Дядя Вова захандрил. Было отчего. Беда в том, что Жанка, сожительница его, «наложница, лживая и ленивая», как орал тот бразилец из сериала, коварно обчистила его. До последней копеечки! Гадина подколготная. А ведь все так мило и резво развивалось. Вчера только двухнедельные получил – положенные двести грив, и вдруг на тебе!
    Дядя Вова нынче на хорошей работе. Работает «коробком». Работа сухая, теплая, не пыльная. Всего делов-то, по подземному переходу, перед метро, туда-сюда дефилировать обвешанным рекламными щитами – на груди дяди Вовы и дяди-Вовиной спине. И все. Хотя по-честному, оно, конечно, тоже напряжно – вытопывать, как пони по кругу, целый божеский день. Ходульки-то не казенные, устают за столько часов. А дядя Вова, увы, уже не мальчик, «младые годы позади». Но зато не нудно, всегда есть с кем побазарить, перетереть про то да се... Да и зарплата хорошая, и вовремя всегда, без никаких задержек. Так, иногда – со среды на четверг. Хорошие хозяева – не хамят, не кидают. Ювелиры, культурные люди!
    На этих щитах, в которых дядя Вова затиснут вроде колбасы в бутерброде, выведено крупной буквой: «КУПЛЮ ЗОЛОТО». А пониже, помельче, как бы потише: «дорого». Да только этого золота дядя Вова и в глаза не видит – ни дорогого, ни дешевого! Он же просто «коробок», который визитки сует снующим интересующимся и отвечает на главный народный вопрос – по чем грамм? Известно, по чем – по семь гривен, за грамм-градус-на-одно-квадратное-мыло-рыло золотишко-то, дорогие товарищи! Как минимум! А так золота этого он и не видит, не нюхает. Вот сопли свои видит, в платке, из-под щита высунутом. Зараза, почти золотые. А золота – не, не видит, не слышит, пальцем не касается. А то на днях вон шпана, малолетки ишь наехали – гони, мол, золотишко, дяха! Так он разорался: «Какое там золото у меня, пацаночки, вы чего, и впрямь с дуба грянули? Не вишь – реклама я ходячая? И все!» Отвалили неучи немытые, и чему их только школа учит? Говорят, не шуми, дядя, мы пошутили. Шутите дальше, козлы вонючие! Шуршите пехом, паразиты... Он – посредник, посредник – бессребреник. Михал Ароныч так и сказал ему, когда на работу брал: «Вы – первое звено опосредования!» Дядя Вова расшифровал это определение по-своему. Что, во-первых, это «первое звено» вовсе золотом не звенит, а во-вторых – получку получает по средам.
    И вот она на руках, в аккурат все двести. Жанке отстегнул на харчи сколько надо, и себе приныкал остачу, чтобы накатить с Витькой да Егорычем. Полтинничек. Больше побоялся – все равно пробухаются, да и явный перебор будет. До пятницы. А в пятницу пьют и не пьяницы!
    А накануне полирнулся пивком, не сильно – три кружечки в «Тропике Рака». Без раков, но тоже хорошо. И домой приперся радостный, и спал, как заяц, счастливый, у которого завтра последний день тяжелой трудовой недели.
    А наутро Жанка, кобра, еще ему сон свой рассказывала. С сияющими зенками.
    – Представляешь, Вовик, мне приснилось, что прыганула я с вышки в бассейн. Лечу и думаю, уже в воздухе, что летать-то гораздо интереснее, чем плавать! И перед водой как вывернусь и... как полетела, как взмыла ввысь! Вниз глянула, а там наша бухгалтер возле бортика плавает, и мне пальцем грозит, плавай, мол, давай – не сачкуй! А мне не хочется, ведь я вся в белом, в таком реглане до пят и рукава развеваются, как крылья! Эх...
    И вздохнув, примолкла. Дядя Вова глаз разлепил и пробурчал, скалясь фиксой:
    – Да, Жануля, просто картина Айвазовского или этого... Репиха!
    – Не Репиха, а Рериха, босяк неотесанный.
    Потом вскочила и пошлепала в ванну. Потом на кухню – яичницу слабала с помидорами. Шкварчало и салом пахло. Потом уже одетая села квецяться. Тут его снова в сон и погрузило. Не слышал уже, как Жанка срыла. Ведь дяде Вове на девять, да и работа рядом – отчего ж не покемарить?
    Он повалялся. Покряхтел, но поднялся. Пузырь просил поблажки. Зашумели воды, загудели трубы, знаменуя пробуждение к новой жизни. Дядя Вова с надеждой почесал щеку – не, не сойдет. Набил, наспиралил пены и намылился. Ни дать, ни взять – Санта-Клаус в штатском. Содрал, соскреб, стащил станком жесткую, седеющую щетину с отвислых за ночь щек. По ходу дядя Вова в который раз вспомнил детство – бабкино село, ритуальное заклание кабана и тот тонкий процесс, когда его уже осмолили паяльной лампой и начинают скрести, шкрябать огромным, острейшим тесаком, смоченном в воде, удаляя со шкурки все под корень, скрипя пупырышками.
    Натянув лахи – джинсы, гольф, свитер – он оптимистично вспомнил о грядущем, и в карман куртяги шасть... а бабок-то и нету. Как?! Все точно – левый нагрудный, он точно помнит, как сейчас, сюда засунул... Но заначка испарилась. Может, потерял? Нет, он вчера снимая куртку, щупал ее, проверял. Хотя... Дядя Вова все карманы повыворачивал, но заветных пятидесяти грив как не бывало. «Жанка, сволочь, сукотина продойная, совсем совесть потеряла...» И мать, перемать, размать. Рассвирепел, как носорог, да бодать некого. Так с плавящимся сердцем на работу и повалил, с ненавистью плюнув в останки задубевшей яичницы и пушечно хлопнув дверью.
