время, в одном походе за землей, а во-вторых, потому что про ангела история очень уж короткая.

Кактус и ангел

    Началось все с того, что я купила кактус (Очередной мученик, - прокомментировал Дима. Надо сказать, что кактусы у меня почему-то долго не живут, а я их все равно настойчиво завожу). Так как он оказался, бедолага, в пластмассовом маленьком горшке, пришлось купить ему горшок керамический и побольше, а, соответственно, для пересадки мне понадобилась земля. Кактусу не каждая земля подходит, ему трудно угодить, поэтому решила я купить ему специальную кактусовую землю – такая тут продается в цветочных магазинах.
    Неподалеку имеется у нас большой цветочный магазин. И вот пошли мы туда с Собакиным по землю. Привязала я Собакина к знаку «Парковка для инвалидов» и вступила в ароматное нутро шопа. Полюбовалась на цветочки, а тут и продавщица подвалила – чего типа надо, вежливо спрашивает.
    Я ей говорю:
    - I need planting mix for cactus (Мне нужна смесь для посадки кактуса), – причем, надо сказать, я не знала точно, как называется эта самая посадочная земля. Решила – объясню как-нибудь. Продавцы в Америке – народ понятливый и к иностранцам участливый, вот я и понадеялась.
    Продавщица вздрогнула и вытаращилась на меня с таким лицом, как будто я не по-человечески с ней заговорила, а заблеяла или, скажем, заквакала.
    - What? (Чего?) – говорит.
    Я решила, что не попала с определением почвы. Дай, думаю, по-другому попробую.
    - I need planting ground for cactus (Мне нужен посадочный грунт для кактуса).
    - I don’t understand you (Я тебя не понимаю), - в отчаянии воскликнула продавщица.
    - Ground, – повторяю, – for the cactus in the pot (Грунт для кактуса в горшке).
    - What?? – ее аж судорога свела.
    Ну ладно, думаю. Пойдем иным путем.
    - I need to plant the cactus... the flower (Мне необходимо посадить кактус... цветок), – медленно и очень внятно начала я, заменив кактус на просто цветок – вдруг она не знает кактусов.
    Развивать тему не имело смысла – по лицу продавщицы было видно, что она не понимает ни одного слова, выскакивающего из моего рта. Я запаниковала. Что со мной? Мой английский безусловно плох, но не настолько же – я всегда в состоянии объясниться, а тут прямо какая-то коммуникативная катастрофа. На помощь неожиданно пришла посторонняя тетка, выбирающая себе розочки.
    - I guess she needs planting mix (Кажется, ей нужна земля для посадки), - осторожно сказала она бедолаге.
    - А, – обрадовалась та, – planting mix!
    Тьфу ты, – подумала я, – оказывается, я сразу угадала и зря так мучалась. Вот же ж тупица попалась.
    Но оказалось, что земли у них нет, и меня послали в другой магазин, еще ближе расположенный к нашему дому.
    Дима потом сказал, что это был довольно типичный случай – многие американцы, когда слышат английскую речь с акцентом, даже самым незначительным, просто перестают слышать. У них замыкает в голове какой-то проводок, и они не в состоянии понять ни слова. Такой вот природный феномен.
    Да, так вот. Пошли мы с Собакиным дальше, в тот магазин, куда меня направила продавщица, когда ее разомкнуло наконец.
    Там ме ня сразу поняли. Есть, говорят, у нас земля для кактуса. А вот у вас ли, спрашивают, есть ли кто-нибудь, кто ее понесет?
    Да мне, говорю, надо посадить только один маленький кактус в маленький горшочек...
    Ага, отвечают, только у нас земля в мешках по 25 фунтов (это примерно 12 килограмм).
    Нет, говорю, спасибо, не надо. Я где-нибудь еще поищу, в таре поменьше.
    Прошлись мы с Собакиным по этому магазину и увидели потрясающе абсурдную вещь. На полке стоял игрушечный гамак. Настоящий такой гамачок, с плетеной из веревочки сетью, подвешенной на четыре палочки. А в гамаке лежал ангел. Надо же им было кого-то в этот гамак положить. Вот они и устроили там керамического румяного ангела, какие продаются во множестве на Рождество – такое безыскусное кудрявое уродище с крыльями. Лежит он себе в гамаке на боку, и видно, что ему весьма комфортно коротать там весенние и летние деньки. Покачивается. Класс.
    У меня даже настроение от этого зрелища улучшилось. Так буквально в рутине бытия узришь случайно перл и радуешься ему, как родному.


Кайф без названия

    Гуляли мы с Лизой. Она лежала в коляске и шевелила пальцами ног. Нас десять раз останавливали разные тетки и сюсюкали над ней – сю-сю-сю, какая девочка, сю-сю-сю. Они тут любят поворковать над случайно повстречавшимися детьми – и себе улучшают работу печени, и родителям приятно.
    (Про печень это я в том смысле, что избыточная желчь от злобы вырабатывается, а от приятного зрелища, вроде моей Лизы, дрыгающей ногами, видимо, наоборот – печень расслабляется и улучшает пищеварение организма)
    Да, так вот. Останавливает нас очередная кикимора, сует в коляску свое немытое рыло и спрашивает вдруг:
    - Are you his daddy? (Ты его папа?)
    Я так изумилась, что чуть не упала.
    - No, – восклицаю, – I am her mommy! (Нет, я ее мама).
    И она дальше пошла.
    Пришла я домой и спрашиваю Диму – неужели я так мужеподобно выгляжу? Он неопределенно похмыкал. А Димина мама высказала хитрое предположение, что тетка решила, что я лесбиянка-самец. Вот какие пироги.


