- Песня «АТЛАНТЫ» стала не только авторской визиткой, но и гимном поколения, и образным самоопределением жанра авторской песни. Насколько адекватна эта песня Вашему поэтическому самоощущению?

    - Действительно, эта песня попала в самое сплетение многих вещей. Во-первых, «атланты» – это примета города, в котором я родился и с которым навсегда связан. Во-вторых, это память об Атлантиде и символ Атлантического океана, с которыми я был связан много лет. В-третьих, это связь с литературой, с понятием культурного слоя... И хотя прошло больше 40 лет, и поменялся мир вокруг, и поменялся я сам, эта песня, действительно, оказалась наиболее знаковой, мне соответствующей... Она стала культовой – залы на нее встают. А я всегда побаиваюсь, когда залы встают, - вспоминаю военное детство, когда одни вставали для исполнения «Интернационала», а другие, вытянув руку, кричали: «хайль!»...

    - Кто именно «держит небо» в авторской песне?

    - Небо держится само. Небо в авторской песне – это уровень русской поэзии, недостижимый, как недостижим горизонт. Это небо держать не надо, оно не упадет.

    - Не скажете ли, какими качествами нужно обладать, чтобы именоваться «атлантом»?

    - Мне трудно ответить – я не пробовал быть атлантом. И никому не советую. Просто, как писал великий русский поэт, «я лиру посвятил народу своему. Быть может, я умру, неведомый ему, но я ему служил, и сердцем я спокоен...» Просто каждый в меру своих способностей пробует силы на этом поприще, а там как получится... Но (я не о себе сейчас говорю) в авторской песне погоду могут делать только личности. Надо быть личностью. Атланты – это все-таки не личности. Кто знает атлантов? Они все безликие, одинаковые, молчаливые... Стоят себе и держат...

    - В жизни тех, кого можно назвать личностью, отчетливо проступает судьба, как сюжет в произведении. Что-то неизбежное или закономерное. Вы сами прилагали какие-либо специальные усилия, чтобы Ваша жизнь осуществилась так, а не иначе, или все происходило само собой?

    - Вообще-то я человек очень нерешительный – не люблю принимать решения. С этим, возможно, связано то обстоятельство, что я не мог выбрать между поэзией и геологией. Но какие-то узловые моменты, конечно, были. Поступление в ленинградский Горный институт – то есть отказ от гуманитарного образования. Это был сложный выбор: я выбирал не специальность – я выбирал образ жизни. Второй раз это было, когда я из родного Ленинграда с большой болью переезжал в нелюбимую мной Москву, в другой мир. Это было как эмиграция. Я переживал несколько лет. Еще был выбор, когда я, бросив геологию, ступил на палубу парусника «Крузенштерн»...

    - В чем именно выразилось влияние Ленинграда на Ваше мировоззрение, характер, стиль?

    - Во всем. Я считаю, что мировоззрение человека определяется еще до того, как он научится называть окружающие предметы. Оно определяется тем, что он видит из окошка своей комнаты.

    - Вы жили на Васильевском острове, на Мойке – в местах, которые ассоциируются с именем Пушкина. У вас было ощущение этого соседства?

    - Было и есть. Я ощущал себя очень богатым человеком. Я наивно полагал, что все это – мое. Но это входило в эстетические понятия ребенка – гармония улицы Росси, гармония Невы... Все это у меня осталось. И уже ничего другого в эту ячейку памяти не лезло – ни Москва с ее замечательным Арбатом, ни красоты Гавайских островов, ни Калифорния, ни Париж, который мне совершенно не понравился, ни даже Венеция, которая напомнила мне Неву... Точкой отсчета стал для меня Питер.

    - Среди Ваших наставников в поэзии – Ефим Григорьевич Эткинд, Глеб Сергеевич Семенов. Какие их суждения о поэзии, о жизни оказались определяющими для Вашего творчества?

    - Для меня стала определяющей фраза Глеба Семенова, сказанная в 47-м году, когда я учился в его студии: «Ребята, я, конечно, не смогу научить вас писать хорошие стихи, - это только господь-Бог может. Но если я смогу научить вас отличать плохие стихи от хороших, значит, мы не зря провели время». Это было главное: он воспитал вкус к поэзии.. Это редкое качество – вкус. И я очень рад, что попал в хорошие руки.

    - Можно ли сказать, что литературная студия Глеба Семенова, «глеб-гвардия семеновского полка», была для Вас чем-то вроде пушкинского лицейского братства?

    - Можно. Спасибо, это правильная постановка вопроса. Именно там, еще в 47-м страшном году, я вдруг увидел ту систему духовных ценностей, которая была, есть и остается главной и неконвертируемой.

    - С переездом в Москву – начался ли новый период Вашего творчества?

    - Да, безусловно. Потому что я увидел мир совершенно с другой стороны, но уже будучи сформировавшимся человеком. Основные понятия были сформированы. Другое дело, что когда я по пал в Москву и прожил там тридцать лет, то с некоторой грустью понял, что Питер стал провинцией и что центром мира в России является, конечно, Москва и только Москва. Там все на высоком уровне – и наука, и все эти литературные кипения. А Питер – подобен нашим цветущим каналам.

    - Ваши поиски Атлантиды как-то взаимосвязаны с песней об «Атлантах» или это случайное совпадение?