    По переходу он весь день циркулировал мрачной, неприступной, грозовой тучей и ненавидел все и всех . Только тронь – сверкнет и грохнет, да с головы до ног окатит. Толпа, явно чувствуя тугой сгусток гнева внутри дяди Вовы, почтительно огибала одинокий, покосившийся рекламой утес его фигуры и закупкой драгметаллов в этот день интересовалась на редкость мало. А когда вечером он вернулся домой, на столе его ждал ужин.
    Сомнения насчет пропажи испарились окончательно. Подлизывается, шельма! Дядя Вова осторожно заглянул в комнату. Жанка сидела в углу дивана, с «Джейн Эйр» на коленях, уткнувшись носом в платок. Скула сверкала, явно мокрая от слез. Он ретировался на кухню – наезжать на несчастную жертву романтических сантиментов явно не хотелось – и принялся за ужин.
Рагу было отменным, и стремительно раздувало пищевод. Но это не помешало дяде Вове почувствовать, что Жанка стоит в кухонных дверях и не решается войти.
    – Где бабки, Жанна? – с тоном епископа, допрашивающего Орлеанскую Деву, прорычал он, чавкая и не оборачиваясь.
    – Какие бабки, Вовик? – парировала ответчица с деланным изумлением.
    – Сама знаешь какие – не придуривайся! Я пашу, как папа Карло, как бобик по подземке рысачу, отдаю тебе практически все, а ты последнее...
    – Хорошо, Вовик, давай по-честному. Мне ходить не в чем...
    – Как не в чем?! Шифоньер от шматья ломится, чуть не треснет. И шкаф в передней туда же! А ей – не в чем!
    – Вовик, ты не понимаешь. Все морально устарело и вгоняет меня в депрессию. А у нас девчонки в отделе, сыкухи, одеваются будь-будь. Я себя на их фоне просто бомжихой чувствую. А я еще молода и хочу выглядеть. В общем, ты все равно с дружками все пробухаешь. До копья прозюзюкаешь ведь. А мне как раз на отрез не хватало... На, ешь сендвичи!
    – Ка-какие, блин, сендвичи!
    Жанка стащила с верхней полки пенала наполненное чем-то овальное блюдо. Сендвичами оказались бутерброды из круглых булочек, вспоротых по ватерлинии, из которых торчали языками жирные лоскуты селедки. Они словно издевались над дядей Вовой, ухмы ляясь во весь свой клоунский рот.
    – А Зинка мне сварганит брючный комплект. Ц вет красивый – персиковый терракот и беж на отливе. Клеш от колена, клапана на пояс, капсюли, пистоны. Жилетка «родео». Вот тут выточки, тут карманчик. Нет, наоборот, тут... Вовик, я буду просто топмодель!
    Портниха, скромно именующая себя Зина Ричи, а по-дворовому просто Зингерша, жила в соседнем подъезде. Зинку когда-то выгнали из училища швейников за роман с негром, но иглу она не бросила и уже лет двадцать как строчит одежу у себя на дому. В прежние времена работы у нее было валом. И от перешивок она спесиво отказывалась. – Я вам, морды, модельер! И предпочитаю дерзать над собственным, авторским фасоном! – гордо декларировала она потолкам и стенам. Но нынче, сами знаете, кризис перепроизводства. И заказ для Зингерши стал костью редкой.
    И потому дядя Вова просто взвыл от негодования.
    – Ну, на хрена, ответь мне, тебе этот индпошив? Зингерша же с тебя бабла уйму слупит. Знаю я эту выдру сладкоголосую. Таких ниток наплетет, напутает, так забьет памороки, так навешает – что не отцепишься. Вон пойди лучше в секенд – там все купишь себе, любое импортное, на любую топмандель – за бесценок, на шару практически!
    И те де, и те пе... Дядя Вова любил в своих доводах неумолимую логику.
    Жанка не в силах выносить разливающийся поток интеллигибельных резонов, взвизгнула истерично:
    – Вовочка, иди в сауну со своим секендом, понял? Задрал ты своим крохоборством! Мне хочется нормально жить! Хочется приличную вещь на себе! Да и конституция у меня, сам знаешь, специфическая!
    – Не дерзи мне, женщина, а то я тебя по харе тресну! – отреагировал дядя Вова, прейдя на рык.
    – Тресни, урка, тресни, а я Витьке стукну!
    Аргумент традиционно подействовал. Дядя Вова опустил поднятую было карающую длань. Витька Перлюк, ихний нынешний участковый, когда-то давно с Жанкой в пожарном управлении работал, еще до того как в ментуру записался, и у них там шуры-муры, похоже, были. И Жанка, тварь такая, и впрямь могла в случае рукоприкладства подписать своего прежнего ухаря. Опять припрется жизни учить, а то и в допр запроторить может. Да главное не в этом, не в Витьке-менте дело! Просто не любил дядя Вова, как всякий нормальный мужик, с женским полом драться. А уж с супружницей и подавно. И все. Она потом всю ночь в подушку рыдает, аж в ушах булькает. А он себя подонком, избившим беззащитного ребенка, чувствует, ходит сам не свой. И как вразумлять коварное бабище? Вечная дилемма. Чем наказывать? Уйти в обиду? Тяжко. А отреагировать сразу по месту – шума много, крики эти, бой посудный. А этого дядя Вова сильно не любил. А спустить как? Не, спущать такого нельзя. Ишь, персиковый терракот и беж на отливе... Отжимаешься тут с утра до вечера, отжимаешься и остаешься, как пацан, без копья в кармане. Хотя фигура у нее действительно специфическая. Талия узкая, а духовка ого-го. Но спущать нельзя!
    Жанка ушла в комнату, захлопывая за собой все двери.
    Дядя Вова еще долго курил, вздыхая, думы тяжкие думал и все кручинился о горькой своей доле.