Кайф про меркантильность

    Американцы ужасно меркантильны. Зарабатывают на всем – даже буквально на самом святом. Возле нашей деревухи есть похоронный дом. Католический, от Коммакского аббатства. Меня каждый раз, как иду мимо, не перестает радовать вывеска. Золотыми витыми буквами на черном фоне указано: «Commack Abbey, Inc.» То есть Аббатство инкорпорейтед.
    И я представляю себе, как это смотрелось бы у нас: Общество с ограниченной ответственностью «Храм Христа Спасителя» или, скажем, Совместное предприятие «Американская архиепископия Константинопольского Патриархата». Хотя не исключено, что практически так оно и есть, но звучит дико.
    Кстати говоря, по поводу меркантильности вспомнилась мне одна прошлогодняя история. Работал со мной один молодой человек по имени Гриша. Лет ему двадцать шесть или двадцать семь. Учился быть видео-монтажером. Учился безуспешно, ибо был совершенно негоден для этой работы. Потому что видео-монтаж – дело в некоторой степени творческое. Научиться пользоваться компьютерными программами для монтажа очень легко, но невозможно научить человека чувствовать уместность нужного и бесцельность лишнего. Кино – это композиция, которую лепит монтажер из сырого материала видео и своих личных талантов. Вкусом и тактом ты или обладаешь, или же нет.
    Гриша был и не то чтобы тупой, но какой-то морально недоразвитый. Он приехал с родителями в Америку в 16 лет, принял обрезание, поучился в колледже в Детройте, поехал в Израиль, послужил там год в армии (причем наемником), вернулся в Детройт и переехал в Нью-Йорк искать лучшей доли. Подался в монтажеры. Он, как и очень многие бывшие наши в Америке, зациклен на своем еврействе. Бедный парень не может найти себе девушку, потому что у него очень высокие требования. Она должна быть красивой, из хорошей семьи и, конечно, еврейкой. Причем сам он довольно уродлив, прыщав и, главное, как я написала выше, морально ущемлен. Однажды он спросил у меня после очевидно долгих раздумий:
    - Ты же не еврейка?
    - Нет, – отвечаю.
    - А почему у тебя еврейская фамилия?
    - Потому что мой муж – еврей.
    Он был совершенно убит этим сообщением.
    - Как? Он еврей – и женился на тебе?
    - Да вот, – говорю, – так вышло.
    - А что его родители? Они не были против?
    - По-моему, – говорю, – они были очень рады.
    - Не понимаю, – пожал Гриша плечами. – Как это вообще могло случиться?
    - Понимаешь, Гриша, – говорю я, – не всех интересует разведение породистых кроликов.
    Он, конечно, не понял. У него вообще тяжелые отношения с языками. Он сносно, но крайне примитивно говорит по-английски. Он кое-как знает иврит (сам признался, что не силен). А по-русски он изъясняется простыми предложениями, состоящими не больше, чем из пяти слов. Очень многих слов он не знает. У него нет никакого культурного бэкграунда, как сказали бы американцы. То есть нет базы, которую получает каждый человек, растя и развиваясь в семье, с друзьями, в школе, в конце концов. Ни русского, ни американского, ни еврейского. Сначала я думала, что он просто очень скромен, но оказалось, что нет, не скромен. Упоминания при нем известнейших героев Библии и советских мультиков (ничего, что я их объединила?) вызывали интеллектуальный вопрос: «Га?»
    Книг он не читает, но при мне ходил на концерт Петросяна. Крайне пренебрежительно однажды отозвался о Коране в присутствии нашего сотрудника-мусульманина, чем потерял его расположение навсегда и очень.
    Я понимаю, что когда родители привозят в Америку маленьких детей, новая американская среда и культура этой самой среды быстро замещает собой русскую. Но Гриша приехал шестнадцатилетним. То есть у него просто ничего не было и там, на родине. Он такой уродился или его таким недоделанным не доделали родители.
К чему это я все? Однажды я, уже не помню, по какому поводу, сказала ему:
    - Гриша, нельзя же быть таким меркантильным.
    - Каким?
    - Своекорыстным.
    - А?
    Я задумалась, потом спросила у Томы:
    - Тома, как объяснить, что такое «меркантильный?»
    - Ну... это не альтруистичный, – бодро отозвалась она.
    Гриша больше не переспрашивал.
    Еще вспомнила про Гришу.
    Он жил очень близко от места работы, буквально в трех минутах ходьбы. Однажды наш шеф оставил мне ключ, потому что уехал куда-то рано и сказал закрыть вечером двери. В тот день я как раз куда-то сильно спешила после работы.
    - Все, Гриша – говорю, когда склянки пробили шесть, – быстро уходим, я очень спешу.
    Гриша собрался и вдруг сказал:
    - Я в туалет хочу.
    - Давай, давай быстро, я опаздываю.
    И он просидел в туалете ДВАДЦАТЬ ПЯТЬ МИНУТ!
  &nb sp; Все про Гришу. Он уехал назад в Детройт и открыл там свою студию видео-монтажа.
  &nbs p; А сам он из Молдавии.


Кайф о парикмахерской

    Я совершенно заросла волосами и решила как-то однажды подстричься. Выбрала для этого середину буднего дня, когда все люди на работе и никто не посещает парикмахерских. А их у нас рядом целых три.
    Вошла я в одну. У входа за отдельным столиком сидел администратор, а за ним открывались безбрежные просторы, и возле каждого пустого кресла сидела парикмахерша и скучала. А иные сонно беседовали.
    Администратор поприветствовал меня с радостной готовностью оказать множество услуг.
    - Подстричься хочу, – говорю.
    - На какое время вы записаны?
    - Ни на какое. Сейчас хочу.
    Он достал огромный растрепанный гроссбух, с кряканьем растворил его и стал долго и медленно листать и просматривать. Наконец оторвался и со счастливой улыбкой сообщил:
    - Как удачно! Как раз сейчас у меня есть возможность подстричь вас без предварительной записи! Проходите.
    Я села в указанное кресло, и была я такая совсем одна в огромной пустой парикмахерской. Наверное, я составила всю их дневную выручку.