    - Не бывает случайных совпадений. В 63-м году была написана песня «Атланты», в 70-м – «Песня про Атлантиду», в 84-м – я участвовал в экспедиции... Я никогда не искал Атлантиду, это получилось попутно... Но я готов такую экспедиции возглавить.

    - Что значит для Вас Атлантида – для поэта и для ученого?

    - Атлантида для меня, во-первых, то, во что я верю. Я верю, что древние мифы и легенды имеют реальную основу. Идея Атлантиды совершенно иначе поворачивает всю философию и историю жизни на земле.

    - Донской монастырь, где «спит русское дворянство», Новодевичий, Ваганьково... Монастыри и кладбища – сквозная тема в Ваших песнях. Не оттого ли, что Российская империя, русская классическая культура – это тоже Атлантида? Уместны ли такие аналогии?

    - Конечно. Это ностальгия по утраченной культуре, по истории.

    - Как вы чувствуете, эта культура навсегда уходит под воду, в забвение, или будет когда-нибудь возвращена, и можно ожидать некий российский Ренессанс?

    - Я надеюсь, что это будет возвращено. Я абсолютно не верю в Дикое Поле... В каком-то смысле: все-таки я, как многие ленинградцы, родился на подоконнике «окна в Европу» и потому верю в европейскую судьбу России.

    - Нужна ли «атланту» «кариатида»? Или поэзия – дело одинокое, и каждый выполняет свою миссию сам?

    - Ну, без любви в поэзии делать нечего. Я вообще сторонник теории Фрейда: все подсознательно связано с этим...

    - «Атланты держат небо...» Вспоминается другая известная песня Городницкого – «Над Канадой небо сине...» Вам приходилось бывать под разными небесами. Они действительно разные?

    - Они совершенно разные. Когда я был молодым, я коллекционировал закаты. Выходил на палубу и смотрел. Они всюду разные. От желтого питерского неба («рыбий жир...») до золотых закатов на Гавайях... И ты ощущаешь, какое оно, небо: низкое, высокое...

    - Это был вопрос о родине. Вы полагаете, это важно для поэта, для человека – какое именно небо над ним?

    - Пейзаж играет здесь вторичную роль. Хотя... У меня есть такое стихотворение:

    Вот это – генетическое. Я все пытался понять, почему меня, при моей еврейской крови, тянет на север. Я терпеть не могу юг, Средиземноморье... Я был в Италии, в Испании... В Израиле я пытался найти какие-то родные камни – не нашел. Нашел в Амстердаме. Нашел в Гамбурге. Почему? Потому что Ленинград рядом.

    - Для полноты творческой и человеческой реализации – не безразлично, где жить?

    - Нет. Это первое. Но второе – это, конечно, язык. Язык – это очень важно. Это воздух, среда обитания. У меня нет другого языка – я могу свободно дышать только русским. Находясь в Америке, приходится строить фразы, но для меня это большое напряжение... В этом отношении я, конечно, не «русскоязычный» поэт, как представляют наши национал-патриоты, а абсолютно, генетически – человек, родившийся с родным русским языком.
    Есть у меня одно программное стихотворение...

    - Ваши стихи проникнуты чувством ответственности. Хотелось бы знать: это ответственность перед «небом» или перед «землей»?

    - Я не знаю, что такое народ. Для меня это понятие абстрактное и пустое. Тем более, что оно подменяется сейчас не очень хорошим словом «электорат». Все это безликие пон ятия, которыми спекулируют политики.
    Я чувствую ответственность перед теми людьм и, среди которых живу. То, что я написал, налагает огромную ответственность на меня, который гораздо слабее, хуже и недостойнее того человека, от лица которого я пишу.

    - Еще на тему каменных изваяний. Что чувствует поэт, когда превращается в легенду, имидж, брэнд? Утрату или обретение?

    - Во-первых, давайте разберемся с понятиями. Я не могу сказать, что я «поэт», - это было бы нескромно. Я – человек, который пишет стихи. Поэт я или не поэт – это не мне определять. Второе: я как живой человек не несу никакой ответственности за те легенды, которые вокруг меня распространяются. Хотя с возрастом – все-таки уже 71 год почти – меня как-то ностальгически трогает, когда эта легенда обретает какие-то сексуальные очертания... А всерьез – я к этому отношусь достаточно спокойно. Ну, в современной жизни «брэнд», «имидж» имеют все-таки большое значение, и если они существуют, то от них не отвязаться. Как человеку от своей тени.

    - Пушкин советовал поэтам «не дорожить любовию народной». В том смысле, что народное признание – великое искушение для поэта. Что ответил бы Пушкину поэт Городницкий?

    - В подражание Пушкину и Державину я написал сам себе «Памятник». Мой Памятник попроще, звучит он примерно так:

    - На этом надо бы закончить наш разговор, но у меня есть еще вопрос. Можно на него, наверное, не отвечать. Если вы допускаете, что есть на земле такие дикие места, как Дикое поле, где, допустим, живут люди, которые не знают, кто такой Городницкий, то как бы вы ответили на простой и бесхитростный вопрос аборигена: кто вы, Александр Моисеевич Городницкий, вне ваших заслуг, признания – всего?..

    - (Пауза). Да... Это вопрос, на который я, наверное, ответить не могу, да, видимо и не должен отвечать. На него должны ответить другие люди. Вот у известного литературного критика Льва Аннинского большая статья есть: «Кто такой Городницкий».
    (Пауза). Ну, а если коротко, то я – счастливый человек, которому Господь Бог дал возможность, великое счастье говорить и писать на русском языке.