    Неудобно перед ребятами. Друзья же ведь. Они ж ему и пороги подварили, и бак пропаяли, и бок отрихтовали, и кузов выготовили... А он? Егорыч, хрыч хренов, да и Витька, сучара, кальмар сушенный, ни за что не поверят такому нелепому раскладу и обязательно жлобом его выставят. Он же им обещал поляну накрыть под уикэнд. «Чтоб тебе колом твой уикэнд икнулся, алкаш конченый!» Да как так можно говорить! Обидно, ведь дядя Вова вовсе никакой и не алкаш, не заливоха, как некоторые. Так, иногда посидеть с друзьями, которых знает триста лет, побазарить под качественный закусончик. А тут и не просто так, а угостить, отблагодарить за дело сделанное. Святое дело. Потом же скажет – вези к теще на праздники, перед родственичками да подругами детства выпендриваться. А тачка-то в отстое, ей триста лет в обед. Как же было не поправить?! А? А теперь, что он им скажет? Нет теперь тебе, дядя Вова, доверия. А Зинка, Зинка-то – клизма, зараза, грымза косоротая!
    Когда он наконец улегся, Жанка попыталась к нему прижаться, гюрза, всем своим похотливым телом. Но дядя Вова был неумолим. Секс в сложившейся ситуации знаменовал бы собой полное поражение духовных устоев. Жанка, не солоно хлебавши, отвернулась и засопела.
    Дядя Вова всю ночь проворочался, вздыхая да думая. Но под утро его сморило.
    Когда он очнулся, Жанки уже не было. На сковородке леденел омлет. Он накрыл его крышкой обратно. Есть совсем не хотелось. Боль и отчаянье не отпускали и по-прежнему грызли сердце дяди Вовы. Он грозно подступил к шифоньеру и резко рванул резной ключик. Шифоньер дрогнул, а зеркальная дверца издала капризный, обиженный визг.
    Прямо перед орлиным взором дяди Вовы, на шляпной полке, надуваясь боками, светлел сверток. Дядя Вова стащил его вниз и швырнул её на незастланное брачное ложе как презренную изменщицу. Оберточная бумага – желтая, испещренная логотипами «промис» – расхристалась, выплескивая на постельный прибой содержание пакета. Так и есть – чистый, теплый, бархатный, нежно персиковый терракот, отливающий бежевым. Дядя Вова кровожадно оскалился и впился в него коршуном.
    Но вдруг из кухни до его слуха донесся до боли знакомый звук, чрезвычайно удививший его. Дядя Вова насторожился. Спутать невозможно, это был грохот закрывшейся крышки мусоропровода!
    Дело в том, что их дом сталинский – пятидесятых годов, из серого кирпича, с рельефным карнизом и высокими потолками, всегда вызывавшим острую зависть у жителей хрущевок и брежневок. Но главный отличительный бзик этого здания заключался в том, что в каждой квартире, на каждой кухне – наличествовал индивидуальный, персональный, отдельный вывод в мусоропровод! Правда удобство это уже лет десять как кануло в лету, с тех пор как дворники перестали уставлять дворы помятыми бачками с мусором, вытаскивая их из подвалов. На смену им пришли похожие на луноходы колесные контейнеры для автопогрузки. Институт мусорных ведер в квартирах их дома был торжественно реставрирован.
    Но давно не пользованный люк на кухне прогремел. Он это ясно слышал. Вдобавок донесся и пластмассовый стук опрокинутого ведра. Что за хренотень? Воры?! Дядя Вова, покрываясь холодной испариной, как был, с отрезом в руках, прокрался на цыпочках через коридор к кухонной двери и... обомлел. Опешил от изумления. Ибо посреди кухни среди разбросанной яичной скорлупы и картофельной шелухи высилось нечто, не подающееся идентификации, и пялило на дядю Вову свои выпученные зенки, светящиеся сиреневым светом. Эдакое губошлепое ухлопище ростом чуть пониже табуретки. Пушистое, покрытое прямым, длинным ворсом, навроде нутрии. В форме варежки, вывернутой мехом наружу. Зверь – не зверь, потому что ничего подобного дядя Вова ни в природе, ни по телику не встречал. Хотя оно и напоминало Чебурашку из мультика или этого прикольного американского пришельца Альфа. Но то – куклы, а это явно живое. А может, это белка? Дядя Вова потер пальцами прикрытые глаза, щепотью к переносице. Потом открыл их. Но видение не исчезло.
    – Здравствуйте, Владимир Сергеич! – проскрипело оно вдруг вполне человеческим голосом.
    – Здрасьте! – автоматически кивнул дядя Вова, но при этом глаза его на лоб полезли и, похоже, затормозили только на залысинах. Горло стиснул спазм, опустившийся в грудь икотой.
    – Ты, ты-ык к-кто-о? И-ы-ынопланетянин?
    – Нет, Владимир Сергеич, я не инопланетянин, я – землянин, как и вы!
    – А-а-а-а! – пон имающе протянул дядя Вова, но рта не закрыл.
    – Успокойтесь, я – землянин, земляни н, то есть житель планеты Земля. Вдобавок, выражаясь языком людей, я – гражданин этой страны, житель этого города, и даже жилец вашей квартиры!
    – Это как это? – в груди дяди Вовы шевельнулся автоматический протест.
    – Просто я – барабашка, домовой... Ну, в общем, дух квартиры номер сорок два, то есть вашей . По стояку – седьмой уровень, налево.
    – А-а-а-а!
    – Да вы не переживайте, я не один такой. У каждой квартиры вашего подъезда есть свой дух, у всех четырнадцати.
    Дядя Вова начал привыкать, убеждая себя, что его вовсе не глючит. Белка так конкретно не косит, это точно. Егорыч, хрыч хренов, житухой пожмаканный и в ЛТП залетавший в былые времена, как-то доподлинно описывал все прелести этого состояния, как и после чего оно накатывает... Трясучка там всякая, жар в голове. Что-то не очень похоже. Да и откуда ей, этой белке взяться? Ведь дядя Вова точно человек не много пьющий, какие бы инсинуации не возводила на него супружница.
    – А что, у Зинки-Зингерши такая чума на хате тоже есть? – поинтересовался дядя Вова.
    Барабашка нисколько не обиделся.
    – Нет, в вашем доме только у жильцов вашего подъезда!
    – Это почему ж такая дискриминация? – резонно недоумевал жилец третьего подъезда.