Старая старуха

    Есть у нас одна постоянная собеседница во время прогулок с Собакиным. Старая-престарая, ветхая, согбенная бабка. Надо сказать, правда, что она всегда одета в светлые брючные костюмы, и у нее аккуратно накрашены губы. Она гуляет по деревне и, когда видит Собакина, непременно подходит к нам и заводит беседу.
    Беседа всегда одна и та же. У нее была когда-то собака. Такая же точно, как наш Собакин, только чуть поменьше. Это была очень, очень умная собака. Она любила старуху и особенно ее мужа. Когда муж умер, собака тоже умерла. От горя.
    Бабка рассказывает мне эту историю каждый раз, и Диминой маме она ее рассказывает, и всем, наверное, своим случайным собеседникам. Она, видимо, не запоминает лиц. Она рассказывает ее с таким чувством, с такой страстью, и своими высохшими до прозрачности пальцами дотрагивается до моей руки. Кажется, эта собака и ее трагическая судьба – все, что осталось в памяти старухи. Она говорит, что любила ее, как родную дочь, ведь собаки – это почти как наши дети, не правда ли? При прощании она благословляет Собакина: «God Bless you, dear».
    Недавно мы встретили ее опять. Она рассказала мне всю историю с начала до конца, и вдруг привносит нечто новое:

    - Мой секретарь (или моя секретарша?) написал портрет моей собаки. Он висит у меня дома на стене. Ты должна обязательно его увидеть. Пойдем.
    А я, надо сказать, гуляла с Собакиным и Лизой. А это не очень удобно – гулять с коляской и бегающей во все стороны собакой на поводке. Но делать было нечего. Я обреченно поплелась за бабкой, а со мной вся моя команда. Мы медленно-медленно доползли до угла ее дома, она повернулась ко мне, протянула руку и сказала:
    - Очень приятно было с тобой побеседовать. До свидания, – и пошаркала прочь.
    Вот так.

Боря, ты ее купил!

    Поехала я в прошлую среду по делам в Квинс. Это район Нью-Йорка, в котором мы жили раньше, до переезда в благословенный Коммак. Ехать туда от нас на машине примерно час. Я бываю там теперь крайне редко, и каждая поездка – это событие. Там люди, огромное количество людей! И они все такие разнообразные. У нас в Коммаке живут в основном только белые. Это тенденция – чем дальше вы уезжаете от Нью-Йорка, тем меньше цветных граждан будет вам встречаться. А Квинс – район испанский и негритянский, там белых меньше.
    Не важно. Это город, там пешеходы, магазины, масса машин, светофоров – движение, шум, толчея. И там есть русский книжный магазин. Называется «МОСВИДЕОФИЛЬМ». То есть книги в нем продукт как бы побочный, в основном там торгуют видеокассетами, дисками и всяким таким прочим, но немножко приторговывают и книжками.
    Меня интересовали детские. Я пытаюсь собрать для Лизы приличную библиотеку, и это был повод ее пополнить. Хозяйка магазина указала мне на кучу книг в углу, которые она только привезла и еще не успела расставить на полках. Я села возле этой кучи и погрузилась в нее буквально без остатка – это такой кайф. Сидела я там, ковырялась и краем глаза наблюдала за прелестной сценой.
    Пришел в магазин толстый, лысый, безобразно противный мужик. С девочкой лет семи. Поздоровался с хозяйкой и побеседовал с ней как старый знакомый. Надо сказать, что почти все русские магазины любого профиля в Квинсе держат бухарские евреи, и этот магазин – не исключение. И мужик тоже был бухарский, и хозяйка, конечно.
    - Давай, мы тебе купим книжку,- предложил он девочке и сам пошел копаться в книгах. Вдруг он с хрустом разодрал на какой-то книге полиэтилен.
    Хозяйка издала нечеловеческий вопль и завыла:
    - Боря, ты ее уже купил! Ты купил ее, Боря!
    Боря слегка растерялся.
    - Да я посмотреть просто хотел.
    - Ты купил ее, Боря! – монотонно выла хозяйка, – я думаю, кто книгам товарный вид портит все время, а это ты, козел! Кто ее теперь с порванным полиэтиленом купит? Ты купил ее, Боря. Ты ее уже купил!
    - Ты такая красивая сегодня, – вдруг льстиво сказал Боря.
    - Боря, не заговаривай мне зубы, ты ее уже купил!
    - Папа, оставь эту книгу, пойдем домой, – сказала девочка испуганно.
    - Девочка, не учи своего папу плохому, – вопила хозяйка, – ты купил ее, Боря!
    Напор был мощным. Боря растерянно держал книгу в руках и морщины глубокого раздумья бороздили его низкое чело. Дело в том, что книга была – подарочное издание «Камасутры» – глянцевая, огромного размера, со сложно и неприлично сплетенной парой на обложке. Явно очень дорогая и ненужная книга. Боря над ней тяжко размышлял. С одной стороны, – читалось на его лице, – такая книга в его хозяйстве не пригодится. Во-первых, денег жалко. А во-вторых, с женой, что ли, ее разглядывать? А любовницы, судя по Бориному виду, у него быть не могло – настолько неразборчивых женщин не существует. Но с другой стороны, люди могут подумать, что у него нет денег или денег жалко, а это непереносимо для чувства собственного достоинства любого бухарского еврея. Поэтому через пять минут Боря с тяжелым пакетом в руках гордо покидал магазин.
    А ребенку книжку так и не купил, между прочим.


