Самара «читается» легко. Пройдитесь по ее позапрошловековым улицам старого центра, особенно тем, где стоят двухэтажные деревянные строения, вдохните печной дымок, постарайтесь отвернуться от средневековых отбросов домашнего хозяйства, полюбуйтесь деревьями, собаками и лужами (вот этим – издали), немногочисленной ребятней, играющей в «казаков-разбойников», и если вся картина в освещении красного вечернего солнца вызовет у вас эстетическое умиротворение, подумайте тогда, что именно такого центра современного мегаполиса больше не встретишь нигде в мире. Да и теперь уже над деревянными, толевыми, шиферными крышами встают дорогие дома из красного и серого кирпича. Скоро уже ни дощатых ворот, ни покривившихся окон, ни милых луж с отбросами не станет встречаться на пути городского путешественника. Дайте полдюжину лет.

    Мои итальянские гости из всего самарского разнообразия заинтересовались именно жилыми деревянными домами. Особенно их занимало, как живут в них люди. Однако не решился я напроситься к кому-нибудь в гости, да и туринцы, по чуткости своей, не настаивали.
    Впрочем, город Самару чаще как-то недолюбливают. Люди, в последние годы переселившиеся сюда из ближнего зарубежья, недоуменно признаются: «Не чувствую я этого города...» Ладно, если б так сказал только один или два человека, а то ведь утверждают почти все переселившиеся! Хотя можно припомнить и примеры иного рода. Сербский профессор-русист Миливое Йованович воскликнул, едучи по Некрасовской улице на роскошном советском лимузине «ЗИМ»: «Да это же уголок Парижа!» И прибавил для уточнения очаровательное французское название того самого парижского уголка. Ради справедливости надо отметить, что белградец смотрел при произнесении сей фразы лишь на одну сторону улицы. Поверни он голову направо, увидел бы и обычные самарские развалюхи.

    Впрочем, это было лет десять назад. Теперь на этом месте большой новый дом с шикарным мебельным магазином.
    Самару люто вознена-видел Алексей Максимович Пешков, хотя и сочетался здесь законным браком. Он даже называл себя тут не иначе, как Иегудиилом Хламидой, а впоследствии вообще Горьким... Его, говорят, встретили однажды самарские горчишники, когда он знакомился с достопримечательностями прибрежных амбарных улочек, да и побили – а чего, мол, ходит, помахивая бадиком (тростью, значит), какой-то чужак, стихи, бл-лин, вслух читает... Умный больно?

    Горчишниками звали самарских люмпенов, промышлявших погрузкой-разгрузкой барж, поставкой в заведения девиц, кое-какой легкомысленной торговлишкой вроде горчицы, табачка, часиков, дорогих бумажников и всякого разного колониального товара. Их современные потомки, вполне безобидного, хотя и подзапущенного вида, слоняются по окрестностям многочисленных питейных, бакалейных и вокзальных заведений, роются в мусорных контейнерах, шныряют по кладбищам, хватая с могилок цветы и продукты, но не попрошайничают.

    Самару не любили большевики, хотя здесь сформировался как революционер Ленин и торжественно провозгласил в цирке «Олимп» советскую власть большевик Куйбышев. Насчет нелюбви вождей, впрочем, – мое субъективное мнение. Но как же тогда объяснить, что до войны город почти не развивался, хотя возмож-ностей было предостаточно: война показала. Все мощные заводы, лихорадочно развер-тывавшиеся в пургу на заснеженных полях под городом, вполне можно было выстроить еще в годы первых пятилеток. Самара находит-ся не просто в географически удобном месте, но в месте уникальном – на границе степи и лесостепи, на отрогах Жигулевских гор, в излучине Волги. Здесь пересекаются все важнейшие транспортные маршруты страны. Нет, писатели и большевики все-таки очень пристрастные люди!

    Еще в Самаре много модерна. Но мало кто это замечает, потому что модернистский пафос очень неудобен для восприятия. Как неудобно название самого жителя Самары – самарец. Другого не было никогда. А жительницу города никак иначе не прозывали. Впрочем, это и не требовалось, коли писали в документах канцелярии градоначальника: домов столько-то, мужеска пола столько-то, церквей столько-то. Так что нынешние журналисты и начальники домоуправлений называют своих земляков, совершенно по-модернистски, библейскими словами «самаряне», «самаритяне», а то и вовсе «самарчане», «самарчанки»... Так, видимо, «красивше».
    В самарском трамвае маршрута №3 (который в 20-е годы назывался «Площадь Советская – Тюрьма») один пассажир солидно, хотя с налетом обидчивости, ответствовал на простодушно-доверительное обращение «мущина»: «Какой я тебе мужчина? Я – господин!»