    – Да дело в том, что ваш дом построили на месте геоэнергетического разлома, на сходе потоков различной частоты, порождающих особые вибрации. Это место всегда было священным, еще в дохристианские времена. Здесь дуб стоял. Под ним – жертвенник находился и капище. И дух дуба разделялся, как русло реки с притоками, на духов ветвей и веток, веточек и листочков... И каждой ветви поклонялся свой род, а каждой ветке – семья.
    – Боже, бред какой! Ну ты и гонишь, брат, ботанику!
    Лохматый гость невозмутимо продолжал. Дядя Вова для лучшего понимания непрерывно тряс и кивал головой, свято веря, что яркая демонстрация понимания непременно должно это понимание усиливать.
    – Вот мы и сохраняем до сих пор абсолютно аналогичную структуру, коль скоро ось вашего подъезда спроецировалась на место корневища священного древа, образуя несколько измененную конфигурацию паттерна. Хотя у нас единое сакральное эфирное тело, но мы разделены на четырнадцать особей, по паре – на каждый этаж вашего дома.
    – А это какое тело у тебя – кефирное или зефирное? – дядя Вова попробовал пошутить. Положил сверток с отрезом на буфет и потрепал мохнатого пришельца за загривок. Мех оказался на ощупь вполне нутриевым, только помягче. Но барабашка грустно опустил потухшие зенки и ничего не ответил. Потом потопал к люку. Подойдя, повис на нем. Люк с грохотом откинулся и барабашка, потянувшись на цыпочках, что-то прожужжал, прогудел внутрь, в зияющую черноту. В ответ донеслось гулкое шуршание по металлу, и минуту спустя на пол кухни спрыгнул еще один представитель мира духов, внешне абсолютно идентичный предыдущему.
– Это, Владимир Сергеич, ваш сосед, «41-й – бис». А я – «бис 42-ой», у нас квартирная нумерация.
    – Теперь у самой белки в глазах двоится! – констатировал повеселевший дядя Вова. Происходящее явно начинало его забавлять. – Но почему я как-то раньше вас не замечал?
    – Проклятый «Рейд»! – процедил «сорок первый» и звонко чихнул. Потом с отвращением сплюнул.
    – Подожди ты! – замахал не него обеими лапами «сорок второй». Поведение их выглядело столь комично, что дядя Вова расхохотался во весь рот. Иррациональность происходящего окончательно ввергло его в эйфорию.
    – Извините, Владимир Сергеич, но это вовсе не смешно! Беда в том, что жильцы нашего подъезда, в том числе и ваша супруга, стали применять новый «Рейд», аэрозольное средство от тараканов. Очень едкий инсектицид...
    Да, да , конечно, дядя Вова прекрасно помнил, как по всем этажам неделю назад лазил торговый агент с сумкой, полной баллончиков с этой гадостью, ядовито зеленого цвета со страшным мультяшным тараканищем на боку, который мучительно корчился в смертельных конвульсиях, схватившись за живот. Агент был пройдохой опытным. Скалозубый, фамильярный, но внимательный. Втирал он красно и в результате втюхал этот «Рейд» практически всем жильцам, открывшим ему двери. Причем сделал это блестяще, ссылаясь по именам и фамилиям на соседей справа или слева, сверху или снизу, скрупулезно соблюдая последовательность рекомендаций. Действовало безотказно. Ушел налегке, с пустой сумкой, молодчина. И, конечно же, его Жануля, обвороженная, приобрела два баллона вместо одного. Дура.
    – Тараканы тараканами – кто сдох, кто до сих пор скачет – а пострадали в результате мы!
    – Погодите, граждане, это ж как это? – Дядю Вову несправедливые обвинения доставали более всего. Он на них взрастил громадный личностный комплекс.
    – Очень просто. Оказывается, уважаемый бывший ответственный квартиросъемщик, а ныне частный владелец квартиры номер 42, в составе употребленного вами средства содержится компонент, который кардинально влияет на нашу проявленность в видимом режиме.
    – Чего? – дядя Вова понял не очень.
    – Ну, мы сгущаемся, сжижаемся, теряем прозрачность, призрачность и... становимся видны. Нас может теперь практически любой увидеть. Вот как вы, например. А в оптимальном режиме существования нас могли только частично заметить очень немногие. Летучие мыши, к примеру, беременные кошки, дети от двух до пяти, девицы-сомнамбулы... Ну, там еще некоторые экстрасенсы и йоги. В общем, публика не опасная.
    Барабашка томно вздохнул.
    – А вот теперь нам нужно постоянно прятаться в этом зловонном, продутом сквозняками мусоропроводе! Сидим в нем практически круглосуточно и не рыпаемся. Только по ночам иногда шустрим аккуратно. Да и то... Вон «двадцать девятому» бабулька с первого этажа совком голеностоп повредила. Решила впотьмах, что бродячая собака забрела. До сих пор хромает. Его «тридцатый» Сервантесом теперь стал обзывать.
    Дядю Вову поежило от мысли, что эти твари могли разгуливать невидимыми по его частной недвижимости. Территориальный инстинкт брал свое. Хотя, судя по манерам этого экземпляра, существа они вроде не вредные.
    – Да, несладко вам, подпольщики! – сочувственно вздохнул дядя Вова. – А раньше-то как было?
    – О! Раньше мы, конечно, жили – не тужили. Вас, я вижу, очень интересует как мы в вашей личной экзистенции проявляемся. Но на то мы и домовые! Ну, там.. то гвоздику на кран в ванной положим, уравновесив, для пикантного сюрприза, не поддающегося объяснению. То наволочки переложим, группируя по расцветкам. То забытый газовый кран закроем. То носки пересортируем, отделяя чистые от нечистых. Или герань поливаем, когда хозяева в отпуске. Или циперус-папирус. Все это имеет для нас огромное магическое значение.
    – А бабки не тырите!
    – Да зачем они нам. Так иногда перераспределяем. Между теми, у кого их слишком много, и теми у кого их едва. Только это очень тонко делается, правдоподобно, комар носа не подточит.