Кролик

    Купила я в продуктовом магазине кролика. Увидела, что продается, и меня посетили приятные гастрономические воспоминания: когда-то мама его готовила очень вкусно, я любила.
    Кролик был глубоко заморожен и размораживался в миске целый день. Он оказался безголовым, тщательно почищенным внутри и снаружи, в нем оставили печень, сердце и почки. Печень я решила потушить вместе со всей тушкой, а сердце и почки, пораздумав, выкинула – они были в сале и поэтому даже Собакину их дать было невозможно.
    Кролика надо было ра зрезать на куски – и тут начались проблемы. Он был такой весь розовый, свернувшийся калачиком, с ручками и ножками, трогательно прижатыми к животу – короче, это было не мясо. Это было домашнее животное, прежде как будто любимое и родное.
    Чувство вегетарианства меня посетило впервые. Я очень люблю кушать мясо. И говядина, свинина или, скажем, баранина подобных ощущений не вызывают. Может, дело в том, что они продаются безликими кусками, а кролик был целый. Впрочем, целые тушки кур и индюков я кромсаю вполне равнодушно.
    То есть я его, конечно, разделала и потом потушила в сметане и с грибами. Но кайфа не было. Я люблю иногда готовить, но это было сплошное мучение. Особенно душераздирающе выглядела спинка с торчащими по-младенчески позвонками, кошмар.
    Я его попробовала один раз – поела с легким чувством каннибализма.
    Больше готовить кролика я не буду никогда.


С прибытием!

    В прошлое воскресенье поехали мы с Димой, Лизой и Собакиным в лес погуляти. Спустили Собакина с поводка, и он бегал радостными кругами. Купался в озере, ловил палочку, страстно нюхал все вокруг – короче, был совершенно счастлив. Я из-за него и люблю эти поездки в лес. Лизе пока все равно, где спать в коляске – в лесу ли, во дворе ли дома, а бедному псу такая радость.
    Вдруг нам навстречу вышел мужчина с большой черной собакой на поводке. Псы обнюхались, повиляли хвостами (черная собака оказалась женского полу, посему все было мирно и дружелюбно с обеих сторон). Дядька сказал, что по окрестностям рыщут лесничие на автомобиле и высматривают собак без поводка, за что сурово штрафуют их легкомысленных хозяев. Мы его поблагодарили и прицепили Собакина.
    - Откуда вы? – спросил дядя.
    - Из Коммака, – ответил Дима.
    - No-o-o, - протянул мужик недоверчиво. Он явно имел в виду страну-производителя.
    - Ukraine, – сказал Дима.
    - Ukraine, aha, – сказал дядька. Потом откашлялся и торжественно произнес:
- Congratulations on making it here! (Поздравляю с прибытием!), – причем выражение лица у него было такое, как будто он встречает нас у трапа.
    Эти аборигены иногда ужасно трогательны.


Об автолюбителях

    Недавно я наблюдала поразительную сцену.
    Чесала я Собакина у мусорника. А мусорник наш расположен возле автостоянки. Я давно заметила на этой стоянке интенсивно-голубой «Форд». Не новый, но вполне приличный и даже очень миленький. И, главное, цвет у него такой радостный, девичий. Ярко-голубой, как небо над океаном в жару.
    Вычесываю я, стало быть, Собакина. Тут мимо меня проходит молодой человек лет двадцати пяти и ведет под руку чудовищно старую бабку, сгорбленную, с трясущейся головой набок и в шляпке. Она потрясла мне своей шляпкой и прошамкала что-то приветственное. Совсем старенькая, просто Мафусаил, а не старуха.
    Молодой человек подвел ее к голубому «Форду», открыл дверь с ВОДИТЕЛЬСКОЙ стороны, старуха усадила свое мафусаилово тело на ВОДИТЕЛЬСКОЕ сиденье, молодой человек сел рядом как пассажир, она включила зажигание, развернулась и уехала. Причем, надо заметить, ловко так развернулась, аккуратно, без человеческих жертв. И уехала спокойно и плавно.
    Мы с Собакиным стояли с открытыми ртами. Я просто не могла поверить такой прыти в таком возрасте.
    А как у нее, интересно, с реакцией? – подумалось мне потом, когда я совладала с изумлением. И вспомнила прошлогоднюю историю, про то, как в Торонто, кажется, такая же старуха, сев в машину, закрыла окно и прижала стеклом край плаща проходившей мимо женщины. Не заметив сего, уехала и волокла за собой жертву много миль, пока ее не остановила полиция вертолетами и автомобильными кордонами. Реакция в таких летах уже, знаете ли, не та. Женщина в плаще, конечно, умерла.
    А когда я год назад сдала теоретический экзамен по правилам дорожного движения, то посетила еще пятичасовую лекцию, без которой не разрешают брать уроки по вождению. На эту лекцию, кроме новичков, ходят еще автолюбители, получившие полицейский приказ прослушать ее в виде наказания за какие-то мелкие нарушения ПДД. Из новичков, в общем-то, я была там одна. Среди остальных был некий феноменальный дед. Очень-очень старый, лет восьмидесяти минимум. Его сопровождала дочка или внучка – бережно поддерживала под руку. Они были негры. В лекционном зале дед сел на стульчик в первом ряду и немедленно заснул. Во сне он громко храпел и пукал. Сначала лектор несколько раз просил его разбудить, но потом махнул рукой и лишь старался перекрикивать его храп. А также открыл дверь и включил вентилятор. Благодаря деду лекция вместо положенных пяти часов продлилась всего пару – за что ему, конечно, спасибо. Все это время я тихо ужасалась, как он вообще водит машину. Не дай Боже попасть ему навстречу. Раздавит и спасибо не скажет.
    Я думаю, что у этих людей привычка вести машину доведена до автоматизма – они всю жизнь за рулем. Это, наверное, как когда играешь на пианино старую пьесу, выученную наизусть в детстве – играешь не ты сама, а твои пальцы. Если сбиваешься, то приходится начинать сначала и надеяться, что проскочишь. Ибо пьеса не разлагается на ноты, а представляет собой один кусок, монолит, где пальцы скачут им одним известным маршрутом. Мозги в этом процессе не участвуют, а только удивляются: эко я, надо же.
    Так и они.