    О, в Самаре могут изысканно выразиться. Например, в начале века разбогатевший на поставках муки купчик норовил отгрохать нечто заморское среди серых деревянных двухэтажных строений. И делал это с чувством законной купеческой гордости, ибо не оглядывался, как строят другие, а старался по-своему, да и раскрашивал порой свою домину хамски смело. В молодые годы он самовыражался по-иному: хватал со товарищи неугодного господина, связывал ему руки, мазал под носом горчицею и пускал в сопровождении собак по пыльным улицам. Вот отсюда и пошел самарский модерн...
    Надо сознаться без лишней восторженности, что красота рождается из сора, злобы и хрипа.
    Вот и вышли дома – один красивее другого. Да еще сколько теперь возводится в том же стилевом, хотя подражательном, ключе. Вся каменная Самара, по сути, построена в первые пятнадцать лет XX века, наглядно демонстрируя капитализацию России. Ныне тоже в Самаре есть все...
    Ее только не любят. Скажите, а есть такие, кто любит модернизм, называемый стилем XX века? Положим, и наш прошл ый век не за что любить, век, в котором произошло несколько глобальных катастроф, подоплеку и последствия которых мы еще не вполне оценили. Но мы в этом веке родились, худо-бедно прожили, мы его и создали, наконец. Модернизм еще называют стилем имперским, антигуманным, выражающим эгоистическое сознание. Да, это сознание и горьковского Челкаша, и самарского горчишника. И мы не хотим его понять, потому что не любим. За что же, скажите, любить угловатую картину Пикассо «Герника», с ее острыми ломаными линиями, царапающими нашу утонченную душу? Зачем проникать в произведения такого рода, зачем осмысливать жизнь маргинальных граждан, коими переполнены наши крупные города, зачем вникать в дела за пределами наших исконных территорий, зачем вообще любить что-то, кроме поистине прекрасной «Джоконды» и стопочки беленькой с морозца?.. Уж не законченные ли модернисты мы с вами, господа?
    Кстати, о модернизме. Модернизм в чистом виде существовал до середины 30-х годов. После этого пошли эпигонские произведения, разрушившие, как это водится у эпигонов, стиль изнутри. Но модернистское сознание осталось, как существует романтическое сознание, и даже кое-где еще порой просветительское. Но я, впрочем, о более близком нам, нашем, советском, сознании.
    Известно, что после войны в странах западной культуры поэзия стала редкостью, что объяснялось нашими критиками загниванием и распадом всего ихнего общества. А вот у нас лирика расцветала и даже собирала стадионы ценителей стихов. Причину странного усыхания поэзии объяснили одному репортеру сердитые молодые люди, складывавшие в 60-х годах баррикады на улицах Парижа. Они очень не любили поэтов, а главное, не хотели понимать современной поэзии. «Как после Освенцима можно писать стихи?» – спрашивали они с модернистской навязчивостью.

    Наша молодежь тогда писала и читала стихи запоем, было у нас и много замечательных поэтов. А вот теперь как обрезало, стихи стали достоянием узкого круга людей. Мы очень сильно изменились? Да, жизнь наша сделалась совершенно другой, хотя мы сами этого до конца не осознали. Уж не разлюбили ль мы жизнь, а вслед за ней – искусство? Нам, чтобы слушаться начальника, ведь надо непременно его полюбить. А если не полюбили какого человека, то непременно же его под носом горчицей мазнем, а к связанным рукам еще и пустую банку привяжем да будем улюлюкать вслед. Как тогда объяснить все это-то? Мы, наверное, не все понимаем в современной России, не в силах отрешиться от причудливых литературных представлений, не узнаем в исторических наслоениях ее родовые своеобразные черты, как не узнал молодой Максим Горький на узкой самарской улочке своего знаменитого Челкаша, а нашел его на черноморском побережье, в субтропиках.
    ...Искусство от Сократа, как известно, шло путем диалога сознаний автора и читателя. Модернизм же отказал в диалогическом общении всем. Он монологичен по сути: я говорю, а вы не перебивайте! Я выразил себя, а вы думайте, ищите в себе то, что я провидел! Модернизм отказал себе в общении с душой любого человека. И нам, конечно, надо спокойно пройти этот стилевой этап своей жизни, чтобы восполнить в ней недостающее.

    Только как быть с самарской архитектурой и культурой, с ее богатым, уверяю вас, менталитетом? Что не любят – факт. Российский экономический еженедельник «Эксперт» опубликовал как-то рейтинг инвестиционной привлекательности регионов. Самарская область там стоит на пятом месте. Впрочем, и рейтинги наши, и опросы, и прогнозы отдают большевистским субъективизмом – в упомянутом рейтинге, например, Свердловская область стояла на первом месте. Ее тогда любили, как ныне любят Питер, а до того любили Нижегородскую, а еще раньше Днепропетровскую, Ульяновскую...
    Впрочем, не место красит человека и город. И не чьи-то предпочтения. Самару, похоже, это не колышет. На ее улицах, как и раньше, в дни всеобщих и семейных праздников бродят пьяненькие ряженые, глотают горячие пирожки и поддельную «кока-колу» торговцы и молоденькие, с претензией на щегольство менеджеры, по-старому – приказчики. По двум основным городским магистралям ежедневно несутся тесной стекло-металлической толпой лимузины, подержанные иномарки, рыскающие «жигули», дребезжащие грузовые «ЗИЛы». Город живет не слухами, не милостями, не надеждами, но нахальной уверенностью в будущем, умеренным весельем, неторопливой работой, бойкой торговлей, Чем не модернизм и неразбериха эта сутолока и пылеподнимание?

    Кого только это волнует, кого раздражает? Модерн ведь ничем не испортишь. Модерн – это больше российское явление, чем чье бы то ни было. Так что объективно оцените Самару. Можно даже не любить…