    «Не то, что Жанка!» – подумал дядя Вова.
    – Ну, а пакости?
    – На пустом месте – никогда. Но можем усугубить хаос, исключительно из педагогических соображений. Часто неряха и сквернослов оказывается у нас в плену и до лго роется в завалах, тщетно пытаясь отыскать нужную вещь.
    – Так это вы, черти полоса тые, стеклорез в сливной бачок забросили, а Жанкино боа завязали тройным узлом?! И гвоздичку эту я как сейчас помню! А еще...
    – Стоп, стоп, Владимир Сергеич, помилуйте, не стоит перекладывать все с больной головы на здоровую! Мы – объективная реальность, воздействующая субъективно. А сейчас, извините, не до мелочей! Сейчас, похоже, произошла экологическая катастрофа в масштабах всего нашего вида, когда мы необратимо мутируем и можем быть истреблены.
    «Сорок второй» в отчаянии охватил башку.
    – Так вам, паразитам, и надо! – воспылал дядя Вова праведным гневом. Но вид у барабашки в этот миг был так одновременно жалок и смешон, что дядя Вова как-то осекся и сник. Он даже почувствовал в груди признаки нарастающей щемящей жалости.
    – Так чего делать теперь станете? – дядя Вова все же сыпанул соли в рану. – Переловят вас да в зоопарк? Или в кунсткамеру? Или как?
    – Да есть тут одно кардинальное решение. Правда, трудно реализуемое... Предложили нам пределы родины покинуть, так сказать, на «постоянное место жительства».
    – Кто? Такие же мохнатые, но только из-за бугра? Из Израиля али Америки?
Ирония дяди Вовы имела границы.
    «Сорок второй» отрицательно крутанул головой, так что ухо звонко шлепнуло его по щеке.
    – Нет, как раз не мохнатые, как вы изволили выразиться, а на сей раз самые что ни на есть настоящие инопланетяне. Друзья по разуму – гуманоиды с Альдебарана.
    – Мать честная! Ай, где бараны! – скаламбурил дядя Вова. – И где ж этот ваш бараний приют дислоцируется?
    – Далеко! Вон там, – барабашка ткнул волосатым пальцем куда-то в потолок. – Парсеков пять. Может, шесть.
    Дядя Вова, задрав небритый подбородок, проследил взглядом в указанном направлении, но ничего, кроме паутинного шалашика, приютившегося в углу потолка, не заметил. Эх, снять бы надобно, шваброй...
    – Швабра в ванной! – прогундосил доселе молчавший «сорок первый».
    – Ты чего – телепат? – удивился дядя Вова.
    – Телепат, телепат. И он тоже! – радостно закивал «сорок первый» и потрепал по покатому плечику «сорок второго».
    – Да, да. Извините. И, вообще, Владимир Сергеич, вы не шибко расстраивайтесь.
    – Из-за чего это?
    – Да из-за заначки этой!
    – А! Да ладно! – дяде Вове было явно неловко. – Ну, а у вас бабы-то есть? Женский пол, словом. Для любви и прочего там хозяйства. И, вообще, вы это...– дядя Вова запнулся, – хоть сношаетесь?
    – Нет, мы от этого избавлены. Мы, как ангелы небесные, существа совершенно бесполые.
    – Бедолаги! – дядя Вова вздохнул разочаровано. – Ни семьи тебе, ни детей ...
    – А мы и есть дети. Правда, которые так никогда и не станут взрослыми. Вернее, у нас души умерших детей, которых волхвы местного племени ритуально сжигали под священным дубом полторы тысячи лет назад. С тех пор мы многое повидали. И печенегов с половцами. И монголов видели, и поляков, и шведов. И французов с немцами.
    – Да, дела! Повезло вам, зайцы. Да только в толк не возьму, как вам теперь отсюда выкубливаться на этот ваш парсексовый пе-эм-же с этими... с баранами?
    – Да нет, с транспортировкой проблем нет. Тарелка наших друзей висит в дрейфе, в кабельтове от вашего окна, ожидая нас на борт.
    – Да ну! – дядя Вова подскочил к подоконнику и с лязгом резко оттащил гардину. За окном ничего, кроме чистого утреннего неба, не наблюдалось. Разве что стриж пронесся да муха глупо колотилась о стекло.
    – Но тарелка в невидимом режиме! – в унисон пропищали барабашки.
    – Блин слоеный с вашими режимами. Видимо или невидимо – кто докажет?
    – А не будет никто доказывать. Они на контакт с вами, людьми, идти не хотят. Вы для них мало интересны.
    – Это отчего ж?
    – Примитивны слишком. Не то что мы – элементали!
    – Кто-о? – дядя Вова в который раз не опознал мудреное словцо.
    «Сорок второй» назидательно вознес мохнатый перст.
    – Элементали – плазменные сущности, находящиеся в пограничных состояниях перехода по вектору, например, «мир – антимир» или «тот свет– этот». Это, говоря проще, духи, призраки, привидения всех статей. А также домовые, лешие, русалки, нимфы, эльфы, кобольды, лярвы, сильфиды...
    – Фу, нечисть венерическая! – простонал дядя Вова. – Но это же все – чушь из сказок! Белиберда.
    – Увы, как видите – нет!
    Действительно, эта лохматая парочка дяде Вове определенно не мерещилась.
    – А чем это вы лучше людей? – обиженно контратаковал он.
    – Да многим! Прежде всего характеристиками выживаемости. Мы же с вашей точки зрения практически бестелесные. Так, иногда в результате сжимания полей можем материализоваться, как сейчас. В еде не нуждаемся – органов пищеварения у нас нет. И потом, по сравнению с людьми, живем мы очень долго. Всем духам нашего паттерна не менее полторы тысячи лет.
    Дядя Вова присвистнул.
    – Да и способностями мы обладаем всякими, как вы изволили убедиться. Телепатия, телекинез, телепортация, левитация... – «сорок второй» загибал пальчики. – Правда, вот с левитацией сейчас загвоздка вышла.
    – С левитацией?