Кусочек Родины

    В прошлую среду я по нужде посетила украинское консульство.
    Надо было заверить у них доверенность и отослать маме. Эту клятую доверенность консул заверял своей бесценной подписью и печатью целых два с половиной часа. Я, пока ждала, просто изошла на нет – отвыкла. Зато насмотрелась за это время на таких персонажей, что просто хоть бери их целиком и вешай в рамке на стену. Паноптикум.
    Я не в том смысле, что мои сограждане уроды, отнюдь. Наверное, это просто такой удачный оказался для наблюдения день.
    Во всех американских присутственных местах окошко бюрократа отделено от очереди примерно пятиметровым расстоянием – чтобы не подслушивали и не подглядывали за чужой личной жизнью. А в украинском консульстве места очень мало, как у меня на кухне примерно. И все посетители, если они не стоят на улице под дождем, ветром и хладом, толпятся прямо под носом консула.
    У меня взяли бумаги и сказали прийти за ними завтра. Я ответила, что не могу ездить каждый день, поскольку я живу в другом графстве и к тому же у меня очень маленький ребенок. Ну, придите через неделю, сказали мне. Но тут вступил английский рожок в лице Диминого папы. Он с утра занял для меня очередь и терпеливо вместе со мной дожидался результатов.

    - Позвольте, – сказал он. – Я несколько дней назад был у вас на консультации, и мне сказали, что подписанные бумаги можно будет забрать через час после подачи.
    - Да, – ответили из окна, – но сегодня исключительный день. Сегодня мы не можем сделать за час. Придите завтра. Или через неделю.
    - Но позвольте, – сказал Димин папа, – мне было сказано через час. Моя невестка (это я) ехала сюда из далекого далека, и она, имея новорожденного младенца, не сможет приехать опять.
 &nbs p;  Честно говоря, я думала, что пререкаться с ними бесполезно. Ан нет. Я позабыла, насколько добры и отзывчив ы наши чиновники.