    – Да, со способностью летать. Мы из-за этого проклятого несанкционированного сжижения так отяжелели и заземлились, что гравитационный барьер паттерна нам никак уже не преодолеть.
    – Вы чего – кони, чтобы через барьеры сигать? Это какой такой барьер, браток?
    – Барьер гравитационного притяжения узла полей паттерна, к которому мы прикреплены в течение всех этих полутора тысяч лет. Он-то нас и держит. Но диапазон его воздействия не очень далек. Он ограничивается габаритами вашего дома. Фактически, до этого окна, не дальше. Если мы преодолеем это расстояние, то дальше можем уж лететь в невидимом режиме прямиком до тарелки, где нас уже с нетерпением ждут.
    Дядя Вова опять пристально поглядел в окно. Небо по-прежнему было чисто. Ни облачка. Только где-то далеко, пронизав силуэт шестнадцатиэтажки, от горизонта привычно чертил синеву белый мелок сверхзвукового самолета.
    Мусоропровод загремел снова. Дядя Вова обернулся. Э-э-э!
    На кухонный пол выскакивали по одному, как баскетбольные мячи, лохматые барабашки. Хлоп-хлоп, хлоп-хлоп. Уже не меньше десятка. Они сгрудились плотной гурьбой у ног дяди Вовы и стали жалобно скулить, как потерявшиеся щенки.
    – Да я-то, чем я-то, кнопки, могу вам помочь? – развел руками дядя Вова.
– Именно вы и можете, драгоценный вы наш!
    – Мне, наверное, не тяжело будет взять вас по одному за шкирки и повышвыривать в форточку, так? И все – гудбай! А там гуляй твоя гравитация. Я правильно догнал, мой мохнатенький умник, что там, за окном она ваши тушки уже не грузит.
    – Так точно! Но этот вариант, Владимир Сергеич, увы, не годится. Гравитационный барьер паттерна каждый из на с обязан преодолеть индивидуально. С момента старта, в непрерывном полете. А иначе квантовый скачок окажется разорванным в пространственно-временной координате.
    – И что будет?
    «Сорок второй» тяжко вздохнул.
    – В противном случае за окном мы останемся с теми же полевыми задатчиками, какими обладаем и сейчас, и грохнемся вниз, оземь, наверняка деформировав тела. Если не погибнем вовсе.
    – Да, незадача! И...
    – Но на самом деле вы, именно вы можете нам помочь! Но только совсем иначе.
    Барабашки еще больше сгрудились, уплотняя кольцо, умоляюще закатывая зенки на окончательно озадаченного дядю Вову. У него же отчаянно зачесалась голова и закололо в левой подмышке. Словно раскаленных булавок туда кто насовал.
    – Страдальцы мои, но как?!
    Стоявший сзади «сорок первый» подергал одной лапкой за раструб штанины дяди Вовы, явно чтобы привлечь его внимание, а второй ткнул в сторону буфета. Там, свесившись углом, мирно покоился злосчастный сверток.
    – Ну, и при чем здесь Жанкин отрез?
    – Владимир Сергеич, вам как мужчине, технически сведущему, эту будет нетрудно понять.
    «Сорок второй» ораторски прокашлялся.
    – Основной, притягивающий и удерживающий наше тело, электромагнитный пояс гравитации, сконцентрирован в зоне нижних конечностей. Смотрите, вот здесь.
    И «сорок второй», нагнувшись, развел ладошки в стороны, волновыми движениями рисуя в воздухе что-то наподобие балетной юбки-пачки. При этом его волосатые плоские ступни и впрямь заняли «третью позицию».
    – И чтобы нейтрализовать поле этого воздействия, губительного для нас сейчас, нижние конечности нужно заизолировать специальными чехлами. При чем их цвет обязательно должен соответствовать сектору спектра преодоления гравитационного барьера.
    Дядя Вова повертел головой как медведь, макушку которого обсели пчелы.
    – Вот этот цвет! – барабашка, подковыляв к буфету, ткнул пальцем в прореху свертка.
    Дядя Вова кровожадно оскалился.
    – Аа-а, перисиковый терракот и беж на отливе!
    – Именно, Владимир Сергеич, именно. Но изготовить такое количество чехлов мы сами не в состоянии, нас – четырнадцать особей! – «сорок второй» окинул пафосным жестом сгрудившихся собратьев. – Так что, Владимир Сергеич, вся надежда на вас.
    И барабашка молитвенно сложил лапки.
    – Погодите, погодите, но что же я все-таки должен сделать?
    – Как что? Пошить четырнадцать пар антигравитационных чехлов из этого идеального материала вы уж точно сможете. Мы знаем!
    Да, знают. Нужно признаться, что дядя Вова сидел. А кто из порядочных не сидел? Дело давнее. На складе дядя Вова влетел под ревизию. Начальник, гад, его подставил. Обещал отмазать, если недостачу возьмет на себя. Но кинул, паразит. Пришлось дяде Вове в общем режиме содержаться. В ежовых рукавицах варежки шить. Так что, барабашки правы, со швейной машинкой дядя Вова давно накоротке. Два года на зоне, в пошивочном цеху, даром не проходят. Спецухи, фартуки, подшлемники, начленники, бандажи, камуфляжи и прочая прочая – все тачать-строчить приходилось.
    – Не, не, черти, не канает! Мне же на работу! – пытался отвертеться дядя Вова от навалившейся обузы.
    – Владимир Сергеич, отец родной, на вас одна надежда. И в долгу мы не останемся, не сомневайтесь! Все честь по чести. Заказ – деньги – заказ...
    – Ну, ладно, ушастенькие, ладно! Так и быть.
    Дядя Вова крякнул, но смирился. И впрямь, кто этим мальцам горемычным поможет в сложившейся-то ситуации? Окромя его, получается, некому.
    Позвонил Аронычу и сиплым голосом объявил, что кашляет, сильно чихает и температура зверская. Имитация подействовала. Начальник поверил, был явно недоволен, но все же пожелал дядя Вове скорого выздоровления.
    – Да, на лоха и зверь бежит! – обречено констатировал дядя Вова. Кого он при этом имел в виду, сказать трудно.
    И дядя Вова взялся за дело. Стащил с антресолей давно не ходившую в штыковые атаки швейную машинку московской фабрики «Краснопролетмет» и водрузил ее на кухонном столе. Стащил гулкую крышку и нежно потрепал по холке железную лошадку. Барабашки, наблюдая за всеми этими манипуляциями, радостно переглядывались и подпрыгивали.
    – Тише, тише! – шикнул на них дядя Вова. Он насадил катушку. Вдел нитку, черную – другой не оказалось. Заправил шпульку. Взялся за ручку колеса... и тряхнул стариной. Машинка радостно застучала, и из-под лапки пополз ровный-преровный, аккуратненький шовчик.
    – Зингер – не Зингер, а мы тоже хоть и хреном кроены, да не из дерьма шиты! – удовлетворенно резюмировал он.
    – Эй, старшой, топай сюда! – окликнул он «сорок второго». Потом подхватил его под мышки, и поставил на стол. Барабашка снес все стоически.
    – О, да ты и впрямь тяжеловат. Как свинцом налит. С виду фитюлька, а весишь, как аккумулятор.
– Гравитация! – подтвердил «сорок второй».
    – Она самая – матерь ее за ногу ! А вы что – все на один фасон, стандартные?
    – Естественно, мы же клоны общего духа.
    – Это отлично, значится, все под одно лекало кроить будем. Ставь лапу сюда!
    Дядя Вова обмерял лодыжку барабашки ленточным метром. Потом заставил «сорок второго» наступить на картонку и обвел стопу по контуру огрызком карандаша.
    Затем в ход пошли ножницы. Заскрежетала сталь. Заскрипела раскраиваемая ткань. И на кухонный линолеум пали первые отходы производства.
    – И обязательно, Владимир Сергеич, перепончатые лонжероны. Вот так, и вот так.
    – Слушаюсь, начальник!
    Не прошло и получаса, а дядя Вова уже выкусывал нитку из первого чехла. – Меряй! – приказал он заказчику. «Сорок второй», усевшись на пол, натянул на ножку «первый блин».
    – Ну что, годится? – нетерпеливо переспросил дядя Вова.
    – О, великолепно! Владимир Сергеич! Вы просто бог!
    – Бог – не бог, а любит грог. Сымай!
    Время летело ракетой. Дядя Вова вкалывал как стахановец, ни на секунду не отрываясь от «спецзаказа». Час от часу он чертыхался, матерился, рвал непутевую нитку. Но дело спорилось и неумолимо продвигалось вперед. «Краснопролетмет» строчил как пулемет.
    Кухня медленно превращалось в поле Куликово. Везде валялись искромсанные лоскуты вожделенного отреза, люто изрубленные в рукопашной сече.
    А к шести все было кончено. За окном засинели осенние сумерки. На столе красовались в два ряда четырнадцать гвардейских взлетных торбасно-бахиловых пим ластообразной формы.
    Барабашки зааплодировали и трижды прокричали «ура», и семь раз «аллилуйя».
    – Ладно, ладно. Ну, давай обувайся! Авось сойдет.
    Дядя Вова заметно волновался.
    «Сорок второй» обулся первым. Нагнулся, расправил раструбы.. Потом сжался в комочек, в дулечку и вдруг взлетел, воспарил высоко, под самый потолок. Дядя Вова уже ничему не удивлялся. Поболтавшись под потолком, барабашк а экспериментальную обувь снял и, кувыркнувшись в воздухе, аккуратно шлепнулся на пол, амортизируя приземление пятой точкой. Со счастливым сиянием в перламутровых бусинках глаз.
    – Великолепно, Владимир Сергеич, великолепно. Это то, что нужно!
    – Ура! Мы спасены! – восторженно заорали барабашки, глухо выбивая пыль из меховых ладошек.
    «Сорок второй» что-то прозвенел «сорок первому», и тот нырнул дельфином в мусоропровод.. Вскоре он вернулся, бережно прижимая к грудке розовую папку на завязочках с вытесненными на ней золотыми литерами «Визит». Она была тут же развязана, и «сорок второй» извлек из нее чистый бланк с логотипом, гелиевую ручку и пачку денежных купюр, при виде которых исполнитель заказа заметно оживился.
    – Да, серьезные вы ребята. А я думал – лапшегрузы!
    «Сорок второй» подозвал одного из собратьев и, повернув его спиной, заставил пригнуться, имитируя конторку для письма. Затем медленно, останавливаясь на каждом пункте, заполнил бланк. Потом протянул его дяде Вове.
    – Контора пишет, как рыба дышит. Поплавок водит, диабет с кретином сводит! – протараторил, дядя Вова, прихохатывая и хлопая себя по коленкам.
    – Порядок, почтеннейший Владимир Сергеич, основа мироздания! Вот здесь, где галочка...
    – Где галочка, там и палочка!
    Дядя Вова, не читая, подмахнул.
    Мохнатый работодатель отсчитал десять новеньких, не гнутых червонцев и протянул их дяде Вове.
    – Спасибо вам, маэстро!
    – Спасибо, спасибо! – хором подхватили барабашки.
    Дядя Вова, не скрывая глубокого удовлетворения, принял гонорар, сложил его вдвое и глубоко засунул его на самое дно полосатых пижамных штанов.
    Барабашки поочередно подходили к столу и получали свою пару из рук «сорок второго». Обувшись, построились в шеренгу.
    – Владимир Сергеич, нам пора! Откройте, пожалуйста форточку пошире.
    Дядя Вова потянулся к защелке.
    – Все братцы, похоже «войну форматов закончено»!
    – Прощайте, дорогой вы наш! – с дрожью в голосе пропищал вожак готовящейся к отлету стаи и, оторвавшись от пола, обнял дядю Вову за шею и чмокнул его в щеку своими мокрыми, мясистыми губенками. Потом порхнул в форточку, вылетел в нее... и исчез. Не пролезшие, зацепившиеся за раму взлетные чехлы свалились внутрь на подоконник.