    - Окэй, – сказали они с украинским акцентом, – почекайте.
    Я села в уголку на стуло и прочекала, как сказала раньше, два с половиной часа. Если бы я при этом периодически не маячила перед консульским носом и не раздражала его молчаливым упреком в глазах, думаю, что чекала бы до сих пор.
    Среди сограждан запомнился мне один приятного вида седой мужчина. Он пришел забирать свои документы и терпеливо ждал в противоположном моему углу. Тут вышла из недр женщина с бумагами и закричала:
    - Исаак! Исаак! – Повернулась к нему и спросила:
    - Вы Исаак Иван Иванович?
    Я буквально чуть не упала со стула. Какое дивное сочетание!
    Оказалось, что Исаак Иван Иванович принес для нотариального заверения доверенность, которую он оформил на свою жену, проживающую на Украине, чтобы она его, Ивана Ивановича, с нею же самою развела!
    - Понимаете, – говорила ему женщина с бумагами, – вы не можете оформить доверенность на свою жену, если хотите с нею развестись. Она не может представлять ваши интересы в суде; вашим доверенным лицом должен быть кто-то третий.
    - Почему? – негодовал Иван Иванович Исаак, – я же ей доверяю, она же моя жена!
    Ну не цирк ли?
    Потом раскрылась дверь, и в консульство пузом вперед восшествовал лысый крендель с отвислыми усами. У меня аж волосы на затылке зашевелились – от него повеяло таким полу мной забытым западенским жлобством, кое я не выношу это с давних пор. Как, впрочем, и всякое другое проявление агрессивной ограниченности ума.
    - Мне нужна бизнес-виза за десять долларов, – важно сказал усатый консулу.
    - Бизнес-виза стоит сто шестьдесят долларов, – ответил консул. – Десять долларов стоит частная виза, по частному приглашению.
    - Я был здесь вчера, – возражали усы, – и мужчина в сером костюме сказал мне, что бизнес-виза стоит десять долларов.
    - Мужчина в сером костюме работает охранником, он не может давать консультации по поводу стоимости виз, – раздраженно ответил консул.
    Они еще поперепирались, потом на чем-то сошлись, и пузатый сел возле меня исправлять свои бумаги. Причем слово «бизнес-виза» он исправил на «часна», хотя по-украински надо бы «приватна», что меня, конечно, порадовало. Хотя беседу он вел на более-менее украинском языке.
    Исправив, он сунул бумаги консулу. Тот их прочитал и с нескрываемой иронией спросил:
    - Так вы казачий генерал?
    Пузатый с достоинством подтвердил, да, мол, так воно и е.
    - Все еще генеральствуете или уже на отдыхе? – продолжал любопытствовать консул.
    Генерал подумал и важно ответил:
    - Я стою у истоков.
    Это была вторая маленькая радость от посещения консульства. Но не последняя.
    - Вы знаете такого-то? – казачий генерал с почтением произнес некую фамилию, видимо, какой-то очень важной казачьей шишки.
    - Знаю, – ответил консул. – Слыхал.
    - Так вот он мой заместитель, – сообщил генерал на отдыхе и гордо удалил себя из стен консульства.
    С его отбытием остались без ответа множество вопросов. Откуда он такой здесь взялся? Неужели еще сохранились эти цирковые шуты, взрослые дядьки, играющие в глупые младенческие игры далеких перестроечных лет? И кому они нужны здесь, в Нью-Йорке, со своим казачеством? Загадка природы.
    Кстати, при генерале был маленький кожаный чемоданчик, вроде такого, в котором носят ноутбук, но когда генерал его открыл, в чемоданчике оказалась «История Украины» Михайла Грушевського. Видимо, это такой у казаков опознавательный знак – открывают при встрече чемоданы и так тайно выявляют своих в стане врага. Усов им мало. Или он ее читает для поддержания в себе спортивной злости, дабы не расслабиться и не рассосаться в среде.
    Еще там был молодой человек в черном. Он просто таки притягивал взгляд своим кинематографическим уродством. Он походил на героя какого-то нестрашного детского ужастика про вампиров. В черном одеянии, с хеви-металл на спине, в черных, жидких, прямых волосах до плеч, похоже, специально намасленных для пущего неряшества, с длинным же бледным лицом и длинным горбатым носом, с острыми оттопыренными ушами, торчащими из волос, как плавники акул из воды, с печальными глазами существа из потустороннего мира – он был чудесно отвратителен. Я все ждала, когда он откроет рот и что-нибудь скажет. Хотелось убедиться, что у него таки да, вампирские клыки. После оказалось, что ему семнадцать лет и он потерял все свои документы: паспорт со студенческой визой, гражданский синий паспорт, свидетельство о рождении – короче, все, что только можно было потерять. Впрочем, возможно ли ожидать от нелюдя аккуратного обращения с документами.
    С консулом беседовала его мама – женский, несколько смягченный вариант вампира в кудряшках. Мама пыталась получить для чада новые документы и совала консулу в руки факсимильные копии каких-то справок – черные, страшные, как она самоё.
    - Я не могу взять эти факсы, – отбивался консул, – мне нужны оригиналы, понимаете? Оригиналы!
    - Это оригиналы, – убеждала вампирова мама.
    - Нет, – возмущался консул, – это факсовые копии и притом ужасного качества. Мне нужны исключительно оригиналы.
    - Но где же я возьму оригиналы? – кладбищенски завывала мама, – где же я их возьму?
- Но если есть факсы справок, значит, существуют и их оригиналы, – логично возражал консул. – Пусть вам пришлют оригиналы, и вы их мне принесете.
    - Где же я вам возьму оригиналы? – причитала мама. И вдруг ее осенило:
    - Знаете, что? Я попрошу их, и они пришлют факс вам, хотите? На ваш личный факс!
    - Нет, – закричал консул, – мне нужны оригиналы, понимаете? О-ри-ги-на-лы! О-ри-ги-на-лы!
    Эта безумная беседа об оригиналах и факсах продолжалась ужасно долго. Наконец, консул победил, и семейство вампиров горестно ушло. Подкараулят они его вечером и высосут всю кровушку, – подумала я, – и поделом.
    А между прочим, они были из Донецка, причем из Ворошиловского района. Такой пустяк, а приятно.
    На этой радостной ноте я оставляю в покое кусочек моей родины и иже с нею.


О вечном

    В красный день четвертого июля хочется порассуждать о патриотизме.
    Все, наверное, знают, что американцы – большие патриоты. Так оно и есть. Они исповедуют это чувство весело, естественно и безо всякого внутреннего напряжения, связанного с мыслительным процессом. То есть их любовь к Америке можно, извините за штамп, сравнить с любовью мужчины к женщине – в обоих случаях любят ЗА. За красоту, нежность, милосердие (за что там нас еще любят?) или же за ядерную силу, агрессивность и всеобщее благополучие. Так любить легко. Гораздо, несравнимо тяжелее быть патриотом Украины или, скажем, Молдавии. Такой патриотизм похож на чувство женщины к мужчине – это любовь ВОПРЕКИ. Вопреки грубости, эгоизму и пьянству. Вопреки беспросветной нищете, черно й несправедливости и вопиющему, безнадежному неравенству.
    Я заметила одну особенность Нью-Йорка: где бы вы ни находились, в любой точке этого города, стоит вам оглядеться вокруг, вы увидите американский флаг. Много. Ну, по крайней мере один. Флаги висят на крыше каждого многоэтажного и почти каждого частного дома, высовываются из окон, болтаются на антеннах и наклеены на стеклах автомобилей, шевелятся на животах и спинах прохожих, нарисованы хулиганской рукой на стенах и простенках, собаки бегают в звездно-полосатых ошейниках и косынках, на пляже девушки носят звезды на бюстгальтере, а полоски на трусах и лежат на огромных полотенцах, выполненных в виде американского флага. И так далее. Ближе ко Дню независимости продажа барахла с символикой приобретает просто какой-то нездоровый истерический оттенок – в детских магазинах я видела памперсы и пеленки со звездами и полосками, не говоря уже об одежде. Особенно странно выглядит детское одеяло в виде флага – в мозгу сразу рождается нездоровая ассоциация с покрытыми флагами солдатскими гробами.
    Удержу они не знают. Все это чрезмерно и посему отталкивающе. Но сами американцы так не думают. Они привыкли.
    Оказывается, во всех американских школах и детских садиках день начинается с пения гимна и поднятия флага. Я была страшно удивлена, когда узнала об этом. Такого не было даже в наши советские времена. По революционным праздникам, но не каждый же день! А они поют гимн и поднимают флаг каждое божье утро. И при этом не проникаются отвращением, как ко всему обязательному и фальшивому. Зато с детства насквозь пропитываются естественным чувством патриотизма. Я думала, что демократия попускает идеологию. Ан нет. Та же промывка мозгов, только другого цвета. Полосатого. Кстати, американский флаг всегда напоминал мне тюремную робу, как ее показывали в старых фильмах и рисовали в карикатурах.
    Недавно вечером я гуляла с Собакиным, уже было темно. В одном доме на первом этаже были открыты жалюзи – а окно там огромное, в четыре проема, или как правильно называются эти секции? Короче, большое. Все было видно. Интересно же заглянуть в чужое окно, правда? Подсмотреть краем глаза, как люди устраивают свой быт, как украшают свой дом. Особенно люди из другого мира, американского.