    Следом взлетел «сорок первый». На лету пожав дяде Вове указательный палец, он, достигнув критического рубежа оконной плоскости, вслед за собратом, растворился в сумерках. За ним стартовал следующий...
    Дядя Вова остался один. За окном сумерки совсем почернели и расцветились гирляндами движущихся огней. На подоконнике дрожала и исходила паром ржавая груда использованных антигравитационных чехлов. Дядя Вова глядел в окно. Завороженно, не отрываясь. Там, далеко в темном небе вдруг вспыхнуло сиреневое пятно, вроде салюта, и так же быстро исчезло, расходясь в стороны едва уловимыми концентрическими эллипсами. «Прощайте, Владимир Сергеич. Спасибо вам, дорогой!» – отозвалось эхом в голове у дяди Вовы.
    Хлопнула входная дверь. Жанка вернулась с работы. Дяде Вове вдруг стало грустно, одиноко и неуютно. Захотелось уйти. Общаться с женой совсем не было никакого желания. Но выключатель неумолимо щелкнул, и свет долбанул по глазам волной боли. Дядя Вова зажмурился.
    – Вовик, что случилось?
    Ошарашенная супружница стояла в дверях, озирая круглыми глазищами покинутый ракетодром. Ее густо насурьмленные ресницы хлопали со скрежетом, не переставая.
    – Боже, мой отрез! Зачем ты это сделал, ирод?
    Жанка, чуть не плача, подняла с пола валявшийся обрезок персикового терракота. Беж на отливе уже не играл – обрезок был слишком мал. Жанка отшвырнула его и бросилась к подоконнику.
    – Что это за гусиные лапки? – завизжала она, гадливо подцепив маникюром один из шедевров дяди-Вовиного кутюра.
    – Ты еще скажи – раковые шейки! Это... Это взлетные чехлы, в форме ласт, с перепоночными лонжеронами... Короче!
    Дядя Вова ткнул ей сложенный вдвое листок. Жанка развернула его.
    – Что это? Господи, какие каракули!
    «Накладная. Заказ №67-а.
    Изготовление антигравитационных чехлов класса «земля-воздух».
    Количества – 14 пар.
    Стоимость одной пары – 7 грн.
    Оплачено, без НДС , сумма прописью – 98 грн.
    Ноль-ноль копеек.
    Штатный дух квартиры №42. Подпись.»
    Жанкины ресницы хлопали безостановочно.
    – Вовик, ты поехал! Тебе к психиатру пора...
    И так далее. Дядя Вова устал. Объяснять ничего не хотелось. Он достал из кармана деньги и, наслюнив палец, как заправский бухгалтер, отсчитал половину, пять купюр, и хлопнул ими о стол.
    – На, не ной!
    В тот вечер дядя Вова нажрался до чертиков. Ни Витька, змей, ни Егорыч, хрычара, ни единому его слову не поверили. Вдобавок стали над ним подтрунивать, корешки дерьмовые. Дядя Вова взорвался, как сварочный балон.
    – Стебетесь, собаки, да ?! Мол-де чушь порешь, кореш!
    И послал дружков на три буквы. Потом плюнул под ноги, развернулся и ушел сам. Дальше пил наедине с собой, «по-черному», чем довел себя до окончательного, тотального дрободана. В усмерть насосался, мертвецки. Словом, набулькался в цемент, и как ему в таком состоянии удалось забраться в трамвай, остается загадкой. «Куплю золото, дорого!» – долго убеждал он свое отражение слева от себя. Потом переключился на отражение справа. Стучал в стекло кулаком и заговорщицки подмигивал. Потом возбудился и стал орать на весь салон: «Гравитационный барьер взят!» Отпустил поручни и попытался зааплодировать. Но трамвай неумолимо качнуло, и он плюхнулся на сиденье. Недовольно поворчав, он все же затих, чему-то улыбаясь про себя. Потом совсем поник, уткнувшись виском в дребезжащую, ледяную твердь. Уснул и благополучно проспал три полных маршрута кряду.
    На остановке перед поворотом в депо дядю Вову из трамвая вынимали буквально. Нет, он, конечно, слегка очнулся и всячески, с энтузиазмом, пытался помочь тащившим его, вяло перебирая тугими, набитыми ватой ногами. Но, к сожалению, дело двигалось с трудом. Дядя Вова определенно салон трамвая покидать не желал. Но ценой геройских усилий наиболее активной части общественности кортеж с потерпевшим от зеленого змия достиг подножки. Но сходить с нее Владимир Сергеич не захотели ни в какую. Боялись, видать.
    – Я без антигравитационных чехлов! – стонал он , вцепившись в поручень.
    – Эй, мужик, отдай трамвай! – умолял его вагоновожатый снизу и изо всех сил тянул дяди-Вовину ногу, словно соревновался в перетягивании каната. Наконец сопротивление иссякло. Что-то в дяде Вове согласилось с неизбежностью судьбы. Его оттащили под микитки подальше от греха, под стриженые параллелепипедом кустики и плюхнули прямиком на бренну ю, многострадальную почву околоостановочного пространства.
    Дядя Вова лежал поверженный, ничком, и блаженно улыбался во сне. И снилось ему, будто он медвежонок – дремлет, свернувшись калачиком, в теплой, уютной берлоге. Нежится, томно потягиваясь, умостившись под теплым лоном мамы-медведицы. При этом сладко причмокивает губастым ротиком и щурит теплые от счастливых слез золотистые пчелки глазок. А вокруг водят хоровод, взявшись за ручки, причесанные и надушенные Жанкиными духами «Мажестик» барабашки – все как один, четырнадцать особей – и поют тоненько, слажено, фальцетом в унисон «Колыбельную Светланы» композитора Хренникова. Точь-в-точь пионерский хор. Пенье нарастает, усиливается, и дядя Вова, капризно морщась, ворочается и еще больше закутывается в теплый, нежный, бархатный отрез цвета персикового терракота. Отчего на изгибах изысканно отливает бежевым.

Photo by Yuriy Kazakov