    Я медленно шла вдоль окна.
    Это была очень милая комната. Возле одной стены стоял большой телевизор в тумбе причудливой формы, с разнообразными полочками и ящичками, расположенными на разных уровнях. На полочках помещались какие-то штучки, вазочки, а на верхней полке по краям стояли две голубые лампы. Красиво. На потолке висела люстра из цветных стеклышек, и оттого освещение в комнате было приятным и веселым. На другой стене я увидела неожиданно удачные зеркала – их было несколько, и они составляли такую, знаете ли, зеркальную мозаику. Не вульгарно и не навязчиво, а весьма оригинально. Посреди комнаты стоял диван, кресла и какой-то столик, люди смотрели телевизор. Короче говоря, комната была оформлена с несомненно женским вкусом и любовью к мелким уютным деталям.
    И вдруг я увидела третью стену. От неожиданности я даже остановилась. На третьей стене висел огромный, во всю ширину комнаты американский флаг. В этой милой, приятной, уютной комнате флаг смотрелся до того чужеродно и нелепо, что просто невозможно было поверить глазам. Настоящий авангардизм – как корова в горошек. Своими огромными размерами и грубым рисунком флаг свел на нет всю красоту и уют, увы.

    Странные они все-таки люди, эти американцы.
    Патриотизм – чувство несомненно альтруистическое, но не совсем. Я уверена, что большинство американцев любят родину за то, что им в ней удобно и спокойно жить. Били бы их тут, унижали бы, морили бы голодом и страхом – не любили бы, см. выше про любовь за и вопреки.
Когда я обдумывала этот рассказик, я вдруг поняла, какое чувство я не испытываю в Америке. О чем я забыла, прожив тут два с половиной года.
    Я забыла об унижении, о постоянном его ожидании.
    Это ощущение всегда было со мной, всю жизнь – ожидание унижения. Я не жалуюсь и не клевещу. У меня было прекрасное, очень счастливое детство. Меня любили все мои родственники, друзья и даже знакомые. Я веселый и общительный человек, я люблю людей. Но я самолюбива и амбициозна, особенно была такова в детстве и юности. При том, что я была некрасивая, нескладная, очкастая и длинная, я ужасно часто страдала от ударов по самолюбию. Самолюбивый человек должен быть красивым, иначе ему же хуже.
    Я же всегда была готова к обороне. Но не всегда это помогало. В общем, я так и не научилась защищаться и от этого ожидание унижения еще тяжелее – ты заранее знаешь, что проиграешь и будешь страдать от душевных ран. И не только от душевных.
    Однажды, когда мне было лет тринадцать, мама сшила мне из своей юбки красивую юбочку в зеленую и желтую клетку. Я ее, конечно, немедленно надела, еще надела шелковую белую кофточку с украинской вышивкой вдоль застежки и, нарядная, поехала за каким-то чертом в город. В подземном переходе возле бывшего гастронома «Ленинград» навстречу мне шли два подростка лет семнадцати. Один из них, проходя мимо, вдруг размахнулся и ударил меня по голове. Очки, конечно, упали и разбились, ухо звенело и горело, но это не самое страшное. Я до смерти не забуду того чувства бессильного унижения. Если я и рыдала, то не от боли, а от этого непереносимого душевного страдания. Что я могла сделать? Кинуться на них? Когда я пришла в себя, они уже ушли. Люди за меня не вступились – кому охота связываться с хулиганами?
    Наверное, я выглядела смешно и нелепо – худая очкастая дылда в глупейшем наряде, но разве за это нужно бить? Кто объяснит мне, что делается в голове у человека, который не раздумывая поднимает руку на беззащитного смешного ребенка? И если бы это было один раз. Не хочется вспоминать – я до сих пор расстраиваюсь.
    Я никогда не росла в Америке. Может быть, и здесь унижают и обижают детей. Не знаю. Наверное, в негритянских районах и не такое случается.
    Но взрослых здесь не унижают. Пусть американцы относятся друг другу не как друг к другу, а как посторонний человек к постороннему. То есть они всегда сохраняют дистанцию, они отстранены. Они не лезут в чужие дела, даже если их об этом просят. Для этого есть психиатры.
    Но они совершенно точно застрахованы от унижения.
    Когда я училась на последнем курсе университета, я работала в рекламном агентстве. Работала я буквально на износ – мне было интересно, а это главный стимул. Денег мне там почти не платили – в те времена никому не платили, было такое. И в один прекрасный день меня уволили – и уволил даже не директор, а брат директора – жадный и грубый болван. Он накричал на меня при всем коллективе и уволил за проступок, который я не совершала, что самое обидное. Я была оскорблена более, чем смертельно. Если бы тогда вдруг при не знаю уж каких обстоятельствах я увидела этого козла, лежащим при смерти на дороге, – я переступила бы через него и ушла, оставив подыхать. Что интересно, сейчас я сделала бы то же самое. Я злопамятна. Можно простить человеку все, что угодно – глупость, наглость, жадность, но не унижение.
    Описанные два случая из сонма других – они признак ли родины? Они слишком конкретны, чтобы объединять их и им подобные в такое абстрактное понятие. Тогда я затрудняюсь сказать, что такое родина и к чему именно надо исп ытывать патриотизм. Не к Азовскому же в самом деле морю.
    Когда моя мама вышла на пенсию, а я была студенткой, у нас буквально не было денег на жизнь, мы ужасно бедствовали. Я до сих пор не понимаю, как мы умудрялись сводить какие-то концы. После занятий я простаивала по нескольку часов на автобусной остановке, потому что если бы я села в маршрутку, то завтра мне было бы не на что поехать на занятия. Я не прибедняюсь – мы питались практически хлебом и макаронами. Маме дали от школы участок земли на безнадежном, выжженном солнцем склоне какого-то не нужного колхозу холма, мы там убивались целое лето. Особенно мама, я-то пыталась при всяком случае увильнуть. Мама там надорвалась, у нее сильно распухли вены на ногах, потому что вода была далеко, и ее приходилось носить ведрами от какого-то колодца вверх по склону, потом с пустыми ведрами вниз, и опять с полными вверх и так сто раз подряд. Урожай все равно был поганый, да и тот весь украли местные жители, потому что огороды не охранялись. Я до конца жизни возненавидела рабский земельный труд, в наклон, под бешеным солнцем, тупой и чудовищно, непосильно тяжелый.
    И еще я знаю совершенно точно, что я больше никогда не буду жить в нищете. Унизительнее нищеты мало что придумаешь. Я буду заниматься чем угодно, но бедствовать себе и своим близким я никогда больше не дам. Голод куда как унизительнее воровства. Поэтому я, вероятно, никогда не стану больше жить на Украине – там тяжелее бороться.
    После рекламного агентства я устроилась работать в большую государственную контору. Да чего там скрывать – в Антимонопольный комитет, чтоб ему пусто было. Ротация кадров в комитете была просто поразительная – потому что денег платили очень мало, а директор был хам и самодур. Он орал на подчиненных, топал ногами и матерился самыми распоследними словами. Причем коллектив комитета был почти весь женский. Я работала скромным пользователем ПК, была от директора далека и, возможно, поэтому стычек у меня с ним не было. Даже наоборот, однажды я отпросилась сдавать кровь для одноклассника, и после процедуры директор налил мне коньяку и уважительно хвалил. А может, он не ругался со мной, потому что был человек умный и понимающий – на кого можно кричать, а на кого нельзя. Я слышала, как он орет и матерится на трепещущих баб и думала, что если хоть раз он так крикнет на меня, я немедленно вцеплюсь ему в рожу, а там будь что будет, не важно.
    Из-за своего самолюбия я всю жизнь была борцом за справедливость. Унижение невыносимо во всех проявлениях – меня ли оно бьет, кого-то ли другого. Я знаю про себя совершенно точно, что я могу убить в состоянии невменяемости. Такое состояние бывает только от унижения – кровь бьет в голову, застит, как говорится, свет, и я теряю самообладание.
    Однажды я ехала в троллейбусе номер семнадцать. Маршрут у него длинный и проходит в основном вдоль металлургического завода. Я села рядом с какой-то молодой девахой, а за нами сидели двое подвыпивших парней. Когда я села, они уже развлекались, и, видимо, давно, тем, что тыкали пальцами девке в спину, а она противным голосом ныла: «Ну ля-а-а... ну чего нада-а... ну ля-а-а...» и так далее. Парни ужасно веселились. Наконец, эта тупая корова доехала и вышла. После короткой паузы они решили продолжить праздник и ткнули мне в спину. Я повернулась и спросила:
    - В чем дело?
    - Ни в чем. А что случилось? – обрадовались они.
    Я отвернулась. Они немедленно ткнули пальцем.
    Я повернулась и, глядя в бессмысленные пьяные глаза, сказала внятно и совершенно спокойно:
    - Еще раз – и я ударю вас в лицо. Кулаком.
    Это помогло. Они отстали. Но я ударила бы, даже если пришлось бы затем ввязаться в драку.
    Родина учит защищаться, знаете ли.
    Недавно, когда мы жили в Квинсе, в дом вселилась русская семья. В ней был подросток, к которому стали приходить друзья, и все вместе они собирались на лестнице и курили.

Однажды они курили и орали на нашей лестничной площадке. Изоляции в доме не было никакой вообще – дым пополз сквозь щели и быстро заполнил всю квартиру. Я терпела какое-то время, потом стала раскаляться. Дойдя до нужного градуса кипения, я вышла на лестницу и спросила:
    - Это что за сходняк?
    - А? – оторопели они.
    - Я спрашиваю, это что здесь за сходняк?
    Я была готова к битве. И я была готова к поражению. Но они вдруг встали, сказали:
    - Извините, пожалуйста, – и ушли.
    Я стояла на лестнице и чувствовала себя самоваром, которому не дают выпустить пар и он вот-вот лопнет. Победа была слишком легкой, я не привыкла к такому. Попыхтев еще, я ушла глубоко неудовлетворенной – подраться не дали.
    Я все о том же, о патриотизме. Это такое сложное дело, я никак не могу вырастить в себе это чувство. Вряд ли я полюблю Америку, это слишком просто, а я цинична. Но и любить всем сердцем Украину я не в силах. Я страшно переживаю о ней – и презираю. Жалею ее – и не могу простить. Я не хочу, чтобы мой ребенок там жил.